кале лифта как на кого-то другого и тут же вдруг начинала встревоженно что-то искать в своей сумочке. Я любил смотреть, как ты поспешно надеваешь туфли на каблуке, которые так долго ждали тебя (одна напоминает завалившийся набок парусник, другая – выгнувшую спину кошку), а потом, через несколько часов, вернувшись домой, ловким движением стряхиваешь их с ног, чтобы оставить в прежнем, асимметричном и пыльном одиночестве. Я любил тебя, когда ты задумчиво смотрела на пепельницу, переполненную окурками и спичками, уныло повесившими свои обгоревшие головки, и невозможно было понять, куда уносят тебя твои печальные мысли. Я любил тебя, когда мы шли по давным-давно знакомым улицам и они выглядели совершенно иначе, по-новому, словно солнце тем утром взошло на западе, – тебя любил, тебя, а не улицы. Зимним днем, когда неожиданный ветер с юга заставлял таять снег и прогонял со стамбульского небосвода грязные тучи, ты показывала мне силуэт Улудага[186], нарисовавшийся за антеннами, минаретами и островами, – но что мне Улудаг? Я любил тебя, зябко втянувшую голову в плечи. Я любил тебя, когда ты с жалостью смотрела на старую изможденную лошадь водовоза, влачащую тяжелую телегу с цинковыми баками; когда ты смеялась над теми, кто советует не подавать нищим, поскольку они, мол, на самом деле очень богаты; когда после киносеанса все медленно поднимались по лестницам, похожим на лабиринт, а ты находила самый короткий путь, выводила нас на улицу раньше всех, и на твоих губах появлялась счастливая улыбка. Я любил тебя, когда ты, оторвав очередной листок календаря, приближающий нас к смерти, серьезно и печально, словно некролог, зачитывала напечатанное внизу «меню дня»: мясо с горохом, рис, маринованные овощи, фруктовый компот. Я любил тебя, когда ты терпеливо учила меня, как нужно правильно открывать банку консервированных анчоусов «Картал», а потом проговаривала с выражением надпись на банке: «С почтением от производителя, месье Треллидиса». Я любил тебя, когда зимним утром замечал, что твое лицо такого же цвета, как бледно-серое городское небо, и мне становилось тревожно, словно в детстве, когда я видел, как ты безрассудно и весело перебегаешь оживленную дорогу в неположенном месте. Я любил тебя, когда ты внимательно и с легкой улыбкой разглядывала ворону, опустившуюся на край погребальных носилок во дворе мечети. Я любил тебя, когда ты, подражая голосам актеров из радиоспектаклей, изображала сцены ссор между твоими родителями. Я любил тебя, когда, осторожно взяв твою голову в свои руки, заглядывал в твои глаза и видел в них, к чему у нас с тобой все идет. Я любил тебя, когда замечал рядом с вазой твое кольцо и не мог понять, зачем ты его туда положила; любил, когда через несколько дней обнаруживал его на том же месте. Я любил тебя, когда под конец наших долгих любовных ласк, похожих на медленный полет сказочной птицы, вспоминал, что ты все-таки тоже привнесла в этот серьезный праздник несколько своих шуточек и придумок. Я любил тебя, когда ты показывала мне безупречной формы звезду на поперечном разрезе яблока. Я любил тебя, когда в полдень находил на своем письменном столе твой волос, невесть как туда попавший, и когда в переполненном автобусе с грустью замечал, до чего не похожи наши руки, вцепившиеся в поручень в окружении рук других пассажиров. Ты была дорога мне, как мое собственное тело и рвущаяся прочь душа. Я любил тебя, когда мы смотрели вслед поезду, идущему в неведомые края, и на твоем лице появлялось печальное и загадочное выражение – точно такое же, как в вечерний час, когда за окном с громкими криками метались, словно безумные, воро́ны и в доме вдруг выключали электричество. Темнота в квартире и свет на улице медленно менялись местами, я смотрел на твое загадочно-печальное лицо и любил тебя – безнадежно, горько, ревниво любил тебя.
