много лет назад в праздничный вечер, немного перебрав ликера, дядя Мелих вызвал такси и привез все семейство сюда пить бузу, и эти воспоминания мгновенно превращались в знаки какой-то оставшейся в прошлом тайны.
Перебежав бульвар Ататюрка, Галип еще раз сказал себе, что если будет идти очень быстро – нет, еще быстрее, – то сможет увидеть знаки, изображения и буквы, которые предлагает ему город, такими, какими хочет их увидеть, такими, каковы они есть сами по себе, а не составляющими тайны. Стремительно пройдя по улице Тезгяхчилар, он свернул на улицу Кесерджилер и некоторое время шел, не читая названия улиц. Он видел построенные впритык друг к другу среди деревянных развалюх многоэтажные дома с осыпающейся известкой и заржавевшими балконными решетками, длинноносые грузовики сборки пятидесятых годов, детей, играющих с автомобильными шинами, покосившиеся электрические столбы, разрытые, да так и оставленные тротуары, кошек, роющихся в мусорных баках, сидящих у окна с сигаретой пожилых женщин в платках, уличных торговцев йогуртом, водопроводчиков, одеяльщиков.
Направляясь по проспекту Халыджилар вниз, в сторону проспекта Ватан, он вдруг свернул налево и дважды перешел дорогу. Потом, зайдя в бакалейную лавку выпить айрана, подумал, что ощущение, будто за ним следят, навеяно детективными романами Рюйи, впрочем он знал, что избавиться от этого ощущения будет так же непросто, как от мыслей о непостижимой тайне, хранимой городом. Он свернул на улицу Чифте-Кумрулар, на следующем же перекрестке свернул снова, на улице Окумуш-Адам уже почти перешел на бег, перебежал на красный свет проспект Февзи-Паша… Свернув в очередной раз, он прочитал на табличке: «ул. Асланхане»[181] – и испытал мгновенный приступ ужаса: если невидимая сила, присутствие которой он почувствовал четыре дня назад рядом с Галатским мостом, все еще расставляет по Стамбулу предназначенные для него, Галипа, знаки, то получается, что до постижения тайны еще слишком далеко.
Пройдя по многолюдному рыбному рынку, где на прилавках лежала ставрида, скумбрия и камбала, Галип вошел на двор мечети Фатих, к которой сходились все улицы. На просторном дворе ему не встретилось ни души, кроме чернобородого человека в черном пальто, ковылявшего по снегу, словно ворона. На маленьком кладбище тоже оказалось пусто. Усыпальница Мехмета Завоевателя была закрыта; Галип заглянул в ее окно и некоторое время смотрел внутрь, прислушиваясь к городскому шуму. С рынка доносились крики продавцов, расхваливающих свой товар, откуда-то издалека долетал гвалт детей на школьном дворе; на дорогах гудели машины, рычали моторы микроавтобусов и мотоциклов, на деревьях во дворе мечети щебетали воробьи и каркали вороны, где-то стучали молотком, открывали и закрывали окна и двери. Звуки улиц, строек, домов, деревьев, парков, моря, пароходов, кварталов, звуки всего города… Глядя сквозь пыльное стекло на надгробие Мехмета Завоевателя, Галип понял, что хотел бы оказаться на месте человека, который за пять сотен лет до его, Галипа, рождения завоевал этот город, с помощью попавшего в его руки хуруфитского трактата обнаружил присутствие в нем тайны и начал постепенно проникать в суть загадочного мира, где каждая дверь, каждая труба, каждая улица, мост, арка и чинара суть знаки, указывающие на нечто вне самих себя.
«Интересно, – думал Галип, шагая по улице Хаттат-Иззет в сторону Зейрека, – что было бы, если бы хуруфитов вместе с их трактатами не сожгли, если бы заговор против них потерпел неудачу и султану удалось бы постичь тайну? Что открылось бы ему тогда, если бы он прошел по улицам завоеванного им Константинополя, глядя, как гляжу сейчас я, на осыпающиеся стены, столетние чинары, пыльные улицы и пустыри?» Добравшись до старых зловещих зданий табачных складов в Джибали, Галип дал себе ответ на этот вопрос – ответ, который знал с тех самых пор, как прочитал буквы на своем лице: «Ему открылось бы, что он знает этот город, который видит в первый раз, так, словно уже тысячи раз ходил по нему». А для него, Галипа, – странное дело! – город выглядел так, словно только что был завоеван. Ему казалось, что все здесь он видит впервые: грязные улицы с разбитой мостовой, осыпающиеся стены, свинцово-серые жалкие деревья, дряхлые машины и еще более дряхлые автобусы, тощих – кожа да кости – собак и одинаково печальные лица похожих друг на друга людей. Ничего, совершенно ничего знакомого.
