Галип проштудировал немало страниц о главном свойстве Аллаха: Он есть «скрытая сокровищница», тайна, и нет ничего важнее, как найти путь к постижению этой тайны, понять, что она отражается в мире, осознать, что ее можно увидеть везде, в каждой вещи, в каждом предмете, в каждом человеке. Мир – это море взаимосвязей; соленый вкус всякой его капли ведет к тайне. Глаза Галипа давно устали и покраснели, но, читая эти строки, он знал, что непременно разгадает загадки моря.
Признаки тайны есть везде и во всем, а значит, то же можно сказать и о самой тайне. Чем больше Галип читал, тем отчетливее понимал, что окружающие его предметы обладают вторым значением, так же как и поэтические образы: лицо любимой, жемчужина, роза, соловей, сосуд с вином, золотой локон, ночь, пламя, и, будучи самими собой, одновременно являются знаками, указывающими на тайну, к постижению которой он шаг за шагом приближается. Шторы, освещенные тусклой лампой, старые кресла, пропитанные воспоминаниями о Рюйе, тени на стенах, страшная телефонная трубка были так перегружены историями и значениями, что Галип, как порой в детстве, не мог отделаться от ощущения, будто его исподволь вовлекают в жуткую игру, в которой каждый человек подражает кому-то другому, каждая вещь подражает какой-то другой вещи. И поскольку он верил, как в детстве, что сможет спастись, если сумеет стать другим человеком, то продолжал продвигаться вперед, хотя им и владело смутное ощущение опасности. «Если тебе страшно, я включу свет», – говорил, бывало, Галип, когда они с Рюйей играли в темноте и он понимал, что ей так же боязно, как и ему. «Не включай!» – просила храбрая Рюйя, которой нравилось и играть, и испытывать страх. Галип продолжал читать.
В начале XVII века некоторые хуруфиты поселились в отдаленных заброшенных деревнях, жители которых бежали от притеснений пашей, кадиев, имамов и разбойников во время борьбы с восстаниями джеляли[157], которые перевернули вверх дном всю Анатолию. Пытаясь продраться сквозь архаичный язык длинного стихотворения, живописующего благодатную, исполненную смысла жизнь в тех деревнях, Галип снова вспоминал счастливые моменты своего детства, связанные с Рюйей.
В те давние блаженные времена смысл и действие составляли единое целое. В те райские дни вещи, которыми мы наполняли свои дома, были точно такими же, какими мы рисовали их в своем воображении. В те прекрасные годы всякий знал: любое орудие или вещь, что он берет в руки, будь то кинжал или перо, есть продолжение не только его тела, но и души. В те времена поэту стоило лишь написать слово «дерево», и все в точности представляли себе дерево; всем было ведомо, что поэтическое слово, то есть дерево из стихотворения, обозначает настоящее дерево, растущее в саду, и для этого нет нужды напоказ изощряться в поэтическом мастерстве, пускаясь в перечисление ветвей и листьев. В те времена все хорошо знали, что слова и обозначаемые ими предметы очень близки друг к другу, а потому по утрам, когда на затерянную в горах призрачную деревушку опускался туман, предметы и обозначающие их слова перемешивались. В те туманные утра люди, проснувшись, не могли отличить сон от яви, поэзию от жизни, людей от их имен. В те времена жизнь и истории были настолько реальны, что никому не приходило в голову выяснять, где – жизнь, а где – истории. Сны проживали, жизнь толковали. В те времена лица людей были, как и все вокруг, наполнены смыслом, и даже неграмотные, которым «а» казалась похожей на шляпу, а «алиф» – на палку, все равно могли понимать ясно различимые на лицах буквы. Читая о тех далеких счастливых днях, когда люди не знали, что такое время (поэт писал о похожем на апельсин солнце, что, замерев, висит по вечерам на горизонте, о застывшем пепельно-стекольном море, по которому плывут, не трогаясь с места, галеоны, чьи паруса раздувает неподвижный ветер), Галип дошел до описания белоснежных мечетей и минаретов, вырастающих, словно мираж, на берегу моря, чтобы никогда не исчезнуть, и тут понял, что Стамбул тоже был мечтой и реальностью хуруфитов, о которых начиная с XVII века и до наших дней известно очень мало. Галип читал о том, как столетиями над куполами Стамбула между белыми минаретами, трижды опоясанными балконами, парили, стремясь к горизонту и не двигаясь с места, аисты, альбатросы, фениксы и симурги[158].
