го-навсего зажигалку, – ты потом напишешь, что никак не можешь вспомнить, зачем она, эта зажигалка, до того сильно тогда тебе понадобилась, что нужно было ныть и капризничать? Дай адрес, я привезу тебе самое новое европейское лекарство «мнемоникс», которое мигом очистит артерии твоего мозга, забитые никотином и плохими воспоминаниями, и сразу вернет нас в потерянный рай. Будешь каждое утро капать в чай не по две, как написано в инструкции, а по двадцать капель лиловой жидкости, и вспомнишь даже то, что, казалось, забыл навсегда, даже то, что не помнил уже, что забыл. Эти воспоминания явятся перед тобой, словно обнаруженные за шкафом цветные карандаши, расческа или лиловые шарики, которыми ты играл в детстве. Если ты дашь мне свой адрес, ты вспомнишь, зачем написал статью о том, что каждое лицо есть карта, переполненная символами, обозначающими те места наших городов, без которых мы не можем существовать. Если ты дашь мне адрес, то вспомнишь, что́ вынудило тебя написать о знаменитом рассказе Мевляны про состязание художников. Если ты дашь мне адрес, ты вспомнишь, почему написал ту непонятную статью, в которой утверждалось, будто абсолютного, безнадежного одиночества не существует, ибо, даже когда мы наиболее одиноки, нас не оставляют женщины нашей мечты; более того, эти женщины всегда интуитивно чувствуют, что мы мечтаем о них, ждут нас, ищут и порой находят. Дай мне адрес, и я напомню тебе о том, что ты не можешь вспомнить, брат мой. Сейчас ты постепенно забываешь и рай и ад своего прошлого. Дай адрес, и я сразу примчусь, чтобы спасти тебя, чтобы успеть, пока твоя память не исчезла окончательно в бездонном колодце забвения. Я знаю о тебе все; я прочел все, что ты написал; ты не найдешь никого, кроме меня, кто помог бы тебе воссоздать твой мир и снова обрести способность писать свои волшебные статьи, что парят над всей страной, днем – подобно хищным орлам, ночью – словно коварные привидения. Если я приеду к тебе, ты снова начнешь писать свои завораживающие статьи, которые охлаждают головы юнцов, собирающихся в кофейнях самых далеких деревень Анатолии; от которых льются слезы из глаз учителей начальных школ и их учеников в безнадежном захолустье; от которых молодые матери из маленьких городков, что читают фотороманы и ждут смерти, вновь ощущают вкус жизни. Дай адрес. Мы проговорим всю ночь напролет, и ты вновь обретешь не только свое прошлое, но и любовь к нашей стране и ее людям. Подумай о горемыках, что пишут тебе письма из горных поселков, куда зимой, когда выпадает снег, почту привозят раз в две недели. Подумай о тех, кто не может ни расторгнуть помолвку, ни отправиться в хадж, ни проголосовать на выборах, не спросив у тебя совета. Подумай о несчастном школьнике, который читает тебя на самой последней парте во время урока географии, и о жалком канцелярском служащем, что мечтает о пенсии, сидя за своим скромным столом в уголке, и поглядывает краем глаза в твою статью. Подумай о тех, кому так не повезло в жизни, что, если бы не твои статьи, у них не нашлось бы ни одной темы для разговора вечером в кофейне, кроме разве что радиопередач, и о тех, кто читает тебя на автобусных остановках, где нет козырька и негде спрятаться от солнца, в грязных и безотрадных фойе кинотеатров, на далеких полустанках. Все они ждут от тебя чуда, все! И ты должен подарить им это чудо. Дай адрес, вдвоем мы лучше справимся. Напиши им, что близок день избавления, напиши, что скоро им уже не придется стоять в очереди с пластмассовыми бидонами в руках у колонки на соседней улице, ожидая, когда пустят воду. Напиши, что сбежавшие из дома лицеистки не окажутся в публичных домах Галаты, а смогут стать знаменитыми киноактрисами; что после того, как произойдет чудо, – уже очень скоро – все билеты Национальной лотереи станут