Войдя в квартиру, он едва успел снять и повесить пальто и пиджак, как зазвонил телефон. Прежде чем снять трубку, Галип, чтобы быть готовым ко всему, сбегал в ванную, решительно взглянул в зеркало и несколько секунд отважно смотрел на свое лицо: нет, никакой ошибки, буквы на месте, а вместе с ними – и весь мир с его тайной. «Я знаю, – думал он, поднимая трубку. – Знаю».
– Алло!
– Как тебя зовут на этот раз? – спросил Галип. – Вокруг столько вымышленных имен, что я в них уже запутался.
– Умно сказано. Хорошее начало! – одобрил голос в трубке. В нем звучала неожиданная для Галипа уверенность. – Дай ты мне имя, Джеляль-бей.
– Мехмет.
– В честь Завоевателя?
– Да.
– Хорошо, я – Мехмет. Я не смог найти тебя в телефонном справочнике. Дай адрес, и я приеду.
– Зачем же мне давать тебе адрес, который я ото всех храню в тайне?
– Потому что я – простой благонамеренный гражданин, который хочет быстрее предоставить известному журналисту доказательства приближения кровавого военного переворота, вот почему.
– Для обычного гражданина ты слишком много обо мне знаешь.
– Шесть лет назад на вокзале в Карсе я встретил одного человека, самого обычного человека. Это был мелочный торговец, он ехал за товаром в Эрзурум. Всю дорогу мы с ним проговорили о тебе. Он знал, почему свою первую статью, опубликованную под собственным именем, ты начал словом «слушай!», так же как Мевляна свой «Месневи» – только тот писал на фарси, и у него это слово звучало как «бишнов». В июле пятьдесят шестого года ты написал статью, в которой уподобил жизнь роману с продолжением, а в другой статье, напечатанной ровно год спустя, уподобил романы с продолжением жизни. Мой попутчик оценил и скрытую симметрию этих статей, и намек на то, что за год, разделивший две статьи, ты закончил писать роман с продолжением о борцах, который бросил на середине маститый писатель, поссорившись с хозяином газеты. Роман публиковался под псевдонимом, но торговец узнал тебя по стилю. Примерно в те же годы ты начал одну свою статью с совета читателям улыбаться, встретив на улице красивую женщину, как это принято у европейцев, а не смотреть на нее хмуро и злобно. Мой попутчик знал, что страдающая от хмурых мужских взглядов женщина, о которой ты писал с таким восхищением, с такой симпатией и нежностью, – вторая жена твоего отца. Он знал также, что в статье, написанной через шесть лет после этого, – ты насмешливо сравнил в ней большое стамбульское семейство, живущее в одном доме, с несчастными золотыми рыбками в аквариуме – говорилось о рыбках твоего глухонемого дяди и о твоей собственной семье. Этот человек, который не то что не бывал в Стамбуле, а просто никогда даже не заезжал западнее Эрзурума, знал всех твоих родственников, чьи имена ты никогда не называл, дома в Нишанташи, в которых ты жил, улицы, по которым ходил, полицейский участок на углу, лавку Аладдина напротив участка, пруд во дворе мечети Тешвикийе, последние невырубленные сады, кондитерскую «Сютиш», каштаны и липы на тротуарах – знал так же хорошо, как свою лавку близ Карсской крепости, где, в точности как Аладдин, торговал всем, чем угодно, от духов до шнурков, от табака до иголок с нитками. В те годы, когда у нас еще даже не было единой национальной радиосети, Радио Стамбула проводило рекламный конкурс-викторину, разыгрывая призы производителя зубной пасты «Ипана». Мой попутчик знал, что через три недели после того, как ты поиздевался в своей колонке над этим конкурсом, его организаторы, желая умаслить тебя и заставить замолчать, сделали твое имя ответом на вопрос стоимостью в тысячу двести лир, но ты, как он и ожидал, отверг эту маленькую взятку и в следующей же статье посоветовал читателям не пользоваться американскими пастами, а чистить зубы мятным мылом, приготовленным дома их собственными чистыми руками. Ты, конечно, не знаешь, что наш доверчивый торговец многие годы чистил зубы мылом, сваренным по выдуманному тобой рецепту, – причем чистил пальцем, а не щеткой – и все зубы у него один за другим повыпадали. А мы с ним под конец нашей поездки даже устроили викторину под названием «Наш любимый журналист Джеляль Салик». Я победил этого знатока, который больше всего боялся пропустить свою станцию и проехать мимо Эрзурума, но мне пришлось нелегко. У этого рано постаревшего человека не было денег, чтобы вставить себе новые зубы взамен выпавших, а единственной его отрадой кроме твоих статей, были певчие птицы, которых он держал у себя в саду в клетках и о которых рассказывал с большой любовью. Да, он был самым обычным человеком. Уяснил, Джеляль-бей? Даже самые обычные люди – не смей принижать их, слышишь? – даже самые обычные люди тебя знают. А я знаю тебя еще лучше. Поэтому мы будем говорить с тобой до самого вечера!
– Через четыре месяца после первой статьи о зубной пасте я снова коснулся этой темы. Каким образом?
– Ты писал о запахе мятной зубной пасты, исходящем из очаровательных ротиков маленьких девочек и мальчиков, когда они перед сном желают спокойной ночи всем своим родственникам и целуют их – одного дядю, другого, тетю, единокровного брата… Мягко выражаясь, это была не очень хорошая статья.