Глава 13Я не сумасшедший, я всего лишь твой преданный читатель
В тебе нашел я зеркало свое.
Уснув в среду вечером после двух суток без сна, Галип проснулся в четверг утром еще до рассвета. Впрочем, нельзя сказать, что он проснулся в полном смысле этого слова. Много позже, пытаясь заново осознать все, что с ним произошло и о чем он передумал, он вспомнит, что с четырех часов, когда встал, и до семи, когда вернулся в постель после утреннего азана, он находился в «чудесной сказочной стране между сном и бодрствованием», о которой так часто писал Джеляль.
Подобно многим людям, которые ложатся спать после долгого утомительного дня не у себя дома, а потом внезапно просыпаются, Галип не сразу понял, где, в какой квартире и в чьей постели он находится и как сюда попал, однако не стал напрягать память, чтобы все это вспомнить, предпочитая оставаться в чарующем недоумении.
Поэтому, обнаружив коробку, в которой Джеляль хранил принадлежности для переодеваний, на том же месте, где оставил ее, ложась спать, то есть рядом с письменным столом, Галип без всякого удивления стал еще раз перебирать уже знакомые вещи. В коробке лежали: шляпа-котелок и султанский тюрбан, кафтаны, трости, сапоги, шелковые рубашки с въевшимися пятнами, накладные бороды самых разных цветов и размеров, парики, карманные часы, пустые оправы для очков, серпуши[188], фески, шелковые кушаки, кинжалы, янычарские знаки различия, браслеты и еще великое множество всяких штуковин, которые можно приобрести в Бейоглу, в лавке знаменитого Эрол-бея, снабжающего костюмами и прочим реквизитом турецких режиссеров исторических фильмов. Словно пытаясь выудить из глубин памяти давным-давно забытое воспоминание, Галип попробовал представить Джеляля, разгуливающего в диковинных нарядах по ночному Бейоглу. Однако эти сцены, подобно голубоватым крышам, скромным улицам и призрачным людям, которые только что снились Галипу и еще не выветрились окончательно из сознания, казались ему пришедшими из «страны между сном и бодрствованием»: они были одновременно и таинственными, и будничными, не вполне понятными, но не то чтобы совсем непостижимыми. Во сне он расхаживал по кварталу, который находился одновременно в Дамаске, Стамбуле и у стены Карсской крепости, и очень легко, совсем не напрягаясь, находил дом, который искал, – словно простое слово в кроссворде из воскресного приложения.
Поскольку сон еще не выветрился у Галипа из головы, он ужасно обрадовался, увидев на столе тетрадь с записанными в ней адресами, словно столкнулся со знаком, оставленным некой искусной тайной силой, или обнаружил следы игривого Бога, предпочитающего прятаться, будто ребенок. Радуясь, что живет в этом мире, Галип с улыбкой на губах стал читать адреса и написанные напротив них предложения. Кто знает, сколько восторженных поклонников Джеляля по всей Анатолии и во всех уголках Стамбула ждали дня, когда прочитают одну из этих фраз в его колонке? Некоторые, может быть, уже и прочитали. Борясь с сонным туманом в голове, Галип попытался вспомнить, встречал ли раньше, много лет назад, эти предложения в статьях Джеляля. Некоторые ему точно не попадались, но зато он не раз слышал их от самого Джеляля, например: «Удивительное в чуде – это его обыкновенность, а обыкновенное становится обыкновенным благодаря заключенному в нем чуду». Были в тетради и сентенции, которых Галип не читал у Джеляля и не слышал от него, но которые все равно знал, как, например, суждение, изреченное два столетия назад Шейхом Галипом в рассказе о годах ученичества Хюсюн и Ашка: «Тайна есть шах, служи ей усердно».
