– Ах ты, подлая тварь! Ты хоть знаешь, что такое ответственность, что такое верность, честность и самоотверженность? Говорят тебе что-нибудь эти слова? Или ты умеешь только издеваться над читателями да потехи ради подавать через газету знаки обманутой тобой несчастной женщине? Знаешь ли ты, что такое братство?
Галип уже намеревался ответить: «Знаю!» – не столько потому, что хотел вступиться за Джеляля, сколько потому, что ему понравился последний вопрос, однако Мехмет на другом конце телефонного провода (что же это за Мехмет такой?) обрушил на него долгий и горестный поток отборной брани.
– Замолчи, хватит уже, – сказал он, когда запас ругательств и оскорблений истощился.
Тихие рыдания смолкли, и Галип понял, что сказано это было жене. Послышался ее голос, но слов разобрать не удалось. Потом выключили радио.
– Ты знал, что она дочь моего дяди, и потому писал ехидные, мерзкие статейки о любви между родственниками, – продолжил человек, называющий себя Мехметом, – дерзко издевался над внутрисемейными браками, хотя и знал, что в этой стране половина населения замужем за тетиными сыновьями, а другая жената на дядиных дочках. Нет, Джеляль-эфенди, я взял эту женщину в жены не потому, что у меня не было возможности познакомиться с другими, не потому, что я испытываю страх перед всеми женщинами, кроме родственниц, и не потому, что я не верил, будто меня сможет искренне полюбить кто-нибудь, кроме мамы, ее сестер, сестер отца и их дочерей, а потому, что я любил ее. Ты можешь представить себе, что это такое – любить девушку, которую знаешь с детства, с которой вместе играл? Можешь ты себе представить, что это такое – любить одну, только одну женщину всю свою жизнь? Я любил эту женщину, которая сейчас плачет из-за тебя, пятьдесят лет. Я люблю ее с детства. Слышал? Люблю! Люблю до сих пор. Ты вообще знаешь, что это значит – любить? Знаешь ли, каково это – с грустью и нежностью смотреть на человека, благодаря которому ты становишься целым, словно видишь во сне самого себя со стороны? Знаешь ты, что такое любовь? Были ли эти слова для тебя хоть когда-нибудь чем-то большим, чем материал для жалких статеек, которые ты строчил на потребу своим недалеким читателям, заранее готовым верить любым твоим сказкам? Мне тебя жаль, я тебя презираю. Смог ли ты сделать в своей жизни хоть что-нибудь стоящее или только играл словами и жонглировал фразами? Отвечай!
– Дорогой друг, – возразил Галип, – это же была моя профессия.
– Профессия! – взревел голос на другом конце телефонного провода. – Ты обманул, обвел вокруг пальца и унизил нас всех! Я так тебе верил, что каждый раз соглашался с тобой, прочитав очередную напыщенную статью, в которой безжалостно доказывалось, что вся моя жизнь – череда неудач, глупостей и обманов, кошмарный ад, воплощение всего самого банального, пошлого и ничтожного. Более того, мне даже в голову не приходило, что меня унижают. Я гордился, что лично знаком с человеком, который так благородно мыслит и остро пишет, и даже когда-то был с ним в одной лодке, которая, правда, затонула, – я про переворот. Я так восхищался тобой, подлец ты этакий, что, когда убожество моей жизни ты объяснял моей собственной трусостью и трусостью всей нации, я начинал с тоской в сердце размышлять о том, почему стал трусом, почему мне так привычно быть трусом и какая ошибка привела к этому. А ты – теперь-то я знаю, что ты куда трусливей меня! – ты казался мне образцом смелости. Я так тебе поклонялся, что по сто раз перечитывал статьи, где ты перебирал самые обычные, ничем не примечательные воспоминания своей молодости. Или описывал пропахшую жареным луком темную лестницу в доме, где прошло твое детство. Или делился дурацким «метафизическим опытом», снами про ведьм и призраков. И сам я читал, надеясь найти скрытые в этой писанине чудеса, и жене давал читать. По вечерам мы с ней часами обсуждали твои сочинения. И под конец я начинал думать, что единственное, во что можно верить, – это то, что в них скрыт тайный смысл, и мне даже удавалось убедить себя, что я понял этот смысл, хотя понимать было ровным счетом нечего.
– Никогда не стремился приобретать таких почитателей, – вставил Галип.
– Врешь! Ты пытался завлечь в свои сети мне подобных с тех самых пор, как заделался журналистом. Ты отвечал на их письма, просил прислать фотографии, изучал их почерк, делал вид, будто сообщаешь им волшебные слова и тайные фразы…
– Все это было ради революции. Ради того, чтобы приблизить Судный день, приход Махди, спасение…
– А потом? После того, как ты от всего этого отрекся?
– Ну, благодаря этому они, в конце концов, хоть во что-то могли верить.
