м ресторана…
Рюйя на пляже в Кильосе[195] (в тот год она как раз окончила лицей) стоит на фоне пенистого моря, по-хозяйски положив изящную руку на раму чьего-то чужого велосипеда. На ней бикини, оставившее открытым шрам после удаления аппендикса, две одинаковые родинки размером с чечевичное зерно между шрамом и пупком и еле заметную тень от ребер на шелковистой коже. В руках у нее журнал, название которого Галип не смог разобрать, но не потому, что снимок нечеткий, а из-за слез, застилающих ему глаза. Рюйя хочет выглядеть веселой, но улыбается той самой грустной улыбкой, тайну которой ее муж никогда не мог разгадать.
Теперь, заплакав, Галип оказался внутри этой тайны. Он словно бы очутился в знакомом месте, не ведая того, что оно ему знакомо, листал страницы книги, которую когда-то уже читал, но забыл об этом, и потому вчитывался в текст с прежним волнением. С одной стороны, он знал, что уже испытывал раньше это ощущение беды и утраты, с другой – понимал, что такую сильную боль человек может испытать лишь один раз в жизни. Он не сомневался, что это горькое сознание заблуждения и обмана – нечто совершенно особенное, уготовленное ему одному, и никому другому, и в то же время внутренний голос говорил, что все это – результат чьего-то заранее продуманного плана, в котором он, Галип, служил подобием фигуры на шахматной доске.
Не стирая слез с фотографий Рюйи, Галип неподвижно сидел в кресле. Заложило нос, было трудно дышать. С площади Нишанташи доносился шум пятничного вечера: гудели моторы переполненных автобусов; сигналили машины, попавшие в пробку; издавал нервные трели свисток полицейского-регулировщика; неслась музыка из динамиков, установленных перед лавками с кассетами и пластинками; сливались в невнятный гул голоса и шаги заполонивших тротуары прохожих. С уличными звуками резонировали не только оконные стекла, но и все вещи в квартире, издавая еле уловимое потрескивание. Обратив на него внимание, Галип вспомнил, что мебель и прочие предметы обстановки существуют и в общем для всех, и одновременно в своем собственном мире, в своем собственном времени. «Я был обманут», – сказал он вслух и повторил эти слова столько раз, что они освободились от смысла и боли, превратившись в ничего не означающие звуки и буквы.
Галип представил себе, что находится не здесь, а дома, вместе с Рюйей. Пятничным вечером они пойдут куда-нибудь поужинать, а после отправятся в кинотеатр «Конак», на обратном пути купят завтрашние газеты и дома погрузятся в чтение. Затем ему привиделся призрачный человек, который говорил: «Мне уже столько лет известно, кто ты такой, а ты меня даже не узнаёшь». Через некоторое время Галип вспомнил, кем был этот призрачный человек, и понял, что тот многие годы следил за ним. Потом оказалось, что следил он не за Галипом, а за Рюйей. Несколько раз Галип сам тайком наблюдал за Рюйей и Джелялем, чувствуя неожиданный для себя самого страх: «Как будто я умер и издалека с грустью смотрю, как жизнь продолжается без меня». Он сел за стол, быстро отстучал на машинке статью, начинающуюся с этих слов, и поставил внизу страницы подпись Джеляля. Он был уверен, что кто-то наблюдает за ним; если не человек, то хотя бы какой-то глаз.
Шум с площади Нишанташи постепенно уступал место слитым в общий гул голосам телевизоров из соседних домов. Услышав музыку из заставки восьмичасовых новостей, Галип понял, что весь Стамбул собрался сейчас у голубых экранов и шесть миллионов человек, сидя за накрытым столом, ужинают и смотрят телевизор. Ему захотелось мастурбировать. Потом стало не по себе от неусыпного взгляда наблюдающего за ним глаза, и так сильно захотелось быть самим собой, только самим собой, и никем другим, что он едва сдерживал желание крушить все вокруг. Будь прокляты те, кто довел его до такого! Он уже представил, как выдернет телефон из розетки и вышвырнет его в окно, как аппарат зазвонил.
