станций; из гостиниц, в которых ночуют погонщики скота; из публичных домов Согуколука[152]. Галип увидел тысячи снимков, сделанных старыми «лейками»: аппарат на треноге, украшенный амулетом от сглаза, устанавливали перед каким-нибудь государственным учреждением (например, администрацией губернатора или приемной суда), и фотограф начинал колдовать над ним, словно алхимик или знахарь над своими колбами, потом залезал под черное покрывало и делал снимок. При взгляде на эти фотографии легко было понять, что человек, смотрящий в объектив, начинает обостренно, почти физически ощущать время, поскольку неосознанно испытывает страх смерти и желает бессмертия. Галип сразу заметил, что это потаенное желание тесно связано с несчастьем и унижением проигравшего, знаки которых он уже привык видеть на лицах и картах. Словно годы счастья, конец которым положило великое поражение, были погребены под пеплом и пылью вулканического извержения, и теперь для того, чтобы обнажить забытый, скрытый, загадочный смысл воспоминаний, Галипу требовалось прочитать и разгадать их знаки, застывшие на лицах.
Некоторые фотографии, как становилось понятно из надписей на оборотной стороне, Джелялю прислали в пятидесятые годы, когда помимо кроссвордов, кинорецензий и рубрики «Хочешь – верь, хочешь – нет» он занимался еще одной, носившей название «Лицо и личность». Другие были получены позже, после того как Джеляль в одной из своих статей написал: «Мы хотели бы увидеть фотографии наших читателей и опубликовать некоторые из них в этой колонке». Третьи, очевидно, пришли в ответ на письма Джеляля, о содержании которых Галип мог только гадать. Люди смотрели в объектив так, словно вспоминали эпизод из далекого прошлого или заметили где-то на горизонте слабую зеленоватую вспышку далекой молнии; так, будто привычным взглядом наблюдают, как медленно тонет в мрачном болоте их собственное будущее; так, будто они потеряли память и уверены, что она никогда больше к ним не вернется. Чувствуя нарастающее в глубине сознания безмолвное оцепенение, сродни тому, что застыло в выражении этих лиц, Галип догадался, почему Джеляль столько лет заполнял их буквами – лица, взгляды, фотографии, вырезки… Но когда он пытался использовать эту причину как ключ к истории его отношений с Джелялем и Рюйей, как способ найти выход из призрачной квартиры и понять, что ждет его в будущем, им тут же завладевала апатия, та же, что читалась на лицах с фотографий, а разум, вместо того чтобы устанавливать логические связи между событиями, только и мог, что блуждать в тумане смыслов, теснящихся между лицами и буквами. Так он медленно начал погружаться в кошмар, о котором читал на лицах.
Литографированные книги и полные опечаток брошюры рассказали Галипу о жизни Фазлуллаха, основателя и пророка секты хуруфитов. Тот родился в 1339 году в Хорасане[153], в городе Астрабад[154], что находится в тридцати километрах от Каспийского моря. В восемнадцать лет обратился к суфизму, совершил хадж и стал мюридом шейха по имени Хасан. Читая о том, как Фазлуллах странствовал, обретая опыт, по городам Азербайджана и Ирана, и о его беседах с шейхами Тебриза, Ширвана и Баку, Галип чувствовал непреодолимое желание тоже, выражаясь словами из этих книг, «начать свою жизнь заново». События жизни и обстоятельства смерти Фазлуллаха, в точности предсказанные им самим, казались Галипу вполне естественными для любого человека, решившего начать столь желанную для него новую жизнь. Сперва Фазлуллах прославился как толкователь сновидений. Однажды он увидел во сне себя самого и пророка Сулеймана[155]: они спали под деревом, на котором сидели и смотрели на них два удода; сны Фазлуллаха и Сулеймана перемешались, и две птицы слились в одну. В другой раз Фазлуллах увидел, как в пещеру, где он заночевал, пришел некий дервиш; вскоре этот дервиш действительно явился и рассказал, что тоже видел Фазлуллаха во сне: они сидели в пещере, вместе листая книгу, и видели в буквах свои лица, а посмотрев друг на друга, увидели в своих лицах буквы из книги.
Фазлуллах учил, что звук есть разделительная черта между бытием и небытием, ибо свой звук имеется у всякой вещи, перешедшей из небытия в реальный мир: чтобы удостовериться в этом, достаточно ударить друг о друга даже самые «беззвучные» предметы. Высшей же, наиболее развитой формой звука, несомненно, является слово, волшебное и священное, а оно состоит из букв. Буквы – знаки, выражающие суть и смысл бытия и представляющие собой земной образ Всевышнего, – можно без всякого труда увидеть на лице человека. На лице каждого из нас от рождения есть семь линий: две брови, четыре линии ресниц и линия между лбом и волосами. По мере взросления к ним прибавляется «поздняя» линия носа, и букв становится четырнадцать; если же учесть отдельно два их образа – умозрительный и реальный, более наполненный поэзией, – то становится понятно, что отнюдь не случайно слова Мухаммеда переданы в Коране при помощи именно двадцати восьми букв. Для того чтобы получить тридцать две буквы фарси, языка, на котором Фазлуллах говорил и на котором написал свою знаменитую «Книгу о вечности», нужно внимательнее рассмотреть линии волос и подбородка и разделить их надвое. Прочитав об этом, Галип понял, почему на некоторых фотографиях ли́ца и волосы разделены проведенной посредине линией – в случае с волосами это напоминало прямой пробор набриолиненных американских киноактеров тридцатых годов. Все это выглядело так просто и в какой-то момент показалось Галипу таким милым и наивно-детским, что ему снова стала понятна тяга Джеляля к играм с буквами.