Наконец, встречались в тетради фразы, которых Галип нигде не слышал и не читал – по крайней мере, не мог припомнить, – но они все равно казались ему знакомыми, как будто он натыкался на них в статьях Джеляля и в других местах. Например, вот такое предложение, призванное послужить знаком для Фахреттина Далкырана из Бешикташа: «В тот день свободы и светопреставления, когда многие мечтали до смерти забить своих учителей или, что проще, с наслаждением умертвить отцов, бей-эфенди нигде не было видно: будучи человеком достаточно благоразумным, чтобы понимать, что брат-близнец, встречи с которым он, тревожась и любопытствуя, ждал столько лет, может явиться к нему лишь в облике смерти, бей-эфенди уже давно укрылся в доме, местонахождение которого никто не знал». Кто был этот бей-эфенди?
Незадолго до рассвета Галип, повинуясь внутреннему голосу, включил телефон в розетку, умылся, утолил голод тем, что нашел в холодильнике, и вскоре после утреннего азана снова лег в кровать Джеляля. Еще не совсем уснув, пребывая в стране между сном и бодрствованием, он оказался вместе с Рюйей (оба они были детьми) в лодке на Босфоре. С ними не было ни мамы, ни тети, ни даже лодочника, и Галип чувствовал себя наедине с Рюйей как-то неуверенно.
Разбудил его телефонный звонок. Направляясь к аппарату, Галип сказал себе, что это, конечно, звонит не Рюйя, а обладатель все того же знакомого голоса. Но голос в трубке оказался женским, и Галип растерялся.
– Джеляль? Джеляль, это ты? – Не очень молодой и совершенно незнакомый женский голос.
– Да.
– Дорогой мой, где ты, где же ты? Я так долго тебя ищу, ищу повсюду! – Последнее слово женщина жалобно простонала, а потом начала всхлипывать.
– Я не узнаю вашего голоса, – сказал Галип.
– «Вашего голоса»! – передразнила его женщина. – «Вашего голоса»! Он мне говорит «вашего голоса», я для него теперь «ваш голос»! – Помолчав немного, она произнесла тоном игрока, уверенного в своих картах, интригующе-доверительно, будто делится тайной, и в то же время с ноткой высокомерия: – Я – Эмине.
Это имя не вызвало у Галипа никаких ассоциаций.
– Ясно.
– Ясно? И больше тебе сказать нечего?
– Столько лет прошло… – пробормотал Галип.
– Да, дорогой мой, столько лет, и вот наконец… Знаешь, что со мной было, когда я увидела в твоей колонке обращение ко мне? Я двадцать лет ждала этого дня. И вот наконец прочла эти слова! Знаешь, что со мной было? Мне хотелось кричать на весь мир, чтобы все на свете услышали. Я словно обезумела, не могла удержать себя в руках, рыдала. Ты знаешь, Мехмета отправили в отставку за то, что он был замешан в попытке переворота. Но у него постоянно какие-то дела, каждый день он уходит из дому. Едва он вышел, я тоже выскочила на улицу и побежала в Куртулуш, в наш переулок, но там ничего не было, ничего! Все изменилось, все стало иным. Наш дом снесли. Я разрыдалась прямо посреди переулка. Меня пожалели, дали стакан воды. Я вернулась домой, сразу собрала чемодан и убежала, пока Мехмет не пришел. Дорогой мой, милый Джеляль, скажи скорее, как мне тебя найти. Я уже семь дней брожу по городу, ночую в гостиницах и у дальних родственников, которым стыжусь в глаза смотреть. Я сто раз звонила в редакцию, там говорят: «Не знаем, где он». Звонила твоим родственникам – то же самое. Набирала этот номер – никто не отвечал. Я почти ничего не взяла с собой, не хотела. Мехмет повсюду меня ищет. Я оставила ему коротенькую записку, в которой ничего не объяснила. Он не знает, почему я ушла. И никто не знает, я никому не говорила о моей любви, о нашей любви, о моей тайне, о том единственном, чем могу гордиться в жизни. Что со мной будет? Мне страшно. Я теперь одна! Меня уже ничто не держит. Теперь тебе не придется расстраиваться, что твой пухленький зайчик торопится домой, чтобы успеть к ужину до прихо