ы он?» В последние лет двадцать я стал буквально одержим последним вопросом. Когда на свадьбе родственника, чтобы не портить людям праздник, я плясал вместе со всеми халай[189] или когда, зайдя от нечего делать в соседнюю кофейню поиграть в карты, выигрывал и принимался довольно посмеиваться, меня вдруг пронзала мысль: «А стал бы Джеляль Салик так себя вести?» И этого было достаточно, чтобы испортить мне весь вечер – да что там, всю жизнь. «Что бы сейчас сделал Джеляль Салик? Что он сейчас делает? О чем он сейчас думает?» – вот какими вопросами я вечно задавался. Но это еще было бы ничего. Наступило время, когда у меня в голове возник новый вопрос: «Интересно, что Джеляль Салик думает обо мне?» В конце концов мне удалось, рассудив здраво, убедить себя, что ты уже много лет не вспоминаешь меня и вовсе обо мне не думаешь. Тогда вопрос видоизменился и стал звучать так: «Что бы, интересно, подумал обо мне Джеляль Салик, если бы увидел меня в этой ситуации?» Что бы сказал Джеляль Салик, если бы увидел, как я после завтрака курю, еще не сняв пижамы? Что подумал бы Джеляль Салик, если бы услышал, как я отчитываю проходимца, который вздумал приставать на пароходе к сидящей рядом замужней женщине в короткой юбке? Что почувствовал бы Джеляль Салик, если бы узнал, что я вырезаю все его статьи и храню их в скоросшивателях фирмы «Онка»? Что сказал бы Джеляль Салик, если бы узнал мое мнение о нем и вообще все мои мысли о жизни?
– Дорогой читатель и друг, – вставил Галип, – скажи мне, почему же ты за столько лет ни разу мне не позвонил или не попытался со мной встретиться?
– Думаешь, мне этого не хотелось? Еще как! Но мне было страшно. Не пойми меня превратно: я боялся вовсе не того, что окажусь рядом с тобой глуп и мелок. Не того, что начну, как обычно бывает в подобных случаях, осыпать тебя льстивыми похвалами. Не того, что стану воспринимать самые обычные твои слова как перлы мудрости. И не того, наконец, что буду подхихикивать в самых неудачных местах, по ошибке решив, что тебе именно этого и хочется. Я тысячи раз во всех подробностях представлял себе все эти ситуации, но…
– Ты слишком умен для того, чтобы вести себя таким образом, – промолвил Галип с теплотой в голосе.
– Знаешь, чего я на самом деле боялся? Вот мы с тобой встретимся, я со всей искренностью выскажу тебе мое восхищение, а потом нам просто нечего будет больше сказать друг другу – ни тебе, ни мне.
– Но, как видишь, ты ошибся. Смотри, как мы замечательно беседуем.
Наступила тишина.
– Я убью тебя, – произнес наконец голос в трубке. – Я тебя убью! По твоей вине я никогда не мог быть самим собой.
– Человек и не может быть самим собой.
– Ты много об этом писал, но не можешь чувствовать это так, как я, не можешь понять эту истину так же глубоко… Как мог ты дойти до этой истины и писать о ней, по-настоящему ее не постигая, – вот в чем заключается «тайна», о которой ты говорил. Ибо человек не может открыть эту истину, не став самим собой. Если же он ее открыл, значит, он не мог быть самим собой. Одно противоречит другому. Улавливаешь?
– Я одновременно являюсь и самим собой, и другим человеком.
– Нет, ты и сам не до конца веришь в то, что говоришь, – возразил голос на другом конце провода. – Вот потому ты и умрешь. Это как в твоих статьях: ты убеждаешь, но сам не веришь, и именно потому тебе удается быть убедительным. Но когда те, кого тебе удалось в чем-нибудь убедить, понимают, что сам ты в это не веришь, их охватывает страх.
– Страх?
– Я боюсь того, что ты называешь тайной, неужели непонятно? Я боюсь неопределенности, лицемерной игры, которую ты ведешь в своих статьях, мрачного обличия букв. Многие годы, читая твою колонку, я ощущал, будто нахожусь одновременно и там, где читаю, в кресле или за столом, и совсем в другом месте, рядом с автором, рассказывающим свои истории. Знаешь ли ты, что это такое – догадываться, что тебя заставили поверить в то, во что не верит рассказчик? Подозревать, что тот, кто тебя убеждает, сам не верит в истинность своих слов? Я не жалуюсь, что из-за тебя не смог стать самим собой. Моя бедная, убогая, банальная жизнь обогатилась, я вышел из своего скучного полумрака и стал тобой – но вот насчет того, что за личность этот загадочный «ты», я вовсе не уверен. Я знаю, не зная. Можно ли назвать это знанием? Когда женщина, с которой я прожил в браке тридцать лет, пропала невесть куда, оставив на столе ничего толком не объяснившую коротенькую записку, я ведь знал, куда ушла, – но словно бы не знал, что я это знаю. Поэтому, болтаясь по городу, будто поварешка в котле, я искал не тебя, а ее. Однако при этом, опять-таки не отдавая себе в этом отчета, я искал и тебя тоже, ибо с самого начала, с того первого дня, когда принялся улица за улицей обходить Стамбул в попытках раскрыть тайну, в моей голове крутился страшный вопрос: «А вот интересно, что сказал бы Джеляль Салик, если бы узнал, что от меня ни с того ни с сего ушла жена?» Я решил, что эта ситуация как раз из тех, которые интересуют Джеляля Салика. Мне захотелось все тебе рассказать. Я думал, что вот она наконец – та самая тема, которую я столько лет искал и не мог найти, та тема, которую можно