выигрышными, пьяные мужья перестанут бить по вечерам своих жен, к пригородным поездам прицепят дополнительные вагоны, на каждой площади, как в Европе, будет играть оркестр и все станут сильными, отважными и знаменитыми. Напиши, что недалек тот день, когда всякий сможет спать с любой женщиной, с какой захочет, даже с собственной матерью, причем эти женщины волшебным образом будут оставаться в его глазах ангельски чистыми. Напиши им, что в твои руки наконец-то попали документы, проливающие свет на историческую тайну нашей многовековой нищеты; что организация верных, пронизывающая всю Анатолию, готова перейти к действию. Напиши, что стали известны имена тех, кто сплел международный заговор против нашей страны и обрек ее на нынешнее жалкое состояние, – всех этих педерастов, попов, банкиров, проституток и их здешних приспешников. Укажи им врагов, чтобы им стало легче от сознания, что есть кого винить в своих несчастьях и нищете; намекни, что́ нужно сделать, дабы одолеть этих врагов, – пусть в час отчаяния и обиды их утешает мысль о том, что когда-нибудь их ждут великие свершения; хорошенько объясни им, что только эти мерзкие злодеи в ответе за то убожество, в котором они живут, чтобы они могли переложить свои грехи на других и обрести покой. Брат мой, я знаю, что твое перо способно осуществить любую мечту, сотворить самые невероятные чудеса. Тебе достаточно лишь извлечь чудесные слова и поразительные истории из бездонного колодца своей памяти. Если мой знакомый из Карса мог столько лет читать рассказы о том, что происходило на улицах твоего детства, то это потому, что он ощущал: между твоих строчек живут мечты и сны; верни их ему! Когда-то ты писал статьи, от которых у несчастных жителей этой страны холодок бежал по спине и путалась память, которые шептали им о грядущих прекрасных днях, таких же радостных, как праздники давних времен, когда кружились карусели и взлетали в небо качели. Дай мне свой адрес, и ты снова начнешь писать. Что еще может делать в этой проклятой стране такой человек, как ты? Я знаю, ты писал лишь от безысходности, потому что у тебя не было возможности заняться чем-то другим. О, сколько раз я думал о том, как тебе тяжело! Ты страдал, заметив в зеленной лавке висящие рядом портрет Ататюрка и картинки с фруктами; грустил, глядя на то, как в грязной кофейне на окраине играют в «шестьдесят шесть» раскисшими от влаги картами суровые и одновременно жалкие мужчины. Когда, бывало, я видел, как еще до рассвета бредут по улице мать с сыном, чтобы встать в очередь за дешевыми продуктами в государственном магазине «Мясо и рыба»; когда во время поездок по Анатолии мой поезд проезжал утром мимо рынка для рабочих, устроенного на небольшой площадке рядом с железной дорогой, или когда я наблюдал, как в воскресенье после обеда на скамейке в голом и грязном парке сидит, не глядя на свою жену и детей, и курит, чтобы убить бесконечное время, отец семейства, я пытался представить, что бы подумал ты, все это увидев. И я знал, что если бы ты увидел этих людей, то, вернувшись в свою крохотную комнату и сев за старый стол, такой же обшарпанный, как эта жалкая и никому не интересная страна, ты написал бы о них на белых листах бумаги. Я представлял себе, как ты сидишь, склонившись над бумагой, как в полночь, измученный грустью и отчаянием, встаешь, подходишь к холодильнику, открываешь его и – ты сам однажды об этом написал – смотришь внутрь невидящим взглядом, но ничего не берешь, а потом начинаешь бесцельно бродить по комнатам и вокруг стола, словно сомнамбула. О брат мой, как же ты был одинок, несчастен, печален! Как я тебя любил! Читая твои статьи, я все время думал о тебе. Пожалуйста, дай мне свой адрес или хотя бы не молчи! Я расскажу тебе, как на пароходе, идущем в Ялову[185], заметил на лицах курсантов