В точности как Он из статьи Джеляля, Фазлуллах объявил себя Спасителем, пророком, Мессией, которого ждали иудеи и к сошествию которого с небес готовились христиане, Махди, о котором говорил Мухаммед. Собрав вокруг себя в Исфахане семерых учеников, уверовавших в него, он начал проповедовать свое учение. Переходя из города в город, Фазлуллах рассказывал тем, кто его слушал, что понять смысл мира с первого взгляда невозможно, ибо мир противится этому; мир преисполнен тайн, и, чтобы проникнуть в них, нужно постичь загадки букв. Читая об этом, Галип чувствовал, как на душе становится легко и спокойно, как будто он получил простое доказательство того, что и его собственный мир преисполнен тайн, как ему всегда хотелось. Он догадывался, что умиротворение это связано именно с простотой доказательства: если верно, что мир преисполнен тайн, то верно и то, что кофейные чашки на столе, пепельница, нож для разрезания книг и даже покоящаяся рядом с ножом, словно сонный краб, его собственная рука указывают на существование другого, потаенного мира, которому принадлежат. Рюйя – там, в том мире, а он, Галип, – на его пороге, и скоро, очень скоро буквы, раскрыв свою тайну, помогут ему туда проникнуть.
Для этого нужно было посвятить еще немного времени внимательному чтению. Галип перечитал рассказ о жизни и смерти Фазлуллаха и понял, что тот увидел свою смерть во сне и позже принял ее так, словно продолжал видеть сон. Он был обвинен в ереси на том основании, что поклонялся не Аллаху, а буквам, людям и идолам, провозгласил себя Махди и верил не в истинный, всем доступный смысл Корана, а в свои собственные измышления, кои называл потаенным, скрытым смыслом священной книги. Его схватили, предали суду и повесили.
После казни Фазлуллаха и его ближайших последователей хуруфитам стало опасно оставаться в Иране, и они, следуя примеру поэта Насими, одного из учеников Фазлуллаха, перебрались в Анатолию. Насими погрузил книги своего учителя и другие хуруфитские рукописи в зеленый сундук, приобретший впоследствии легендарную славу среди адептов секты, и отправился в странствие по анатолийским городам. В маленьких медресе, где по углам дремали пауки, и в убогих текке, где шустрых ящериц водилось больше, чем дервишей, он обрел новых учеников. Проповедуя им, что не только Коран, но и весь наш мир исполнен тайн, он для подтверждения своих слов использовал примеры игры слов и букв, основанные на принципах весьма любимой им игры в шахматы. В одном из своих двустиший Насими уподобил линию и родинку на лице любимой букве и точке, букву и точку – губке и жемчужине на дне моря, себя – ныряльщику, что жертвует жизнью ради этой жемчужины, стремящегося к гибели ныряльщика – влюбленному, что жаждет приблизиться к Богу. Завершая круг, Бога поэт уподобил своей возлюбленной, за что был схвачен в Алеппо и подвергнут долгому суду. Затем его казнили, содрав с живого кожу, труп выставили на всеобщее обозрение, после чего разрубили на семь частей и всем в назидание похоронили в семи разных городах, где он нашел себе учеников и где знали наизусть его стихи.
Благодаря Насими учение хуруфитов быстро распространилось среди последователей тариката бекташи в государстве, которым правили потомки Османа, а через пятнадцать лет после взятия Стамбула им заинтересовался султан Мехмет Завоеватель. Султан читал сочинения Фазлуллаха, рассуждал о непознанности мира, о вопросах, скрытых в буквах, и о загадках древнего Константинополя, вид на который открывался из окон дворца, где он не так давно поселился; размышлял о том, каким образом любая труба, купол или дерево могут оказаться ключом к тайнам иного, подземного мира. Проведав об этом, улемы[156] из окружения султана составили заговор, в результате которого хуруфиты, коих султан мог бы приблизить к себе, были схвачены и сожжены заживо.
В маленькой книжечке, которая, если верить надписи, сделанной от руки на последней странице, была тайно отпечатана в начале Второй мировой войны в городке Хорасан, что близ Эрзурума, Галип увидел рисунок, изображающий казнь хуруфитов после неудачного покушения на Баязида II, сына Завоевателя: одним рубили головы, иных жгли на костре. Рисунок на другой странице, выполненный в той же по-детски наивной манере, показывал, как сжигают хуруфитов, не подчинившихся приказу Сулеймана Великолепного отправиться в ссылку; на лицах несчастных застыло то же самое выражение ужаса. В пляшущих вокруг их тел языках пламени, как и на предыдущем рисунке, читались буквы «алиф» и «лям» из слова «Аллах», но, что еще более странно, из глаз людей, которые горели в огне, составленном из арабских букв, текли слезы, похожие на латинские «о», «u» и «с». Таким образом, Галип встретился с первым откликом хуруфитов на реформу алфавита 1928 года, когда на смену арабской письменности пришла латинская, но, поскольку в тот момент его ум все еще был занят поиском ключа к загадке, которую надо во что бы то ни стало разгадать, он не придал значения увиденному и продолжил читать найденные в коробке материалы.