– Когда я еще писал о золотых рыбках?
– Ты упоминал о них шесть лет назад в той статье, где призывал к себе смерть и безмолвие, и месяц спустя, когда писал, что ищешь гармонии и порядка. Ты часто сравнивал телевизоры в наших квартирах с аквариумами. Рассказывал, что́ происходит с вуалехвостами в результате постоянного близкородственного скрещивания, – эти сведения ты позаимствовал из Британской энциклопедии. Кто перевел их для тебя, сестра или племянница?
– А что насчет полицейского участка?
– Он напоминал тебе вот о чем: синий цвет, побои, темнота, удостоверение личности, растерянность от слов «гражданин обязан», ржавые водопроводные трубы, черные ботинки, беззвездные ночи, угрюмые лица, ощущение метафизического бездействия, невезение, протекающие крыши. Кроме того, при виде полицейского участка ты вспоминал о том, что ты турок, и, конечно, о смерти.
– И тот галантерейщик тоже обо всем этом знал?
– И об этом, и о многом другом.
– А о чем он тебя спрашивал?
– Этот человек, который ни разу в жизни не видел трамвая – да и не увидит, скорее всего, уже никогда, – первым делом спросил меня, отличается ли новый стамбульский трамвай от старого, конного, по запаху. Я сказал, что главное различие, если не считать запаха лошадей, конского пота, состоит во флюидах, испускаемых мотором, машинным маслом и электричеством. Правда ли, уточнил он, что в Стамбуле электричество обладает запахом? Ты об этом не писал, но твои статьи навели его на такую мысль. Он попросил меня описать аромат только что отпечатанной газеты. Ответ содержится в твоей статье, вышедшей зимой пятьдесят восьмого года: смесь запахов хинина, подвального склада, серы и вина – головокружительное сочетание! Оказывается, газеты теряют этот запах за те три дня, что идут до Карса. Самый трудный вопрос был про сирень. Я никак не мог вспомнить, чтобы ты уделял этому цветку хоть какое-то внимание. А вот мой попутчик с блеском в глазах, словно старик, увлеченный приятными воспоминаниями молодости, рассказал, что за двадцать пять лет ты писал о запахе сирени трижды. Первый раз – когда рассказал странную историю об одном шехзаде, который измучил всех окружающих, пока ждал своей очереди взойти на престол: ты упомянул, что от его возлюбленной пахло сиренью. И еще два раза ты написал о маленькой девочке – скорее всего, твоей близкой родственнице, – которая в солнечный, но печальный осенний день впервые после летних каникул идет в школу в отглаженном переднике и с яркой лентой в волосах; в одной статье сиренью пахли ее волосы, в другой – голова. Это в самом деле было два раза или мы имеем дело с авторским самоповтором?
Повисло молчание.
– Не помню, – промолвил наконец Галип и, словно стряхнув с себя сон, прибавил: – Помню, как я обдумывал статью о шехзаде, но что написал, не помню.
– А вот тот торговец помнил. Помимо ароматов он еще очень интересовался топографией. Благодаря твоим статьям он не только представлял себе Стамбул в виде переполненной сокровищницы запахов, но и знал все твои любимые районы, даже те, о любви к которым ты никому не рассказывал, районы, которые ты исходил вдоль и поперек и считаешь исполненными тайн. Но точно так же как он не мог представить себе некоторые запахи, мой попутчик не имел ни малейшего представления о том, насколько далеко или близко друг от друга находятся все эти места. Я, благодаря тебе, тоже хорошо знаю эти районы и, бывало, приходил туда в надежде тебя найти, но на этот раз не стал себя утруждать: все равно по твоему телефонному номеру понятно, что ты где-то в Нишанташи или Шишли. Вот что тебе наверняка будет интересно: я спросил торговца, почему бы ему не написать тебе письмо, и выяснилось, что племянник, который читал ему твои статьи, не умеет писать. Сам торговец, понятное дело, грамоты не знает совсем. Ты сам однажды написал, что знание букв ухудшает память. Рассказать тебе, как мне все-таки удалось взять верх над этим знатоком твоего творчества, знакомым с твоими статьями лишь по слуху? Наш паровоз к тому времени уже приближался к Эрзуруму. Рассказать?
– Не надо.
– Несмотря на то что он отлично помнил все абстрактные понятия из твоих статей, он не мог наглядно представить себе, о чем идет речь. Например, он совершенно не понимал, что такое плагиат, или литературное заимствование. Племянник не читал ему ничего, кроме твоих статей, да он и не просил – ему было неинтересно. Можно было подумать, будто он полагает, что все в мире написано одним человеком или одновременно. Я спросил, почему ты снова и снова заводишь речь о поэте Мевляне. Он промолчал. Я спросил, в какой мере статья «Загадка тайнописи», вышедшая в шестьдесят первом году, принадлежит тебе, а в какой – Эдгару По. Тут он молчать не стал – сказал, что эту статью от начала до конца написал ты. Я спросил, что он думает о дилемме «суть рассказа и рассказ о сути», вокруг которой строилась ваша с Нешати полемика – мой попутчик называл ее «ссорой» – об Ибн Зерхани и Боттфолио. Он, не задумываясь, ответил, что суть всего на свете – это буквы. Он ничего не понял, и я выиграл.