Дальше все было четко, ясно и понятно. Позже, вспоминая, чем занимался до самого рассвета, Галип сочтет свои действия логичными, обоснованными и необходимыми; вспомнится ему и то, каким решительным он тогда себя чувствовал. Он прошел в гостиную, сел в кресло, немного отдохнул. Потом расчистил письменный стол Джеляля, разложил все бумаги, газетные вырезки и фотографии по коробкам, которые убрал в шкаф. Ликвидируя беспорядок, учиненный им в квартире за два дня, Галип прибрал и кое-какие вещи, по неряшливости разбросанные Джелялем, выбросил окурки из пепельниц, вымыл чашки и стаканы, слегка приоткрыл окна и проветрил квартиру. Далее он умылся, в очередной раз сварил себе крепкий кофе, водрузил старую тяжелую пишущую машинку «ремингтон» на освобожденный от бумаг стол Джеляля и уселся за него. Бумага, которой Джеляль пользовался многие годы, лежала в ящике стола. Галип достал один лист, вставил его в машинку и без промедления начал печатать.
Печатал он почти два часа, ни разу не встав из-за стола. Он чувствовал, что теперь все обстоит именно так, как должно быть. Чистая бумага дарила ему вдохновение. Стук клавиш напоминал старинную знакомую мелодию. Прислушиваясь к ней, Галип понимал, что уже давно знал и обдумал то, что сейчас пишет. Может быть, порой приходилось немного замедлять темп в поисках правильного места для нужного слова, но вообще писал он, по выражению Джеляля, «не напрягаясь», отдавшись потоку фраз и мыслей.
Первую статью он начал словами «Я посмотрел в зеркало и прочитал свое лицо». Вторую – так: «Мне приснилось, что я наконец-то стал человеком, быть которым хотел столько лет». Третью – с нескольких историй о старом Бейоглу. Вторая и третья пошли легче, чем первая, с большей горечью и надеждой. Он был уверен, что тексты получились именно такими, какие Джеляль хотел бы видеть в своей колонке. Под каждой из них он поставил подпись Джеляля, которую в школьные годы тысячи раз изображал на последних страницах ученических тетрадей.
Когда рассвело и по улице проехал мусоровоз, громыхая контейнерами о борта кузова, Галип решил повнимательнее рассмотреть изображение Джеляля в книге Ф. М. Учунджу. Среди бледных и нечетких фотографий на других страницах его внимание привлекла одна, под которой не было написано, что за человек на ней изображен. Галип подумал, что это и есть автор книги. Он внимательно прочитал биографию Ф. М. Учунджу на первой странице и прикинул, сколько лет тому могло быть в 1962 году, когда он впутался в неудачный военный переворот. Впервые попав в Анатолию, где ему предстояло служить (то есть будучи в чине лейтенанта), он видел бои совсем еще молодого тогда Хамита Каплана, значит был примерно ровесником Джеляля. Галип еще раз перелистал выпускные альбомы Военной академии за 1944, 1945 и 1946 годы, обнаружил несколько лиц, которые вполне могли бы в молодости принадлежать неизвестному с фотографии из главы «Обретение тайны», однако самой приметной чертой его внешности являлась лысина, а все молодые офицеры в альбомах были в фуражках.
В половине девятого Галип надел пальто, положил в его внутренний карман три сложенных пополам листка со статьями, быстро выскочил из подъезда дома Шехрикальп и с видом торопящегося на работу отца семейства перешел на другую сторону улицы. Никто его не заметил или, во всяком случае, не окликнул. Погода была солнечная, небо – зимне-голубое; под ногами – слякоть. Он свернул в пассаж, где размещалась парикмахерская «Венера», владелец которой когда-то каждое утро являлся брить Дедушку (позже Галип ходил туда вместе с Джелялем). В самом конце пассажа была лавка мастера, изготовлявшего ключи; Галип оставил ему ключ от квартиры Джеляля. В киоске на углу купил свежий номер «Миллийет». Зашел в кондитерскую «Сютиш», где иногда завтракал Джеляль, заказал яичницу, чай, сливки и мед. Читая за завтраком колонку Джеляля, он подумал, что, должно быть, чувствует себя как герой какого-нибудь из детективных романов Рюйи, которому удалось выстроить на основании множества улик дельную гипотезу: он нашел ключ к тайне и ключом этим откроет еще не одну дверь.