И о том также, что каждая прогулка по стамбульским улочкам, ни одна из которых не пересекает другие под прямым углом, и невозможно угадать, где они пересекутся, напоминала праздничное путешествие в бесконечность, веселое и головокружительное. А еще о том, что, когда после этих прогулок путник прослеживал пальцем по карте свой извилистый маршрут, перед ним возникали картины, благодаря которым он мгновенно постигал тайну жизни и букв, начертанных на его лице. Наконец, о том, как в жаркие лунные ночи забрасывали в колодец ведра и поднимали их полными не только холодной, как лед, воды, но также звезд и тайн; о том, как до утра взахлеб читали стихи о смысле символов и о символах смысла. И стало ему понятно, во-первых, что хуруфизм некогда переживал свой золотой век в том числе и в Стамбуле, а во-вторых, что годы его собственного счастья с Рюйей давно остались в прошлом. Впрочем, этот счастливый золотой век, когда тайны были доступны всем, по всей видимости, продлился недолго. Ибо вскоре, как прочитал Галип, тайны стали делаться все более и более запутанными, и кое-кто, подобно хуруфитам из покинутых деревень, в надежде поглубже упрятать их суть, взялся готовить эликсиры из крови, яиц, шерсти и испражнений животных, а другие принялись рыть ходы под своими домами в укромных уголках Стамбула, дабы скрыть секреты в подземельях. Этим повезло больше всего. Третьи участвовали в янычарских бунтах, были схвачены и повешены на деревьях, и, когда на их шеях сжимались промасленные петли, буквы на искаженных лицах тоже искажались. Ашыки[159], приходившие со своими сазами в текке на окраинах, чтобы шепотом поведать тайны хуруфитов, натыкались на стену непонимания. Все это говорило о том, что и в далеких заброшенных деревнях, и в укромных уголках и на таинственных улочках Стамбула золотой век хуруфитов оборвался быстро и трагически.
Добравшись до последней страницы книги стихов, края которой погрызли мыши, а на страницах кое-где появились зеленоватые пятнышки плесени, источавшие приятный запах влажной бумаги, Галип прочитал, что более подробные сведения по этой теме можно найти в другой брошюре. Из напечатанного мелким шрифтом длинного корявого предложения, которое хорасанский наборщик впихнул между последней строкой стихотворения и выходными данными, явствовало, что речь идет о работе под названием «Тайна букв и забвение тайны», седьмой брошюре той же серии, опубликованной там же, в городке Хорасан близ Эрзурума, написанной Ф. М. Учунджу[160] и получившей высокую оценку стамбульского журналиста Селима Качмаза.
В сознании Галипа, одурманенном усталостью (слишком мало он спал в последнее время), мечтами о Рюйе и играми слов и букв, всплыли рассказы Джеляля о первых годах работы в газете, когда его интерес к этим самым играм не шел дальше тайных посланий друзьям, родственникам и любимым женщинам, которые он вставлял в гороскопы и рубрику «Хочешь – верь, хочешь – нет». Галип начал поспешно перебирать бумаги, газеты и журналы в поисках брошюры. Перевернув архив Джеляля вверх дном, он в конце концов нашел то, что искал, там, где не ожидал найти, – в одной из коробок с вырезками из газет начала шестидесятых, неопубликованными полемическими статьями и всякими странными фотографиями. К тому времени было уже за полночь, и на улице воцарилась безнадежная, наводящая ужас тишина, словно в дни чрезвычайного положения, когда в городе объявляли комендантский час.
Работа «Тайна букв и забвение тайны» оказалась не брошюрой, а книгой в двести двадцать страниц, и опубликовали ее, как часто бывает с такого рода сочинениями, позже, чем указывалось в объявлении, причем на другом конце страны, в 1962 году в Гордесе[161] (тот факт, что там в то время уже существовала типография, удивил Галипа). Рисунок на пожелтевшей обложке, отпечатанный дешевой типографской краской с некачественного клише, изображал уходящую в бесконечную даль дорогу, усаженную по обе стороны каштанами, и за каждым деревом стояли буквы, страшные буквы, от одного взгляда на которые бросало в дрожь.
На первый взгляд книга напоминала выходившие тогда во множестве сочинения военных-идеалистов, носившие названия вроде «Почему мы уже два столетия не можем догнать Запад?» или «Как нам пойти по пути прогресса?». И посвящение на первой странице было характерным для подобных изданий, которые авторы печатали на собственные деньги в маленьких анатолийских городках: «Курсант военного училища! Кто спасет Родину, если не ты?» Однако, едва начав листать страницы, Галип понял, что перед ним произведение совсем иного рода. Он встал с кресла, пересел за письменный стол Джеляля и, уперев локти по обе стороны книги, начал внимательно читать.
Книга «Тайна букв и забвение тайны» состояла из трех глав, причем заглавия первых двух входили в ее название. Первая глава «Тайна букв» начиналась с рассказа о жизни основателя хуруфизма Фазлуллаха Астрабади. Ф. М. Учунджу не очень интересовала религиозная сторона дела, о Фазлуллахе он говорил не как о суфии и мистике, а скорее как о философе-рационалисте, лингвисте и математике. Это был не только и не столько пророк, Махди, мученик, праведник и святой, сколько глубокий, гениальный мыслитель, но мыслил он очень «по-нашему». Поэтому объяснять идеи Фазлуллаха влиянием Плотина[162], пифагорейцев, пантеистов или каббалистов, как это делают на Западе, значит убивать его, вооружившись той самой западной философией, против которой выступал он всю свою жизнь. Фазлуллах был абсолютно восточным человеком.