– Я знаю этого носильщика! – внезапно вспомнил Галип. – Двадцать три года назад он перевозил наши вещи из дома Шехрикальп на задворки.
Все весело и в то же время серьезно смотрели, как телега с роялем заезжает в сад перед старинным зданием, а пожилой носильщик так же весело и серьезно улыбался в камеру.
– Рояль шехзаде вернулся назад, – сказал Галип. Произнося эти слова, он не мог понять, чьим голосом говорит, каким человеком стал, но был уверен, что все идет именно так, как надо. – Когда-то на месте, где сейчас стоит это здание, находился охотничий домик, в котором жил Шехзаде, наследник престола. Я расскажу вам о нем!
Все уже было готово для съемки. Искендер еще раз повторил, что знаменитый журналист собирается сделать заявление исторической важности. Англичанка взволнованным голосом произнесла несколько вводных слов, умело вписав предстоящее интервью в широкий контекст таких тем, как жизнь последних султанов Османской империи, деятельность подпольной Коммунистической партии Турции, неизвестное и загадочное наследие Ататюрка, турецкое исламистское движение, политический терроризм и вероятность военного переворота.
– Когда-то давно в нашем городе жил Шехзаде, который открыл, что самое важное в жизни – умение быть самим собой, – начал рассказывать Галип.
Он так явственно ощущал в себе ярость Шехзаде, что видел себя другим человеком. Кем именно? Говоря о детстве своего героя, он чувствовал, что его новая личность – это мальчик по имени Галип, которым он был когда-то давным-давно. Рассказывая, как Шехзаде боролся с книгами, представил себя автором одной из них, а повествуя об одинокой жизни престолонаследника в охотничьем домике – героем одной из его историй. Когда речь зашла о том, как Шехзаде диктовал Писцу свои мысли, Галип словно бы превратился в человека, в чью голову эти мысли пришли. Он излагал историю Шехзаде так, будто это была одна из историй Джеляля, и чувствовал себя одним из его персонажей. Дойдя до последних месяцев наследника престола, он подумал: «Джеляль рассказал бы все это точно так же». Слушатели этого не понимали. Галип злился на них за это и оттого говорил с горячностью, вынуждавшей англичан ловить каждое его слово с таким видом, будто они знают турецкий. Завершив рассказ о последних днях Шехзаде, он без всякой паузы начал историю заново с прежней верой в то, о чем говорит: «Когда-то давно в нашем городе жил Шехзаде, который открыл, что самое важное в жизни – умение быть самим собой…» Четыре часа спустя, вернувшись в Шехрикальп, Галип подумает, что, когда он произносил эти слова в первый раз, Джеляль еще был жив, а когда произнес их снова, труп Джеляля, прикрытый газетами, уже лежал прямо напротив полицейского участка Тешвикийе, неподалеку от лавки Аладдина. Рассказывая историю во второй раз, он особо выделял те места, на которые не обратил надлежащего внимания в первый, а начав сызнова в третий раз, ясно понял, что опять и опять может превращаться в нового человека. «Я, как и Шехзаде, рассказываю для того, чтобы стать самим собой», – хотелось воскликнуть Галипу. Он злился на людей, которые не желают смириться с тем, что он чувствует себя самим собой, верил, что тайну, сплетенную с городом и жизнью, можно раскрыть только так – рассказывая истории, и глубоко переживал ощущение смерти и белизны в конце рассказа. Когда он закончил повествование в третий раз, наступила тишина, но недолгая: английские журналисты и Искендер горячо зааплодировали Галипу, словно благодарные зрители – талантливому артисту после великолепного представления.
Глава 16История Шехзаде
Как хороши были прежние трамваи!
Когда-то давно в нашем городе жил Шехзаде, который открыл, что самое важное в жизни – умение быть самим собой. Поиск себя был для него равнозначен жизни, а вся его жизнь была равнозначна поиску. Это короткое определение собственному короткому пребыванию на свете дал сам Шехзаде – в последние свои годы, когда нанял Писца, дабы изложить на бумаге историю своего открытия. Шехзаде диктовал, Писец записывал.