Статья в газете была последней из резерва, который Галип видел в субботу, и тоже уже когда-то публиковалась, однако Галип даже не пытался выискивать в ней второе значение букв. Позже, стоя в очереди на остановке долмушей, он думал о человеке, которым был когда-то, и о жизни, которую этот человек вел до недавнего времени: по утрам читал в долмуше газету, предвкушал, как вернется вечером домой, и рисовал в своем воображении спящую дома, в теплой постели, жену. На глаза навернулись слезы.
«Оказывается, для того чтобы поверить, что весь мир полностью изменился, достаточно понять, что ты сам стал другим человеком», – размышлял Галип, когда долмуш проезжал мимо дворца Долмабахче. Город, который он видел в окно, был не старым, привычным, а каким-то совершенно новым Стамбулом, тайну которого он недавно постиг и о котором когда-нибудь будет писать.
Главный редактор совещался с руководителями отделов. Галип постучал в его дверь, подождал немного и пошел в кабинет Джеляля. Там все было так же, как в субботу, ничего не изменилось. Галип сел за стол и быстро заглянул во все ящики. Старые пригласительные билеты, манифесты левых и правых политических группировок, газетные вырезки, которые он видел и в прошлый раз, запонки, галстук, наручные часы, пустые баночки из-под чернил, лекарства и темные очки, на которые в прошлый раз он не обратил внимания… Галип надел темные очки и вышел из кабинета. В просторном помещении отдела новостей за столом сидел и что-то писал пожилой журналист Нешати. Место рядом, в прошлый раз занятое репортером из отдела светской хроники, пустовало. Галип подошел, сел и, помолчав немного, спросил:
– Вы меня помните?
– Помню! Вы – цветок в саду моей памяти, – ответил Нешати, не поднимая головы. – Память – это сад. Кто сказал?
– Джеляль Салик.
– А вот и нет, Боттфолио, – тут пожилой журналист наконец поднял голову, – в классическом переводе Ибн Зерхани. А Джеляль Салик, по обыкновению, украл. Как вы – его очки.
– Очки мои.
– Ну, значит, очки, как и людей, создают парами. Дайте-ка посмотреть.
Галип снял темные очки и протянул старику. Тот повертел их в руках и аккуратно надел, став похожим на одного из легендарных бандитов пятидесятых, о которых писал Джеляль, – того самого владельца казино, борделей и ночных клубов, что сгинул в Босфоре вместе со своим «кадиллаком».
– Зря говорят, что порой полезно взглянуть на мир глазами другого человека, – произнес Нешати, загадочно улыбнувшись. – Якобы только тогда начинаешь постигать тайны мира и людей. Знаете, чьи это слова?
– Ф. М. Учунджу.
– При чем тут он? Этот Учунджу – просто глупец, несчастный чудак. Откуда ты знаешь это имя?
– Джеляль говорил, что это один из его давнишних псевдонимов.
– Значит, выживая из ума, человек начинает не только отрицать свое прошлое и то, что написал, но и отождествлять себя с другими. Впрочем, не думаю, что наш хитрец Джеляль-эфенди до такой степени впал в маразм. Какой-то расчет у него наверняка имелся, и врал он сознательно. Ф. М. Учунджу – вполне реальный человек, офицер. Двадцать пять лет назад он буквально засыпал нас своими письмами. А когда мы по доброте душевной опубликовали парочку из них в подборке читательских откликов, он стал каждый день приходить в редакцию, словно на работу. Потом вдруг пропал и двадцать лет не показывался. А на прошлой неделе снова явился, сияя лысиной, – якобы он восхищен моими статьями и пришел именно ко мне. Вид у него был печальный, и говорил он, что появились предвестия.
– Какие предвестия?
– Брось, ты-то уж наверняка знаешь. Разве Джеляль не о них говорит? Время, мол, пришло, предвестия видны, впереди конец света, революция, спасение Востока, так?