Это был Искендер. Он переговорил с английскими телевизионщиками, те очень обрадовались и будут ждать Джеляля для съемки сегодня вечером в одном из номеров отеля «Пера-Палас». Так Джеляля точно удалось разыскать?
– Да-да-да! – выпалил Галип, сам удивившись раздражению в своем голосе. – Джеляль готов. Он сделает несколько очень важных заявлений. В десять часов мы будем в «Пера-Паласе».
Повесив трубку, Галип отдался во власть странного волнения, и непонятно было, чего в нем больше, в этом волнении: радости или страха, тревоги или спокойствия, жажды мести или братской любви. Он начал поспешно рыться среди тетрадей, старых статей и газетных вырезок, сам не зная, что ищет. Доказательства того, что на его лице есть буквы? Но буквы были и без того видны совершенно отчетливо, равно как и заключенный в них смысл. Или логическую зацепку, которая поможет выбрать историю для рассказа? Но он сейчас был не способен поверить во что-либо, кроме собственного гнева и волнения. Может быть, он искал пример, который убедительно покажет, как прекрасна тайна? Но Галип знал, что слушателей убеждает лишь искренняя убежденность рассказчика. Он порылся в шкафах, быстро перелистал тетрадь с адресами, прочитал по слогам «ключевые фразы», бросил взгляд на карты, перебрал фотографии лиц, не задержавшись ни на одной. Затем собрался было заглянуть в коробку с реквизитом, но тут заметил, что на часах уже без трех минут девять, обругал себя – так и опоздать недолго – и стремглав бросился на улицу.
В две минуты десятого он дошел до многоэтажного дома напротив лавки Аладдина и укрылся в темном углублении подъезда. Никого, похожего на лысого рассказчика и женщину, которая могла быть его женой, на проспекте не было. Галип злился на них за то, что продиктованные ему телефонные номера оказались неверными. В конце концов, кто кого обманывает, кто кого водит за нос?
Сквозь заполненную товарами витрину было непросто разобрать, что́ происходит внутри лавки Аладдина, пусть и хорошо освещенной. За игрушечными ружьями, подвешенными на бечевке, за резиновыми мячами в сетках, масками орангутанга и Франкенштейна, настольными играми, бутылками ракы и ликера, разноцветными модными и спортивными журналами и куклами в коробках время от времени проглядывала фигура Аладдина, который то выпрямлялся, то вновь нагибался, пересчитывая нераспроданные газеты, приготовленные для возврата. Больше в лавке никого не было. Жена Аладдина, днем стоявшая за прилавком, сейчас, должно быть, уже поджидала возвращения мужа дома, на кухне. Внутрь зашел какой-то человек, Аладдин вернулся за прилавок, и тут же перед лавкой показались новые посетители, при виде которых у Галипа екнуло сердце: пожилая супружеская пара. Через некоторое время первый, странновато одетый покупатель вышел, а следом за ним лавку покинули и супруги. Муж взял жену под руку, в другой руке у него была большая бутылка. Галип сразу понял, что это не те, кого он ждет: слишком уж погружены в свой собственный мир. Потом порог лавки переступил господин в пальто с меховым воротником и завел с Аладдином разговор. Галип от нечего делать попытался представить себе, о чем они беседуют.