– Они верили тебе, и ты наслаждался этим. Послушай, я так восхищался тобой, что, прочитав очередную блестящую статью, не мог усидеть в кресле, начинал ходить взад-вперед по комнате или выскакивал на улицу, из глаз у меня текли слезы. Я думал о тебе. Шутка ли сказать: я так много думал о тебе, так часто тебя представлял, что в какой-то момент граница между твоей личностью и моей начинала теряться в тумане моего воображения. Нет, я никогда не терял рассудок настолько, чтобы возомнить, будто твои статьи написал я. Не забывай, я не сумасшедший, а всего лишь твой преданный читатель. Но мне казалось, что все эти великолепные фразы, блестящие находки и глубокие мысли – странным и на первый взгляд необъяснимым образом – родились не без моего участия. Как будто ты не смог бы сотворить эти чудеса, если бы меня не было. Не пойми неправильно: я сейчас не имею в виду те мои идеи, которыми ты много лет без зазрения совести пользовался, даже не подумав хоть раз спросить на это разрешения. Я говорю не о тех своих мыслях, на которые меня навело изучение хуруфизма, и не об открытиях, сделанных в третьей части книги, издать которую мне стоило таких трудов. Они и так твои. Вот что я пытаюсь объяснить: у меня было такое чувство, будто мы вместе думаем об одном и том же, будто в твоем успехе есть доля и моей заслуги. Понимаешь?
– Понимаю. Я и сам писал кое-что в этом духе…
– Писал, причем именно в той самой статье, которую вновь напечатали по злосчастной ошибке. Но ты не понимаешь. Если бы понял, то сразу бы со мной согласился. Вот за что я убью тебя, вот по этой самой причине! За то, что ты никогда ничего не понимал, но делал вид, будто понимаешь все на свете; за то, что, не будучи по-настоящему близок никому из нас, ты ухитрялся влезать к нам в души, да так, что являлся по ночам во сне. Желая удостовериться, что внес свой вклад в создание этих блестящих статей, я много лет подряд, проглотив очередную твою колонку, пытался вспомнить, как в счастливые годы нашей дружбы мы вместе размышляли или говорили на тему, схожую с той, что была в ней затронута. Я так много об этом думал, так часто рисовал тебя в своем воображении, что, встречаясь с каким-нибудь твоим поклонником и слыша от него невероятные похвалы в твой адрес, не мог избавиться от чувства, будто всё это говорят обо мне, будто я не менее знаменит, чем ты. Бесчисленные слухи о твоей таинственной и загадочной жизни словно бы доказывали, что и я личность незаурядная, что частица твоего божественного волшебства коснулась и меня, что я такой же легендарный человек, как ты. Я не мог справиться с волнением; из-за тебя я становился другим человеком. Когда это все начиналось, я, бывало, увидев на пароходе городских линий двух пассажиров с газетами в руках и услышав, что они беседуют о тебе, с трудом подавлял в себе желание во весь голос крикнуть: «А я знаком с Джелялем Саликом, и даже весьма близко!» – чтобы насладиться их изумлением и восторгом, а потом поговорить о наших с тобой общих тайнах. В последующие годы это желание только усилилось. Едва я замечал читающих тебя или говорящих о тебе людей, как во мне сразу же возникало желание сказать: «Господа, а ведь вы сейчас находитесь очень близко от Джеляля Салика! Да будет вам известно, что Джеляль Салик – это я!» Мысль об этом была такой головокружительной и сногсшибательной, что стоило мне вообразить, как я произношу эти слова, – и сердце каждый раз начинало бешено колотиться, а на лбу выступали капли пота. Вообразив удивление и восторг на лицах этих людей, я едва в обморок не падал от удовольствия. И если ни разу так и не выкрикнул вслух этих слов, то не потому, что считал такое поведение нелепым или постыдным, – вполне достаточно было лишь представить себе, как я это делаю. Понятно?
– Понятно.
– Читая твои статьи, я чувствовал себя таким же умным, как ты. Я был уверен, что рукоплещут не только тебе, но и мне. Ведь мы же были вместе, и гораздо выше серой массы простых людей. Я очень хорошо тебя понимал. Как и ты, я презирал толпу, что ходит в кино, на футбол, на ярмарки и прочие увеселения. Я не сомневался, что эти бедолаги никогда не станут настоящими людьми, вечно будут делать одни и те же глупости и обольщаться одними и теми же сказками. Я полагал, что, какими бы невинными, несчастными и обездоленными они ни выглядели, это не только жертвы, но и преступники – или, по меньшей мере, соучастники преступления. Тебе тоже надоели шарлатаны, которых они принимали как спасителей, и их премьер-министры, не способные ни на что, кроме глупостей. Тебя тоже утомили их военные перевороты и их демократия, их пытки и их кинофильмы. Поэтому я любил тебя. Много лет подряд я, прочитав очередную твою колонку, взволнованно говорил себе: «Да, вот за что я люблю Джеляля Салика!» – и на глазах у меня выступали слезы. До вчерашнего дня, когда я, разливаясь соловьем, доказал тебе, что помню все твои старые статьи, мог ли ты вообразить, что у тебя есть такой читатель?
– Вряд ли. Хотя…
– Тогда слушай. В тяжкие моменты моей горькой жизни, в неприятных обстоятельствах, которые столь обычны в нашем треклятом мире, – когда, например, мне прищемил палец дверью долмуша какой-то неотесанный чурбан или когда я, заполняя необходимые бумаги, чтобы выпросить небольшую прибавку к пенсии, вынужден был выслушивать поучения ничтожного чиновника – словом, каждый раз, когда чувствовал себя особенно жалким, я внезапно, словно за спасательный круг, хватался за мысль: «А что бы Джеляль Салик сделал на моем месте? Что бы он сказал? Поступаю ли я так же, как поступил б