да мужа. Сыновья выросли, один в Германии, другой в армии служит. Я отдам тебе всю свою жизнь, все свое время, всю себя! Я буду гладить твою одежду, наводить порядок на столе, за которым ты пишешь свои волшебные статьи, буду менять наволочки. Мне так хочется увидеть твой дом, твои вещи, твои книги – ведь в той квартирке, где мы встречались, даже шкафа не было. Где ты, дорогой? Как тебя найти? Почему ты не зашифровал в статье свой адрес? Скажи мне его. Ты ведь тоже думал обо мне, все эти годы думал обо мне, правда? Мы снова будем вместе, одни, в нашем маленьком каменном домике, и вечернее солнце снова, пробиваясь сквозь листья липы, будет падать на наши лица, на чайные стаканчики и на наши руки, которые так хорошо знают друг друга. Хотя нет, этого дома нет уже, его снесли, и нет больше ни соседей-армян, ни тех старых лавок… Неужели ты не знал об этом? Или специально хотел, чтобы я пошла туда и плакала? Почему ты не написал об этом в статье? Ты способен написать все, что угодно, мог бы написать и об этом. Ну не молчи же, поговори со мной, поговори, будто не было этих двадцати лет! Потеют ли по-прежнему твои руки, когда ты смущаешься? Появляется ли во сне на твоем лице невинное детское выражение, как раньше? Скажи… Скажи мне «милая моя»! Как тебя найти?
– Ханым-эфенди, – осторожно произнес Галип, – ханым-эфенди, я все забыл. Произошла какая-то ошибка, я уже много дней не даю в газету новый материал. Они печатают мои статьи тридцатилетней давности. Понимаете?
– Нет.
– Я вовсе не собирался зашифровывать в своем тексте никаких знаков – ни для вас, ни для кого бы то ни было. Я больше не пишу колонку. В газете печатают мои старые статьи. То предложение, которое вы сочли обращением к вам, я написал тридцать лет назад.
– Неправда! – крикнула женщина. – Неправда, ты меня любишь! Ты очень сильно меня любил. В своих статьях ты все время писал обо мне. Когда ты рассказывал о самых красивых уголках Стамбула, то описывал улицу, где стоял наш домик, наш Куртулуш, нашу маленькую комнатку, из окон которой были видны липы, а не обычную съемную квартиру для свиданий. Когда ты писал о луноликой красавице Мевляны, ты имел в виду не литературную героиню, а свою луноликую любовь – меня… Ты говорил о моих вишневых губах, о моих бровях полумесяцем; я вдохновила тебя на это. Я знаю, что когда американцы полетели на Луну и ты писал о темных пятнах на лунной поверхности, то имел в виду родинки на моей щеке. Не отрицай этого, милый. «Пугающая бездна темных колодцев» – это о моих глазах, спасибо тебе за эти слова, я заплакала, когда их прочитала. «Я вернулся в тот дом», – написал ты, и я поняла, что речь идет, конечно же, о нашем двухэтажном домике, но тебе пришлось превратить его в шестиэтажный дом с лифтом и поместить его в Нишанташи, чтобы никто не догадался о нашей запретной, тайной любви. Ведь именно там, в том доме в Куртулуше, мы встречались с тобой восемнадцать лет назад. Ровно пять раз. Пожалуйста, не отрицай, я знаю, что ты любишь меня.
– Ханым-эфенди, все это было очень давно, как вы и сами изволили сказать… Я уже ничего не помню, я все постепенно забываю.
– Джеляль, любимый мой, дорогой мой Джеляль, неужели это говоришь мне ты? Не могу поверить. Может быть, тебя кто-то насильно там удерживает, не дает говорить того, что хочется? С тобой точно никого нет? Скажи мне только одно, скажи, что все эти долгие годы любил меня, и мне будет достаточно. Я ждала восемнадцать лет, подожду еще. Скажи мне только один раз, всего один разик, что ты меня любишь. Ладно, хорошо, скажи хотя бы, что любил меня тогда, скажи: «Я любил», и я больше не буду тебе звонить!
– Я любил.
– Скажи мне «дорогая».
– Дорогая…
– Ах нет, не так! От души!
– Ханым-эфенди, прошу вас… Пусть прошлое останется в прошлом. Я постарел, да и вы, должно быть, уже не очень молоды. Я совсем не тот человек, которого вы себе представляете. Прошу вас, давайте поскорее забудем эту ошибку, эту неприятную шутку, которую сыграла с нами судьба по моему недосмотру.
– Господи, что же теперь будет со мной?
– Вы вернетесь домой, к мужу. Он простит вас, если любит. Придумайте что-нибудь, и если он вас любит, то сразу поверит. Не мучайте больше мужа, своего верного мужа, и скорее возвращайтесь домой.
– Мне бы хоть раз снова тебя увидеть!
– Я уже не тот человек, что восемнадцать лет назад, ханым-эфенди.
– Нет, ты тот же самый. Я читаю твои статьи. Я все про тебя знаю. Я очень-очень много о тебе думала. Скажи мне, ведь день избавления уже близок, правда? Кто Он будет, наш Спаситель? Я тоже Его жду. Он – это ты, я знаю. И многие другие знают. Тайна заключена в тебе. Ты явишься не на белом коне, а в белом «кадиллаке». Все видят сны об этом. Джеляль, милый мой Джеляль, я так сильно тебя любила! Пожалуйста, позволь мне хоть разок увидеть тебя, пусть издалека, в каком-нибудь парке, например в Мачке. Приходи в парк Мачка в пять часов.