Когда Галип потерял надежду оторваться от преследователя, в реальности которого даже не был полностью уверен (к тому времени он уже шел по берегу Золотого Рога, мимо ремонтных мастерских, пустых бочек из-под горючего и развалин византийских акведуков, рядом с которыми в обеденный перерыв перекусывали и играли в футбол на раскисшей земле рабочие), ему до того сильно захотелось, чтобы город снова стал для него мирным, спокойным и знакомым местом, что он, как в детстве, попытался представить себя кем-то другим, а именно султаном Мехметом Завоевателем. Довольно долгое время он утешался этой детской фантазией, которая не казалась ему ни глупой, ни смешной, а потом вспомнил давнишнюю статью Джеляля, написанную по случаю годовщины взятия Стамбула. В ней отмечалось, что за тысячу шестьсот пятьдесят лет, минувших со времен императора Константина до наших дней, Завоеватель оказался в этом городе единственным правителем, который не испытывал потребности по ночам выбираться из дворца переодетым. «По причине, очень хорошо известной некоторым нашим читателям», – вспоминал Галип слова Джеляля из той статьи, трясясь в переполненном автобусе маршрута Сиркеджи – Эйюп на мощенных брусчаткой улицах. Пересев в Ункапаны на автобус до площади Таксим, он почувствовал, что его преследователь совсем рядом, буквально дышит ему в затылок, и поразился, как тому удалось незаметно перебраться вместе с ним из одного автобуса в другой. На Таксиме он сделал еще одну пересадку, и тут ему пришло в голову, что если заговорить с сидящим рядом стариком, то, может быть, получится превратиться в другого человека и таким образом избавиться от преследующей его тени.
– Как думаете, пойдет ли еще снег? – спросил он, глядя в окно.
– Кто же его знает? – откликнулся старик и, вероятно, сказал бы что-нибудь еще, но Галип перебил его:
– Что означает этот снег? Что предвещает? Знаете ли вы рассказанную великим Мевляной историю о ключе? Прошлой ночью мне посчастливилось увидеть сон с точно таким же сюжетом. Все вокруг было белым, снежно-белым. Я вдруг проснулся от холодной, как лед, острой боли в сердце. Сначала мне показалось, что на груди у меня лежит ком снега, кусок льда или хрустальный шар, но я ошибся: то был алмазный ключ поэта Мевляны. Я взял ключ в руку, встал с постели, собираясь открыть им дверь своей комнаты, и в самом деле открыл, но оказался в другой комнате, где тоже была постель, и в ней спал человек, похожий на меня, но это был не я. Я взял ключ, лежавший на груди этого человека, и положил на его место свой, а тем ключом открыл новую дверь и вошел в следующую комнату. Там все было так же: лицо, похожее на мое, только более красивое, ключ на груди… Все то же повторилось и в следующей комнате, и еще в одной. Потом смотрю: а в комнатах есть и другие люди – такие же тени, как я, такие же бродящие во сне призраки с ключами в руках. И в каждой комнате – постель, а в ней – человек, которому, как и мне, снится сон! Я понял, что нахожусь в раю, на райском рынке. Там ничего не продают и не покупают, деньги там не в ходу; на этом рынке есть только лица и обличия. Каждый может выбрать себе обличие по вкусу, надеть новое лицо, словно маску, и начать новую жизнь. Но я знаю, что тот облик, который нужен мне, находится в самой последней из тысячи и одной комнат, – и последний ключ, попавший мне в руки, не подходит к ее двери. Тогда я понимаю, что мог бы открыть эту комнату тем, первым ключом, что лежал на моей груди, когда я проснулся от снежного холода, но я не знаю, где теперь тот ключ, в чьих руках и какая комната из тысячи и одной – та, которую я покинул. И я в слезах раскаяния брожу вместе с другими отчаявшимися от двери к двери, из комнаты в комнату, беру одни ключи, оставляю другие, растерянно смотрю на спящие лица и понимаю, что до конца времен…
– Смотри! – воскликнул старик. – Смотри!
Галип замолчал и посмотрел сквозь темные очки туда, куда указывал пальцем попутчик. На тротуаре перед Домом радио лежал мертвый человек, рядом в отчаянии кричали какие-то люди, вокруг быстро собиралась толпа любопытных. Образовалась пробка, пассажиры переполненного автобуса – и те, что сидели в креслах, и повисшие на поручнях – повернулись к окнам и в ужасе молча смотрели на тело в луже крови.
Когда движение возобновилось, тишину в автобусе еще долго никто не нарушал. Галип вышел напротив кинотеатра «Конак», купил в магазине на углу соленого тунца, икорной пасты, языка, бананов и яблок и быстро зашагал к Шехрикальпу, чувствуя себя настолько другим человеком, что становиться кем-то еще уже не хотелось. Сначала он заглянул в квартиру консьержа: Исмаил и Камер с маленькими внуками сидели за столом, покрытым синей клеенкой, и ели мясо с картошкой. От этой картины веяло таким идеальным семейным счастьем, какое Галип мог представить себе разве что в далеком прошлом, несколько веков назад.
– Приятного аппетита, – пожелал Галип и, помолчав, прибавил: – Я оставлял вам конверт для Джеляля…
– Мы звонили-звонили, а его дома не было, – ответила Камер.
– Он сейчас наверху. Где конверт?
– Наверху? – переспросил Исмаил. – Если ты к нему, то прихвати-ка квитанцию за электричество.
Он встал из-за стола и начал перебирать квитанции, поднося их к подслеповатым глазам. Галип достал из кармана ключ и быстро повесил его на гвоздь, вбитый в полку над батареей. Никто ничего не заметил.
– Передай Джелялю, пусть не беспокоится, я никому не говорю! – как-то слишком уж весело крикнула Камер вслед Галипу, когда он выходил на лестницу с конвертом и квитанцией.
Галип впервые за много лет вошел в старый лифт, на котором ему всегда так нравилось ездить. Внутри все так же пахло машинным маслом и лаком для дерева, а трогаясь с места, лифт по-прежнему стонал, словно старик, страдающий прострелом. Зеркало, в которое они с Рюйей когда-то смотрелись, сравнивая свой рост, тоже было на месте, но Галип не стал в него заглядывать – не хотелось снова испытать ужас, увидев буквы на своем лице.