обсудить с тобой. Эта мысль так меня взволновала, что я впервые за многие годы набрался смелости тебе позвонить. Но тебя нигде не было, нигде! Я знал, но не знал. В свое время я раздобыл немало твоих телефонных номеров: вдруг когда-нибудь соберусь позвонить. Ни по одному тебя застать не удалось. Я звонил твоим родственникам: тете, которая очень тебя любит, сильно привязанной к тебе мачехе, отцу, старательно делающему вид, будто он не интересуется твоими делами, дяде. Все охотно о тебе говорили, но тебя у них не было. Я отправился в редакцию «Миллийет» – безрезультатно. В редакцию заходили и другие разыскивающие тебя люди, в том числе твой племянник и муж твоей сестры Галип – он хотел свести тебя со съемочной группой английского телевидения. Прислушавшись к внутреннему голосу, я пошел за ним. Этот похожий на лунатика мечтательный молодой человек, думал я, знает, где находится Джеляль. Уж он-то наверняка знает, и притом знает, что знает! Я следовал за ним по Стамбулу, словно тень: он – впереди, а я – немного поодаль. Мы шагали по улицам и мостам, заходили в деловые центры, старые лавчонки, пассажи со стеклянными крышами и грязные кинотеатры, обошли весь Капалычарши, заглядывали в бедные районы с немощеными переулками, в темные уголки и никому неведомые кварталы, туда, где сплошная грязь, вонь и слякоть. Цели у нашего пути, казалось, не было: мы просто шли и шли. Шли так, словно знаем весь Стамбул, но все, что видели, казалось нам незнакомым. Я потерял его, снова нашел и снова потерял, нашел еще раз, опять потерял, и в конце концов он сам явился в тот же ночной клуб, что и я. За столом, где мы сидели, все рассказывали истории. Я люблю это дело, но обычно меня никто не слушает. А на этот раз мне повезло. И вот посреди рассказа, когда любопытные и нетерпеливые слушатели пытались по выражению моего лица понять, чем закончится история, а я, как обычно в подобных случаях, боялся, что это им удастся, мне вдруг стало ясно, что жена моя сбежала к тебе. «Оказывается, я знал, что она ушла к Джелялю», – думал я. Знал, но не отдавал себе отчета, что знаю. Чтобы понять это, нужно было определенное состояние души; его-то, как выяснилось, я и искал. Открылась дверь в мою собственную душу, и я наконец-то смог попасть внутрь этого нового для меня мира. Впервые мне удалось, как я желал столько лет, быть одновременно и самим собой, и другим человеком. С одной стороны, мне хотелось солгать, сказав, что я прочел свою историю в газете, а с другой – я ощущал, что в конце концов смог обрести спокойствие, которого так долго жаждал. Но это проклятое спокойствие слишком походило на то чувство, приближение которого я с ужасом ощущал, бродя по улицам Стамбула, проходя мимо грязных лавок, вглядываясь в печальные лица встречных и читая твои старые статьи в надежде, что они помогут тебя найти. Тем не менее я рассказал свою историю до конца и понял, куда сбежала моя жена. А еще раньше, слушая рассказы официанта, фотографа и долговязого писателя, я осознал ужасную истину: всю жизнь меня обманывали, всю жизнь водили за нос! О Аллах! Тебе что-нибудь говорят эти слова?
– Говорят.
– Тогда слушай. Вот в чем, по моему мнению, заключается та истина, или, как ты ее называл, «тайна», над разгадкой которой мы столько лет по твоей милости бились: никто – как ты знал, не зная, и писал, не понимая, о чем пишешь, – никто в этой стране не может быть самим собой! В стране проигравших и униженных быть кем-то – значит быть кем-то другим. Я – кто-то другой, и тогда я существую! Но как быть, если тот, на чьем месте ты хотел бы оказаться, и сам тоже кто-то другой? Вот что я имел в виду, когда говорил, что меня обманывали и водили за нос. Ибо тот человек, которого я читал и которому верил, не украл бы жену у того, кто так слепо ему поклонялся. В ту полночь в клубе мне хотелось крикнуть собравшимся за столом любителям историй, проституткам, официантам, фотографам и обманутым мужьям: «Эй, проигравшие! Эй, униженные! Эй, про́клятые, всеми забытые, ничтожные! Не бойтесь! Никто не может быть самим собой, никто! Это относится и к тем счастливцам, на чьем месте вам так хотелось бы оказаться. Короли, султаны, звезды, знаменитости, миллионеры… Избавьтесь от них! И тогда вы сами найдете ту историю, что они преподносили вам как тайну. Убейте их! Творите свою тайну сами! Сами разгадывайте свои загадки! Понимаешь? Я убью тебя не из животной злобы и жажды мести, как большинство обманутых мужей, а потому, что не хочу входить в новый мир, в который ты меня завлекаешь. И тогда у всего Стамбула, у всех букв, у всех знаков и лиц из твоих статей появится настоящая тайна. «Убит Джеляль Салик!» – напишут газеты. «Загадочное преступление!» Таинственное это убийство никогда не будет раскрыто. Возможно, в нашем и без того бессмысленном мире станет еще меньше смысла; возможно, в Стамбуле начнется смута вроде той, что ты описывал в статьях о Судном дне и приходе Махди, но и я, и многие другие обретут утерянную тайну. Ибо загадку этого преступления никто не сможет разгадать. Это будет то самое обретение тайны, предрекавшееся мной в скромной книге, которую ты довольно хорошо понял и помог напечатать!