По мнению Ф. М. Учунджу, Восток и Запад являли собой две противоположные половины мироздания, непохожие настолько, насколько не похожи друг на друга добро и зло, черное и белое, ангел и шайтан. Пусть мечтатели грезят о том, чтобы эти два мира жили в согласии, – в реальности это совершенно невозможно. Один из миров всегда торжествовал победу и господствовал, а другой был рабом. В качестве иллюстрации вечной борьбы двух близнецов в книге приводилось множество исторических примеров: от разрубленного мечом Александра Македонского гордиева узла («то есть шифра», пояснял автор) до Крестовых походов; от двойного смысла цифр и букв на волшебных часах, посланных Гарун аль-Рашидом Карлу Великому, до перехода Ганнибала через Альпы; от завоевания мусульманами Андалусии (целая страница посвящалась перечислению колонн Кордовской мечети) до взятия Стамбула султаном Мехметом Завоевателем (который, кстати, тоже был хуруфитом); от падения Хазарского каганата до поражения османов сначала под Доппио (Белой крепостью), а затем близ Венеции.
Ф. М. Учунджу утверждал, что все эти исторические факты указывают на важную истину, о которой в иносказательной форме писал в свое время Фазлуллах: периоды господства Запада и Востока сменяли друг друга не случайно, а подчиняясь определенной закономерности. Верх одерживал тот из миров, который в данный исторический период видел вселенную полной тайн, загадок и скрытого смысла. Тот же мир, которому все мнилось простым, однозначным и лишенным тайн, был неизбежно обречен на рабство.
Вторую главу Ф. М. Учунджу посвятил подробному исследованию обстоятельств забвения тайны. Что бы мы ни взяли в качестве ее воплощения: понятие идеи в древнегреческой философии, Божество христиан-неоплатоников, нирвану индусов, птицу симург Аттара, «возлюбленного» Мевляны, «скрытую сокровищницу» хуруфитов, ноумены Канта или преступника из детективного романа, – тайна всегда выступает в качестве невидимого центра мира. А стало быть, делал вывод Ф. М. Учунджу, теряя представление о тайне, цивилизация лишается центра, основы своего мировоззрения.
Далее шло несколько страниц, смысл которых остался для Галипа малопонятным. Там говорилось о том, почему Мевляне пришлось убить своего «возлюбленного» Шамса Тебризи, почему он затем отправился в Дамаск, чтобы сберечь тайну, порожденную этим убийством, почему блужданий и поисков в этом городе оказалось недостаточно для укрепления тайны; перечислялись также те места Дамаска, которые Мевляна посетил, пытаясь найти «центр» своего рушащегося мировоззрения. Автор книги утверждал, что совершить преступление, которое невозможно раскрыть, или внезапно исчезнуть неведомо куда – отличный способ возродить утраченную тайну.
Затем Ф. М. Учунджу переходил к самой главной для хуруфитов теме – к буквам и лицам. Выдвинув, как и Фазлуллах в «Книге о вечности», тезис о том, что невидимый Бог проявляет себя в человеческих лицах, он пустился в долгое описание линий, заметных на лице, сопоставляя их с буквами арабского алфавита. После нескольких страниц, посвященных по-детски наивному разбору стихотворений поэтов-хуруфитов (Насими, Рафии, Мисали, Багдадлы Рухи, Гюль Баба), автор подводил итог: во времена счастья и побед лица всех людей Востока были исполнены смысла, равно как и мир, в котором они жили. Этим смыслом мы были обязаны хуруфитам, которые видели тайну в мире и буквы на наших лицах. С забвением хуруфизма из нашего мира исчезла тайна, не стало и букв на лицах. Наши лица стали пусты, ничего уже нельзя было прочесть в них, как прежде; брови, глаза, нос, взгляд, выражение лица – все утратило смысл. Галипу хотелось вскочить из-за стола и посмотреть на свое отражение в зеркале, но он продолжал внимательно читать.
Именно из-за этой пустоты ли́ца турецких, арабских и индийских кинозвезд наводят на мысли об обратной стороне Луны; из-за нее искусство фотографии породило такие мрачные, жуткие результаты, когда его предметом стал человек. Из-за этой пустоты люди, заполняющие улицы Стамбула, Дамаска и Каира, похожи друг на друга, словно воющие по ночам от тоски призраки; она причиной тому, что мужчины с одинаково сдвинутыми бровями носят одинаковые усы, а женщины в одинаковых платках одинаково глядят себе под ноги, когда идут по грязным тротуарам. А значит, необходимо сделать вот что: создать новую систему, которая позволит видеть на наших лицах латинские буквы и вновь наполнит пустоту смыслом. Вторая глава завершалась обнадеживающим обещанием, что эта задача уже решена, о чем и пойдет речь в третьей главе, носящей название «Обретение тайны».
Галипу понравился этот Ф. М. Учунджу, любящий с детской непосредственностью играть двойными значениями слов. Было в нем что-то напоминающее Джеляля.
Глава 8Затянувшаяся шахматная партия
Гарун аль-Рашид порой, переодевшись, ходил по Багдаду, желая знать, что думают подданные о нем и о его правлении. Вот и тем вечером…
Один мой читатель, не желающий, чтобы я называл его имя, недавно познакомил меня с письмом, проливающим свет на один из доныне остававшихся в тени эпизодов нашей недавней истории, а именно того ее периода, который принято называть «переходом к демократии». В руки читателя это письмо попало в результате цепочки случайных и неслучайных событий, о которых он также – и вполне справедливо – попросил меня умолчать. Из письма явствует, что оно написано тогдашним нашим диктатором одному из своих сыновей (или одной из дочерей), находившихся за границей; я публикую его, полностью сохраняя стиль Паши.
