). После этого он собирался сказать, что передумал, что не хочет встречаться с супругами, что у него нет времени на беседы с кем бы то ни было из назойливых почитателей. Но в последний момент его посетила другая идея. Впоследствии, вспоминая события той ночи, он скажет себе: «Должно быть, я поддался любопытству. Мне захотелось увидеть эту пару, хотя бы издалека. Возможно также, что мне хотелось, отыскав Джеляля и Рюйю по какому-нибудь из адресов и номеров, не только поведать им невероятную историю про телефонные разговоры, но и рассказать, как выглядели супруги, как держались, во что были одеты».
– Свой адрес я вам не дам, – отрезал он. – Но мы можем встретиться где-нибудь на стороне. Например, в Нишанташи, перед лавкой Аладдина, в девять часов.
Даже такое предложение до того обрадовало чету, что Галипу стало не по себе от потока благодарностей, обрушившихся на него из телефонной трубки. Может быть, Джеляль-бею принести вечером миндальный кекс, или пирожные из кондитерской «Омюр», или – поскольку сидеть и беседовать они будут долго – орехи, фисташки и большую бутылку коньяка?
– Я принесу свою коллекцию фотографий. И снимки лицеисток тоже захвачу! – весело крикнул усталый муж, и его странный, даже несколько жутковатый смех подсказал Галипу, что открытая бутылка коньяка уже давно стоит на столе между супругами.
Еще раз повторив время и место встречи, собеседники повесили трубки.
Глава 14Таинственные картины
Эту тайну я нашел в «Месневи».
В начале лета 1952 года, а точнее, в первую субботу июня в Бейоглу, в одном из узких переулков, ведущих от улицы публичных домов к английскому консульству, открылся притон, самый большой не только в Стамбуле и Турции, но и на Балканах, а также на всем Ближнем Востоке. Это счастливое событие совпало с подведением итогов грандиозного художественного конкурса, продолжавшегося полгода. Ибо хозяин заведения, самый знаменитый бандит Бейоглу того времени (впоследствии, когда он канул вместе со своим «кадиллаком» в воды Босфора, его имя и вовсе стало легендарным), пожелал, чтобы просторный холл притона украсили виды Стамбула. Однако знаменитый бандит заказал картины не для того, чтобы поддержать турецкое искусство, пребывающее в глубоком упадке из-за запретов ислама (я имею в виду живопись, а не проституцию). Нет, он хотел, чтобы избранная публика, съезжающаяся во дворец удовольствий со всей Анатолии, могла насладиться не только музыкой, гашишем, алкоголем и женщинами, но и красотами Стамбула. Художники с академическим дипломом, те, что с помощью угольников и циркулей копировали западных кубистов, превращая наших деревенских девушек в подобие пахлавы, принимали заказы только от банков и бандиту нашему отказали. Тогда он обратился к ремесленникам, которые расписывают потолки провинциальных особняков и стены летних кинотеатров, украшают шатры глотателей змей на ярмарках, борта телег да грузовиков. Прошло несколько месяцев, прежде чем объявились двое желающих, и каждый, как заведено у настоящих людей искусства, считал себя лучше другого. Наш бандит, вспомнив, как в подобных случаях поступают банки, объявил для двух честолюбивых художников конкурс на самый лучший пейзаж Стамбула с внушительным денежным призом. Каждому из них было выделено по стене в холле заведения, друг против друга.
Не доверяя собратьям по ремеслу, художники в первый же день потребовали повесить поперек холла плотный занавес. Через сто восемьдесят дней все было готово к церемонии открытия дворца удовольствий: красные бархатные кресла с бахромой и позолотой, ковры из Гордеса, фотографии Ататюрка, серебряные подсвечники, хрустальные вазы и фарфор на инкрустированных перламутром столиках, – но заплатанный занавес из мешковины все еще висел на своем месте. Когда хозяин сдернул его, гости (среди которых, кстати, был сам губернатор, поскольку официально заведение называлось Клубом поддержки классических турецких искусств) увидели на одной стене великолепную панораму Стамбула, а на противоположной – огромное зеркало, где этот самый вид в отблесках серебра представал еще более ярким, красивым и притягательным.
Приз, конечно же, достался художнику, который повесил зеркало. Но у большинства многочисленных клиентов притона оба произведения искусства вызывали равный интерес. Очарованные их невероятной красотой, посетители могли часами ходить от одной стены к другой, пытаясь постичь тайну очарования.
Жалкая и понурая бродячая собака с картины, отражаясь в зеркале, приобретала хитрый вид, хотя оставалась такой же печальной. Переведя взгляд обратно на картину, вы понимали, что хитреца есть и там, мало того – собака явно замышляет недоброе. А вернувшись к зеркалу, улавливали некоторые признаки, раскрывающие умысел собаки. Тут голова у вас начинала идти кругом, и вы с трудом сдерживали себя, чтобы вновь не броситься к первой стене.
Как-то раз пожилой мнительный посетитель увидел, что из отражения неработающего фонтана на площади, куда выходила улица с бредущей по ней собакой, вовсю бьет вода. Это напомнило забывчивому старику, что он не закрыл краны у себя на кухне. Обеспокоенный, он вернулся к картине и убедился, что фонтан по-прежнему сух. Обнаружив затем, что в зеркале вода струится еще обильнее, старик поспешил поделиться своим открытием со «жрицами наслаждений», но те уже давно привыкли к бесконечным трюкам картины и зеркала и выслушали его с полным безразличием. Старику оставалось лишь смириться с тем, что и здесь он не найдет ничего, кроме одиночества и непонимания, преследующих его всю жизнь.