Теперь никто из появлявшихся со стороны площади Нишанташи или мечети, а также шагавших по улице, ведущей к парку Ыхламур, не мог привлечь внимание Галипа. То были всего лишь погруженные в свои мысли прохожие да продавцы из ближайших лавок, спешащие по делам, не накинув пальто, одинокие фигуры, почти слившиеся со свинцово-синей ночной темнотой. В какой-то момент улица совсем опустела, и Галипу показалось, будто он слышит, как на противоположной стороне потрескивает неоновая лампа у вывески лавки, в витрине которой выставлены швейные машинки. Перед полицейским участком стоял на посту караульный с автоматом, и больше вокруг не попадалось никого. Глядя на черные голые ветви каштана, на стволе которого Аладдин с помощью резинок от трусов и прищепок развесил иллюстрированные журналы, Галип ощутил, как в душу вползает страх. Он чувствовал, что за ним следят, что его присутствие обнаружено и он в опасности. Послышался шум: на перекрестке чуть было не столкнулись «додж-54», ехавший со стороны парка Ыхламур, и старый муниципальный автобус «шкода», направлявшийся к площади Нишанташи. Пассажиры автобуса, придя в себя после резкого торможения, уставились в окна на другую сторону улицы. Автобус остановился самое большее в метре от Галипа, и он вдруг встретился глазами с человеком лет шестидесяти, который, очевидно, нисколько не заинтересовался происшествием. В тусклом свете ламп автобусного салона лицо его выглядело усталым и изнуренным; во взгляде читалась глубокая печаль. Встречались ли они когда-нибудь раньше? Кто он, ушедший на покой адвокат или доживающий жизнь школьный учитель? Галип и незнакомец, не таясь, открыто смотрели друг на друга – город научил их пользоваться такими неожиданными моментами – и думали, наверное, примерно об одном и том же. Но вот автобус тронулся с места, и они расстались, чтобы, возможно, никогда больше друг друга не увидеть. Сквозь облако выхлопных газов Галип заметил какое-то движение на противоположной стороне улицы: у дверей лавки Аладдина задержались, закуривая сигареты, два молодых человека, студенты, поджидающие третьего своего товарища, чтобы пойти в кино. В лавке стало оживленно: трое мужчин листали журналы да ночной сторож зашел погреться. На углу внезапно показался, толкая тележку, продавец апельсинов с огромными усами – хотя, может быть, он уже давно там стоял, просто Галип не заметил? Со стороны мечети появилась пара, женщина несла пакет, но потом Галип понял, что это люди молодые, а на руках у мужчины – маленький ребенок, которого сначала не удалось разглядеть в темноте. В тот же момент в маленькой кондитерской в двух шагах от Галипа погас свет, и на улицу, зябко кутаясь в старое пальто, вышла ее хозяйка, пожилая гречанка. Вежливо улыбнувшись Галипу, она с грохотом опустила жалюзи. И опять тротуары и лавка Аладдина опустели. Со стороны женского лицея прошел, медленно толкая впереди себя детскую коляску, дурачок из соседнего квартала, в желто-синей форме: он воображал себя знаменитым футболистом, а в коляске, чьи колеса издавали приятное, совсем не режущее уши поскрипывание, лежали газеты, которыми он торговал перед кинотеатром «Инджи». Подул ветер, не очень сильный, но Галипу все равно стало холодно. Двадцать минут десятого. «Пропущу еще трех человек и пойду», – сказал себе Галип. Теперь уже не было видно ни Аладдина в лавке, ни полицейского, который должен стоять у дверей участка. В доме напротив отворилась дверь, выходящая на маленький балкончик, и Галип увидел красный огонек сигареты; потом сигарета полетела вниз, а дверь закрылась. Металлический свет рекламных панно и неоновых ламп отражался в слегка влажных тротуарах, на которых то там, то здесь валялись обрывки бумаги, окурки, полиэтиленовые пакеты и прочий мусор. Квартал, где Галип жил с самого рождения, улица, где все мельчайшие перемены он год за годом наблюдал своими глазами, дома с проступающими сквозь неприятную ночную синеву трубами вдруг показались ему такими же чужими и далекими, как динозавры, нарисованные в детской книжке. Потом он почувствовал себя человеком с глазами-рентгенами, каким хотел быть в детстве: он видел скрытый смысл мира. Буквы реклам и вывесок ковровой лавки, закусочной и кондитерской, торты, пирожные, швейные машинки и газеты в ви