– И все-таки, что это за тайна?
– Тебе не приходило в голову, что для постижения тайны читатель должен принести тебе в жертву всю свою жизнь? Я именно это и сделал. Чтобы добраться до тайны, я ходил в государственные библиотеки, где зимой вечно не работает отопление, мерз там в пальто, шапке и шерстяных варежках и читал все, что ты написал, в том числе под псевдонимами и чужими именами: все эти романы с продолжением, загадки, портретные зарисовки, политические и поэтические репортажи – все, что угодно, если у меня было малейшее подозрение, что это мог написать ты. Если взять в расчет, что ты тридцать с лишним лет каждый день без пропуска писал по восемь с чем-то страниц, то в итоге получается сто тысяч страниц или триста томов по триста тридцать три страницы. Только за одно это наш народ должен поставить тебе памятник.
– И тебе тоже, за то, что все это прочитал, – усмехнулся Галип. – Что насчет памятников?
– Во время одной из моих поездок по Анатолии, ожидая автобуса в парке рядом с главной площадью крохотного городка, название которого сейчас не могу вспомнить, я разговорился с молодым человеком, присевшим возле меня на скамейку. Сначала он обратил мое внимание на статую Ататюрка, который указывал на автовокзал, как будто единственное, что можно сделать в городке, – это уехать из него. Затем я упомянул твою статью о памятниках Ататюрку, которых в нашей стране насчитывается не менее десяти тысяч, о памятниках, вокруг которых годами ездят пыльные автобусы, скрипят телеги и жужжат мухи; по праздникам к ним приходят, чтобы спеть гимн, военные в пропахшей потом униформе и лицеистки в платьях, от которых несет нафталином. Ты писал, что однажды наступит Судная ночь, когда сотрясется земля, а в небе будут сверкать молнии; в ту ночь все статуи Ататюрка оживут. Одни – в европейских костюмах, загаженных голубями, другие – в маршальских мундирах и орденах, третьи – на вздыбленных жеребцах, четвертые – в цилиндрах и в пальто с пелериной. Все они вдруг медленно зашевелятся, а потом сойдут с пьедесталов, усыпанных высохшими цветами, и растворятся в ночном мраке, а перепуганные люди, припав к закрытым окнам, будут прислушиваться к грохоту мраморных ботинок, медных сапог и бронзовых подков по мостовым. Выяснилось, что подсевший ко мне пылкий молодой человек тоже в свое время прочел эту статью и она так его взволновала, что он тут же написал тебе письмо, в котором нетерпеливо вопрошал, когда же наступит это светопреставление. Если верить его словам, в кратком ответном письме ты попросил его прислать тебе свою фотографию того же размера, что и для паспорта, а получив снимок, открыл ему тайну знака, который известит о приближении того дня. Впрочем, тайна, которую ты ему сообщил, не была «той самой» тайной. Я знаю об этом, поскольку молодой человек, многие годы убивший на ожидание в парке с фонтаном без воды и вытоптанной травой, потерял уже всякую надежду и рассказал мне поведанную тобой тайну, хотя ты и просил никому ее не выдавать. Ты показал ему второе значение некоторых букв и написал предложение, которое когда-нибудь появится в одной из твоих статей, – это, мол, и будет знак. Прочитав это предложение, молодой человек должен был расшифровать смысл всей статьи и приступить к действиям.
– Что это было за предложение?
– «Вся моя жизнь была полна подобными скверными воспоминаниями». Вот такое предложение. Не знаю уж, в самом ли деле он узнал его из твоего письма или просто придумал всю эту историю, но недавно я снова встретил такую фразу в одной из твоих заново опубликованных старых статей. Интересное совпадение, особенно если учесть, что в последнее время ты все твердишь, будто теряешь память или уже совсем ее потерял. Дай мне свой адрес, и я объясню тебе, что́ это все означает.
– Другие предложения?
– Дай адрес! Дай адрес. Я ведь уже знаю, что тебя не интересуют другие предложения и другие истории. Ты настолько разочаровался в этой стране и ее будущем, что тебе уже ничто не интересно. Отвращение ко всему на свете заставило тебя забиться в крысиную нору, где ты скоро сойдешь с ума от одиночества, ведь рядом с тобой никого, ни друга, ни приятеля. Дай адрес, и я расскажу тебе, в каком уголке букинистического рынка студенты училища имамов-хатибов и рефери борцовских соревнований, любители молодых парней, меняются фотографиями с твоим автографом. Дай адрес, и я покажу тебе гравюры, на которых во всех подробностях изображено, как последние восемь османских султанов посещали тайное гнездышко в одном из уголков Стамбула, где ждали женщины из их собственных гаремов, переодетые европейскими проститутками. Знаешь ли ты, что это увлечение, требующее огромного количества нарядов и украшений, в роскошных парижских ателье и борделях называли «турецкой болезнью»? Знаешь ли ты, что на гравюре, изображающей Махмуда II в момент совокупления в этом темном стамбульском уголке, на голые ноги султана надеты сапоги, которые носил Наполеон во время Египетского похода, а на шее висит усыпанный рубинами и бриллиантами крест – тот самый, что бесстрашно носила его самая любимая жена Безмиалем, в честь которой был назван один из кораблей османского флота? Кстати, шехзаде, чья история так тебе нравится, приходился ей внуком.