Впрочем, работающие в заведении женщины не были совершенно уж равнодушны к картине и зеркалу. Снежными зимними вечерами, когда они от скуки рассказывали друг другу одни и те же сказки, фокусы зеркала и картины развлекали их, одновременно помогая оценить характер посетителя. Кто-то из гостей оставался слеп к загадочным несоответствиям между картиной и ее отражением; подобные клиенты, нетерпеливые, резкие и суетливые, или без умолку рассказывали о своих проблемах, или же хотели от женщин, которых не различали, лишь одного – того, чего хотят все мужчины, и поскорее. Другие отлично замечали игры картины и зеркала, но не останавливали на них внимания; это были люди, прошедшие огонь и воду, своевольные и опасные. Третьи, словно охваченные манией симметрии, хотели немедленно исправить несоответствия и, словно дети, настырно требовали этого от женщин, официантов и вышибал; самые прижимистые и расчетливые, они не теряли голову за рюмкой или в постели; навязчивое желание все упорядочить обрекало их на несчастье и в дружбе, и в любви.
Заведению часто оказывал честь своим посещением комиссар полиции Бейоглу – не потому, что был так уж богат, а скорее в интересах охраны порядка. Однажды, когда обитатели дворца удовольствий уже привыкли к милым прихотям картины и зеркала, он повнимательнее всмотрелся в отражение подозрительного лысого субъекта, который на картине крался по темной улице с пистолетом в руке, и понял, что это не кто-нибудь, а преступник, совершивший знаменитое «убийство на площади Шишли», которое не удавалось раскрыть уже многие годы. Предположив, что художник, повесивший зеркало, может пролить свет на загадку, комиссар распорядился установить его личность.
В другой раз вечером невыносимо жаркого летнего дня, когда вылитые на тротуар помои испарялись, не успев дотечь до канализационной решетки, к заведению подъехал сын богатого землевладельца. Поставив свой «мерседес» прямо под табличкой «Парковка запрещена», он вошел внутрь и замер на месте, увидев в зеркале отражение добропорядочной девушки, которая ткала ковер в доме на окраине Стамбула. Молодой человек решил, что это и есть его неведомая возлюбленная, которую он столько лет тщетно искал. Однако, обернувшись на картину, он обнаружил там унылую и ничем не примечательную крестьянку, какую встретишь в любой из деревень его отца.
Что же до хозяина заведения, которому в будущем предстояло направить свой «кадиллак», словно коня, в текучие воды Босфора и открыть иной мир, скрывающийся внутри нашего, то он полагал, что все эти забавные шутки, милые несовпадения и таинственные загадки никак не связаны ни с картиной, ни с зеркалом. По его мнению, посетители, перепив ракы и накурившись гашиша, поднимались над облаками грусти и тоски, обнаруживали внутри своего сознания целый мир былого счастья и, радуясь, как дети, обретению тайны потерянного рая, путали собственные загадочные фантазии с реальными изображениями. Впрочем, сколь бы убежденным реалистом ни был знаменитый бандит, не раз замечали, что нередко воскресным утром, когда дети работающих в заведении женщин ждали усталых мам в холле, надеясь, что те отведут их в кино, он играл с детворой в веселую игру «Найдите семь различий в этих картинках», какую читателю предлагает рубрика головоломок в воскресных приложениях газет.
По правде говоря, различий и удивительных трансформаций наблюдалось не семь, а гораздо больше – бесчисленное множество. И если техникой исполнения настенная роспись напоминала рисунки на бортах телеги или на ярмарочном балагане, то дух ее был мрачен, как у темных, бросающих в дрожь гравюр, а в том, что касается подхода к предмету изображения, она вызывала ассоциации с богатой подробностями фреской. Изображенная на фреске большая чайка в зеркале обретала облик огромной сказочной птицы, медленно взмахивающей крылами. Некрашеные фасады ветхих деревянных домов превращались в страшные лица. Места праздничных гуляний и карусели расцвечивались новыми красками и приходили в движение. Старые трамваи, телеги, минареты, мосты, парки, кафе на набережной, убийцы, продавцы мухаллеби, пароходы городских линий, вывески и сундуки становились знаками совершенно другого мира. Черная книга, которую художник, мило пошутив, дал в руки слепому нищему, в зеркале раздваивалась, оборачивалась сочинением с двойным смыслом, с двумя разными историями; когда зритель возвращался к картине, ему становилось понятно, что книга все-таки одна, а тайна затеряна в ее собственных глубинах. Кинозвезду с ярко-красными губами, томным взглядом и ресницами в пол-лица, которую художник, привыкший работать на ярмарках, изобразил по старой памяти и здесь, зеркало делало едва сводящей концы с концами полногрудой матерью всей турецкой нации; но стоило перевести затуманенный взгляд назад на картину, и ты с ужасом, но и с удовольствием замечал, что никакая это не мать, а жена, уже многие годы делящая с мужем постель.