Военной академии буквы, похожие на огромных мертвых пауков. Видел бы ты, как эти бравые ребята по-детски перепугались, когда я зашел к ним в грязную корабельную уборную! Я расскажу тебе о слепом продавце лотерейных билетов, который носил в карманах полученные от тебя письма с ответами на его вопросы; после рюмочки ракы он просил кого-нибудь из сидящих за столиками в мейхане прочитать их и каждый раз с гордостью обращал внимание собутыльников на зашифрованную между слов тайну, которой ты его научил. Каждое утро он заставлял сына читать ему вслух «Миллийет», чтобы не пропустить предложение, которое поможет постичь эту тайну до конца. На конвертах твоих писем стоял штамп почтового отделения Тешвикийе. Алло, ты меня слушаешь? Ответь хоть что-нибудь! О Аллах! Я слышу, как ты дышишь в трубку. Слушай же. Эти фразы я подготовил и отобрал заранее, слушай внимательно. Когда ты объяснял, почему тебе кажутся такими изящными и хрупкими трубы пароходов на Босфоре и печальным – идущий из них дым, я понимал, что́ ты хочешь сказать. Когда ты рассказывал, почему на провинциальных свадьбах, где женщины танцуют с женщинами, а мужчины – с мужчинами, у тебя порой вдруг перехватывает дыхание, я понимал тебя. Когда ты писал, отчего тоска, владеющая тобой, пока ты бредешь между деревянными домами бедного квартала на краю кладбища, превращается в слезы по ночам, после того как ты остаешься один в своей комнате, я понимал тебя. Или взять твою статью про старые кинотеатры, где у дверей маленькие дети продают старые комиксы «Томмикс» и «Техас», а в зале показывают фильмы про Геракла, Самсона или древних римлян. Ты писал, как мучит тебя, до смертной тоски терзает тишина, наступающая в переполненном мужчинами зале, когда на экране появляется печальная красавица рабыня, третьеразрядная американская актриса с длинными ногами, и я понимал тебя. А ты? Ты меня понимаешь? Отвечай, бессовестный! Я – тот самый идеальный читатель, о встрече с которым любой писатель может только мечтать! Дай адрес, и я привезу тебе фотографии лицеисток – твоих поклонниц. Сто двадцать семь фотографий! На некоторых написан адрес, на других – восторженные слова о тебе из школьной тетрадки-«анкеты». Тридцать три – в очках, одиннадцать – со скобками на зубах, у шести шея как у лебедя, у двадцати четырех волосы собраны в хвостик, как тебе нравится. И все в тебя влюблены, все от тебя без ума, клянусь! А помнишь, в начале шестидесятых ты написал в одной статье, словно беседуя с читателями: «Включали ли вы вчера вечером радио? Слушая программу „Любящие и любимые“, я не мог прогнать из головы одну мысль»? Дай адрес, и я принесу тебе список женщин, абсолютно уверенных, что ты тогда думал именно о них, и ни о ком другом. Знаешь ли ты, что у тебя есть поклонницы не только в провинциальных городах, в домах служащих, среди жен офицеров и экзальтированных студенток, но и в высшем обществе? Некоторые его представительницы имеют привычку переодеваться в удивительные наряды не только ради унылых светских балов, но и в частной своей жизни. Если ты дашь мне свой адрес, я смогу показать тебе их фотографии в этих самых нарядах. Ты однажды написал, что у нас нет частной жизни, что, встречая это словосочетание в переводных романах или светской хронике, перепечатанной из западных журналов, мы не можем даже понять, о чем идет речь, и ты был прав, но стоит тебе взглянуть на эти снимки, на женщин в сапогах с высокими каблуками и в маске шайтана… Ну же, дай адрес, умоляю! Я тотчас же привезу потрясающую коллекцию лиц наших соотечественников, которую собирал двадцать лет. У меня есть фотографии ревнивых любовников, сделанные сразу после того, как они плеснули друг другу в лицо азотной кислотой. Фотографии бородатых и безбородых реакционеров, которых застали врасплох в тот момент, когда о