– Ханым-эфенди, прошу меня извинить, я кладу трубку. Но прежде позвольте старому затворнику, порвавшему связи с миром и недостойному вашей любви сейчас, как был он недостоин ее в прошлом, задать вам один вопрос. Скажите, пожалуйста, откуда вы узнали этот телефонный номер? Есть ли у вас какие-нибудь мои адреса? Это для меня очень важно.
– Если я скажу, ты разрешишь мне хоть один разок посмотреть на тебя?
Наступило молчание.
– Разрешу.
Снова молчание.
– Сначала дай мне свой адрес, – лукаво сказала женщина. – Столько лет прошло… По правде говоря, я тебе не доверяю.
Галип задумался. На другом конце провода было слышно взволнованное дыхание женщины, а может быть, и двух женщин – такое тяжелое, что в голове возникал образ усталого паровоза. На заднем плане из радиоприемника едва различимо доносилась музыка – та, что в радиопередачах называют «турецкой народной»; она говорила о любви, разлуке и страданиях, но Галипу напомнила о последних годах и последних сигаретах Бабушки и Дедушки. Галип попытался представить себе комнату, в дальнем углу которой стоит огромный старый радиоприемник, а в ближнем с телефонной трубкой в руках сидит в потертом кресле заплаканная, задыхающаяся от волнения пожилая женщина, но вместо этого перед его внутренним взором возникла комната двумя этажами ниже, в которой когда-то сидели в креслах и курили Бабушка и Дедушка; он и Рюйя играли там в «невидимку». Помолчав еще немного, Галип произнес:
– Адреса, которые…
Но тут женщина изо всех сил закричала:
– Нет-нет, не говори! Он тоже слушает! Он здесь, он заставляет меня говорить! Джеляль, милый, не говори свой адрес, он найдет тебя и убьет! Ох, ох!
Вслед за финальным воплем Галип, изо всех сил прижав трубку к уху, услышал какой-то шум, металлический стук и странный скрежет, – похоже, возле телефона шла драка. Потом раздался страшный грохот – не то выстрелили из пистолета, не то упала на пол телефонная трубка, и тут же наступила тишина, но тишина не абсолютная. До Галипа доносился звучащий из радиоприемника голос Бехийе Аксой: «Ах ты, озорник, озорник, озорник!» – и где-то, тоже далеко, еле слышно плакала женщина. Кто-то задышал в трубку, но кто – непонятно. Так продолжалось очень долго. По радио заиграла новая песня, а женский плач и дыхание в трубке оставались неизменными.
– Алло! – проговорил Галип, когда нервы были уже на пределе. – Алло! Алло!
– Да я это, я, – ответил наконец мужской голос, тот самый, к которому Галип уже успел привыкнуть за несколько дней. Звучал он невозмутимо и хладнокровно, как будто человек на другом конце провода хотел успокоить Галипа и покончить со всей этой неприятной историей. – Вчера Эмине во всем мне призналась. Я нашел ее и привел домой. Джеляль-эфенди, я тебя презираю и ненавижу, и я с тобой поквитаюсь! – изрек голос и, словно арбитр, объявляющий неприятный, никому не доставивший удовольствия результат чересчур затянувшейся игры, бесстрастно прибавил: – Я тебя убью.
Наступила тишина.
– Выслушай же и меня, – начал Галип с профессиональной адвокатской интонацией. – Та статья напечатана по ошибке. Это старая публикация.
– Брось, брось, – перебил Мехмет. (Какая же у него фамилия?) – Я недавно уже наслушался таких историй. Я убью тебя не за это, хотя одним этим ты уже заслужил смерть. А знаешь за что? – Вопрос был задан не для того, чтобы получить от Джеляля (или Галипа) ответ. Он, очевидно, был заготовлен уже давно. Галип привычно слушал. – Не за то, что ты предал военных, которые хотели поставить на ноги эту убогую страну. И не за то, что впоследствии высмеял отважных офицеров, которые замыслили благородное дело во имя родины – дело, провалившееся из-за тебя, – и пострадали за это. Начитавшись твоих подстрекательских статей, бескорыстные патриоты рисковали жизнью, открывали тебе свои замыслы, делились планами переворота и относились к тебе с таким восхищением, уважением и доверием, что допускали в свои дома. А ты коварно отравлял их своими гнусными фантазиями, которые измыслил, посиживая в кресле. Но я убью тебя не за это. И не за то, что в дни, когда все думали лишь о перевороте, ты соблазнил мою бедную жену, у которой тогда был непростой период в жизни. Нет, я убью тебя за то, что ты соблазнил и обманул всех нас, всю страну. За то, что, обернув свои жалкие фантазии, дурацкие вымыслы и наглую ложь в оболочку из милого шутовства, трогательных подробностей и убедительных рассуждений, ты заставил поверить в них всех нас, и в первую очередь – меня. Это продолжалось много-много лет, но теперь наконец у меня открылись глаза. Пусть и у других они откроются. Недавно я рассказывал тебе о мелочном торговце из Карса. Ты посмеялся и забыл о нем. Я отомщу и за него. За ту неделю, что я рыскал по городу, надеясь напасть на твой след, мне стало понятно: это единственное, что я должен сделать. Ибо и мне, и нашему народу необходимо забыть все, чему ты нас научил. Ты сам написал, что в первую же осень после похорон любого нашего писателя мы отпускаем его в вечный сон в бездонном колодце забвения.
– Со всем этим я полностью согласен, – вставил Галип. – Разве я не говорил тебе, что после нескольких статей, которые я написал на днях, чтобы избавиться от последних крошек, завалявшихся в моей изрядно опустевшей памяти, я окончательно и бесповоротно оставлю журналистику? Кстати, как тебе понравилась моя сегодняшняя колонка?