– Позавчера мы с Джелялем обо всем этом говорили, и, кстати, вас тоже вспомнили.
– Где он прячется?
– Не помню.
– Сейчас идет заседание редколлегии. И твоему дядюшке Джелялю укажут на дверь, потому что он не пишет ничего нового. Передай ему, что его место, колонку на второй странице, предлагают мне, но я откажусь.
– Позавчера, рассказывая о попытке военного переворота в начале шестидесятых, к которой вы оба имели отношение, Джеляль отзывался о вас с теплотой.
– Лжец! Он предал переворот и потому ненавидит меня, всех нас. – Темные очки весьма шли пожилому журналисту; теперь он походил в них не столько на гангстера из Бейоглу, сколько на художника или музыканта. – Да, он предал переворот. Конечно, тебе он об этом не рассказывал, а наверняка наплел, что был главным организатором. Однако на самом деле твой дядюшка Джеляль, как всегда, примкнул к делу, только когда все поверили в его успех. А до этого – пока мы опутывали всю Анатолию читательской сетью, пока люди передавали из рук в руки изображения пирамид, минаретов, масонских символов, одноглазых великанов, загадочных циркулей, сельджукских куполов, ящериц, банкнот царской России с таинственными знаками и волчьих голов – Джеляль только и знал, что собирать фотографии читателей, как дети собирают снимки киноартистов. Однажды он выдумал историю о мастерской манекенов, в другой раз принялся рассказывать о каком-то «глазе», который следит за ним по ночам, пока он бродит по узким улочкам. Мы поняли, что он хочет присоединиться к нам, и позволили ему это сделать. Мы думали, что он будет использовать свою колонку на благо нашего дела и, может быть, привлечет к нам некоторых офицеров из числа своих читателей. Куда там! В то время вокруг него было полно помешанных, любителей легкой наживы и типов вроде этого твоего Ф. М. Учунджу. Первым делом Джеляль взялся за них. Затем связался с другой сомнительной компанией – с теми, кто интересовался шифрами, ребусами и прочей игрой в буквы. После этих «успехов» он приходил к нам и начинал торговаться о кресле, которое получит после революции. Чтобы набить себе цену, он утверждал, будто наладил связи с последними адептами запрещенных тарикатов, с людьми, ожидающими прихода Махди, и с представителями прозябающих во Франции и в Португалии наследников Османской династии. Уверял, будто получает от этих воображаемых личностей письма, которые позже нам покажет, будто внуки пашей и шейхов приходят к нему домой и приносят полные тайн рукописи и завещания, будто по ночам в редакцию являются странные люди, чтобы повидаться с ним. Все это были его выдумки, не более. Одновременно этот выскочка, толком даже не знающий французского, стал распространять слухи, что после революции получит пост министра иностранных дел. Я решил его немного проучить. В то время он начал серию статей, в которых пересказывал истории, якобы содержавшиеся в завещании некоего таинственного человека, и сочинял всякую ерунду про пророков, Махди, конец света и заговорщиков, которые намерены пролить свет на какую-то неведомую истину, касающуюся нашей истории. Я сел и написал для своей колонки статью, в которой изложил все как есть, со ссылками на Ибн Зерхани и Боттфолио. Джеляль оказался трусом! Он тут же ушел от нас и примкнул к другим группировкам. Говорят, будто, желая доказать своим новым друзьям, теснее связанным с молодыми офицерами, что выдуманные им личности на самом деле существуют, он стал по ночам переодеваться в своих героев. Однажды вечером он объявился в фойе кинотеатра в Бейоглу в образе не то Махди, не то султана Мехмета Завоевателя и проповедовал изумленным людям, ожидающим начала сеанса, что весь наш народ должен сменить облик и начать новую жизнь, что американские фильмы так же безнадежны, как наши, и у нас больше нет ни малейшего шанса научиться подражать им. Он хотел разжечь в толпе зрителей ненависть к турецким кинокомпаниям, увлечь людей за собой. В то время не только «жалкие мелкие буржуа», о которых он так часто писал в своих статьях, обитатели покосившихся дер