В ту августовскую ночь полтора месяца назад было так жарко и душно – даже в комнате, где почил основатель нашей Республики, – что казалось, будто остановились не только золотые часы на подставке, указывающие время смерти Ататюрка, пять минут десятого (они вечно сбивали с толку вашу покойную мать, а вы, дети, над этим смеялись), но и все часы во дворце Долмабахче и во всем Стамбуле. Казалось, от страшной жары остановилось вообще все на свете: движение, мысль, само время. Занавески на окнах, обращенных к Босфору, которые всегда колышет ветер, висели неподвижно. Часовые, расставленные вдоль набережной, застыли в полумраке, словно манекены, и не потому, что таков был мой приказ, а потому, что жизнь прекратила свое течение. Почувствовав, что пришло время осуществить давнее желание, я достал из платяного шкафа одежду крестьянина. Из дворца я выскользнул через дверь Гарема, которой уже давно никто не пользовался, и, чтобы приободриться, напомнил себе, что до меня на протяжении пятисот лет и из этой двери, и из боковых дверей других дворцов – Топкапы, Бейлербейи, Йылдыза – тайком выходило немало султанов, желающих затеряться в потемках своего города, по которому они так соскучились, – и все возвращались назад целыми и невредимыми.
До чего же изменился Стамбул! Оказывается, стекла моего бронированного «шевроле» были непроницаемы не только для пуль, но и для настоящей жизни моего города, моего любимого города! Пройдя мимо дворцовой ограды, я направился в Каракёй, по дороге купил у уличного торговца халву, которая отдавала пережженным сахаром. В кофейнях за распахнутыми настежь окнами мужчины играли в нарды и в карты, слушали радио, и я заговаривал с ними. Я видел проституток, поджидающих клиентов у дверей кондитерских, и нищих детей, которые просили милостыню, жалобно указывая на блюда, выставленные в витринах закусочных. Я входил во дворы мечетей, чтобы смешаться с выходящей после вечернего намаза толпой, сворачивал в переулки, присаживался отдохнуть в маленьких семейных чайных под сенью деревьев и вместе со всеми пил чай и грыз семечки. В одном из вымощенных булыжником переулков я встретил молодых родителей, возвращавшихся из гостей. До чего же нежно прижалась женщина в платке к своему мужу, несущему на руках задремавшего ребенка! У меня даже слезы на глаза навернулись.
Нет, мне не было дела до того, счастливы или несчастны эти люди. Даже в ту прекрасную ночь свободы и осуществленной мечты я, наблюдая за скромной и невеселой, но настоящей жизнью своих сограждан, не мог отделаться от посещавшего меня уже не раз ощущения, будто сам я нахожусь по другую сторону реальности. Мне было грустно и страшно, как во сне. Глядя на Стамбул, я пытался заглушить в себе этот страх. Я смотрел на витрины кондитерских, на пассажиров, покидающих пароход с красивой трубой, который завершил последний на сегодня рейс, и на глазах моих снова, снова выступали слезы.
Приближался установленный по моему распоряжению комендантский час. Я тем временем добрался до Эминоню, и мне захотелось на обратном пути насладиться прохладой, идущей от воды. Я обратился к лодочнику, протянул ему пятьдесят курушей и попросил без особой спешки перевезти меня куда-нибудь на другой берег Золотого Рога, в Каракёй или в Кабаташ. «Ты что, совсем ума лишился? – сказал мне лодочник. – Разве не знаешь, что в это время каждую ночь наш Президент-паша выходит в море на своей моторной яхте и всякого, кто встретится ему на воде, бросают в тюрьму?» Тогда я достал пачку розовых банкнот (я отлично знаю, что́ говорили и как называли меня враги, когда на них появился мой портрет) и протянул в темноте лодочнику. «Если выйдем в море, покажешь мне его яхту?» – «Ладно, лезь под эту кучу тряпья и не шевелись! – сдался он. – Да хранит нас Аллах!» И он взялся за весла.
Я не мог понять, куда мы отправились в темноте – в Босфор ли, в Золотой Рог или в южную сторону? Спокойное море было объято такой же тишиной, как и ночной город. Я чувствовал еле ощутимый, тонкий запах висящей над водой дымки. Когда послышался нарастающий шум мотора, лодочник прошептал: «Вот и он! Каждую ночь выходит в море!» Он спрятал лодку за одним из поросших мидиями понтонных причалов в порту, и тут я заметил безжалостный луч прожектора, скользящий по городским крышам и куполам мечетей, по берегу и по морю. Я не мог отвести от него взгляд. Затем я увидел медленно приближающийся белый корабль; вдоль бортов стояли вооруженные охранники в спасательных жилетах, выше, на капитанском мостике, толпились еще какие-то люди, а над ними, на особом возвышении – он, лже-Президент! Он стоял в полумраке, скрытый тенью, и мне было непросто его рассмотреть, особенно сквозь туман, но я все-таки разобрал, что одет он в обычной моей манере. Просить лодочника последовать за яхтой не имело смысла: сказав, что приближается комендантский час, а в тюрьму ему неохота, он высадил меня в Кабаташе. Тихо пробравшись по опустевшим улицам, я вернулся во дворец.