– А что насчет креста? – осведомился Галип едва ли не весело: впервые за шесть дней и четыре часа, прошедших с тех пор, как от него ушла жена, он снова почувствовал вкус жизни.
– Восемнадцатого января пятьдесят восьмого года вышла статья, в которой ты утверждал, что сама форма креста является противоположностью, отрицанием и своего рода негативом полумесяца, в доказательство чего взахлеб ссылался на древнеегипетских геометров, арабских алгебраистов и сирийских неоплатоников. Я знаю, что неслучайно сразу под этой статьей была помещена фотография со свадьбы столь любимого тобой Эдварда Г. Робинсона, «сурового человека с сигарой» из американских фильмов, и Джейн Адлер, нью-йоркского модельера, причем на молодоженов падала тень от креста. Дай адрес. Ровно через неделю после той статьи ты написал, что воспитание в наших детях страха перед крестом и почтения к полумесяцу приводит к тому, что во взрослом возрасте они не способны расшифровать магические лица Голливуда и испытывают затруднения в личной жизни, поскольку видят в каждой луноликой женщине мать или старшую родственницу; в доказательство своей мысли ты заявил, что если в какой-нибудь школе-интернате для детей из бедных семей произвести проверку ночью после того дня, когда они проходили по истории Крестовые походы, то у сотен мальчиков простыни окажутся влажными. Но это все не важно; дай адрес, и я расскажу тебе все истории о крестах, которые нашел в провинциальной прессе, пока мерз в библиотеках в поисках твоих статей. Например, интервью с осужденным на смертную казнь через повешение, который выжил из-за того, что оборвалась промасленная веревка, и его рассказ о крестах, которые он видел на своем недолгом пути в ад: «Эрджиес постасы», Кайсери, тысяча девятьсот шестьдесят второй год. Или вот сообщение из газеты «Йешиль Конья», тысяча девятьсот пятьдесят первый год: «Сегодня наш главный редак. ор о. правил президен. у Республики елеграмму с предложением замени. ь извес. ную букву, имеющую форму крес. а, знаком «.», более соо. ве.с. вующим духу урецкого народа». Если дашь мне адрес, я еще столько всякого тебе расскажу… Я не говорю, что это может пригодиться тебе в качестве материала, поскольку знаю, что ты терпеть не можешь журналистов, которые видят в жизни лишь материал для своих статей. Я немедленно привезу тебе все, что лежит сейчас передо мной в коробках; мы будем вместе читать, вместе смеяться и плакать. Дай же мне скорее адрес, и я принесу тебе серию статей из городской прессы Искендеруна[183]; это истории о местных мужчинах, которые никому, кроме женщин из ночных заведений, не могли рассказать, как они ненавидят своих отцов; только разговаривая с этими женщинами, они избавлялись от заикания. Дай адрес, и я принесу тебе пророчества о любви и смерти, сделанные неграмотным официантом, который декламировал неизвестные стихи Омара Хайяма, хотя не то что не знал фарси, а и по-турецки-то толком не мог говорить, – настолько его душа была близка душе великого поэта. Дай адрес! Я расскажу тебе историю журналиста из Байбурта[184], который, обнаружив, что теряет память, начал печатать на последней странице своей газеты – он был и владельцем ее, и наборщиком – все, что знал и помнил, всю хронику своей жизни и продолжал делать это до самой смерти. Я знаю, что в обширном саду, привидевшемся ему в последнем сне, в саду, где увяли розы, осыпались листья с деревьев и высох колодец, ты найдешь и свою собственную историю, брат мой. Я знаю, что для спасения своей памяти от увядания ты пьешь разжижающие кровь лекарства, каждый день по нескольку часов лежишь, задрав ноги на стену, чтобы кровь прилила к мозгу, и вытаскиваешь из пересохшего неблагодарного колодца одно воспоминание за другим. Свесив голову с дивана или с кровати, так что лицо становится пунцово-красным, ты принуждаешь себя вспоминать. «Шестнадцатого марта тысяча девятьсот шестьдесят седьмого года, – говоришь ты себе, – мы с коллегами сидели в закусочной „Вилайет“, и я рассказывал им о том, за какими масками может прятаться человек, страдающий завистью». Потом ты снова делаешь усилие и вспоминаешь: «Да-да, в мае шестьдесят второго года я уснул после бурной полуденной любви в доме в закоулках Куртулуша, а когда проснулся, сказал обнаженной женщине, лежавшей рядом, что ее большие родинки похожи на родинки моей мачехи». Но тебя тут же охватывает сомнение – «беспощадное сомнение», как ты его называешь. Точно ли ты сказал это ей? А может быть, той женщине с удивительно белой кожей в каменном доме, где сквозь никак не закрывающиеся до конца окна был слышен неумолчный гул рынка в Бешикташе? Или женщине с томными глазами, которая так сильно любила тебя, что, не побоявшись задержаться и поздно вернуться домой, к мужу и детям, пошла в Бейоглу, чтобы купить и принести тебе, в однокомнатную квартирку в Джихангире, окна которой выходили на голый зимний парк, все