Тогда, сто лет назад, наш город был совсем другим. По нему не шатались, как испуганные куры, миллионы безработных, ветер не носил по улицам мусор, под мостами не текли нечистоты, из труб не вырывались смоляные клубы дыма, а люди, забираясь в транспорт, не расталкивали друг друга локтями. В те времена удавалось на ходу запрыгнуть в неспешно движущийся конный трамвай. Пароходы плыли по Босфору так долго, что некоторые пассажиры сходили на пристани и шли до другой, наслаждаясь приятной беседой под липами, каштанами и чинарами, успевали даже выпить чая в близлежащем кафе, прежде чем причаливало их судно и можно было снова подняться на борт, чтобы продолжить путь. В те времена на месте каштанов и ореховых деревьев еще не выросли фонарные столбы, обклеенные объявлениями об услугах портных и мастеров, совершающих обряд обрезания. На краю города начинались не свалки и голые холмы, утыканные опорами линий электропередачи, а рощи и леса – охотничьи угодья печальных и безжалостных султанов. В этих-то благословенных местах, где впоследствии проложат канализационные трубы, вымостят брусчаткой улицы и возведут многоэтажные здания, и стоял когда-то охотничий домик, в котором Шехзаде прожил двадцать два года и три месяца.
Работа с Писцом была для Шехзаде способом стать самим собой. Он верил, что может быть самим собой, только когда диктует Писцу, сидящему за столом из красного дерева. Только так он мог избавиться от влияния чужих голосов, историй и мыслей, звучавших в его голове весь день, пока он расхаживал по комнатам охотничьего домика или гулял по саду, окруженному высокими стенами. «Чтобы быть самим собой, человек должен прислушиваться только к собственному голосу, собственным мыслям и историям!» – говорил Шехзаде, а Писец записывал.
Это, впрочем, не означало, что во время диктовки в голове Шехзаде звучал исключительно его собственный голос. Напротив, начиная рассказ, он думал о чьем-то другом рассказе; развивая собственную мысль, натыкался на чужую; чувствовал привкус чужого гнева в своем. Однако он знал, что собственный голос человек обретает лишь через противостояние чужим голосам, сочинение своих историй в противовес чужим. Шехзаде называл это «дракой с крикунами». Диктовка мыслей была для него битвой, которую он обязан выиграть.
Сражаясь со словами, мыслями и историями, Шехзаде бродил по комнатам охотничьего домика. Поднимаясь по одной лестнице, изрекал фразу, спускаясь по другой – подправлял ее, а затем, снова взойдя по первой лестнице или же сев на диван напротив Писца, а то и растянувшись на диване во весь рост, просил повторить записанное.
– Ну-ка, прочти, – говорил Шехзаде.
И Писец монотонным голосом принимался читать последние несколько фраз:
– «Его Высочество Осман Джеляледдин-эфенди знал, что в этих землях, в этих проклятых землях самый главный вопрос жизни человека заключается в том, может ли он быть самим собой, и, пока этот вопрос надлежащим образом не разрешен, все мы обречены на упадок, поражения и рабство. Всем народам, племенам и нациям, не нашедшим способа стать самими собой, уготовано подчинение другим; неизбежная их участь – вырождение и ничтожество, ничтожество. Так изволил сказать Его Высочество Осман Джеляледдин-эфенди».
– «Ничтожество» надо написать не два раза, а три! – поправлял Шехзаде, спускаясь по лестнице, поднимаясь вверх или же описывая круги возле стола Писца.
Говорил он это таким непререкаемым тоном, с таким важным видом, что едва слова слетали с его уст, как он понимал, что подражает Франсуа-эфенди, который в детстве и юности преподавал ему французский язык, – и не только строгому учительскому голосу, но и манере держаться, быстрым, нервным шагам. Тогда на Шехзаде нападал приступ гнева и отчаяния, полностью, как он сам говорил, «парализующий умственную деятельность» и «заставляющий поблекнуть краски воображения». Писец, за долгие годы привыкший к приступам, откладывал в сторону перо и с бесстрастным, бессмысленным и ничего не говорящим выражением, которое он надевал на лицо, словно маску, ждал, когда его повелитель успокоится и прекратит твердить, что никогда не сможет стать самим собой.
Воспоминания Шехзаде о детстве и юности были противоречивы. Писец помнил, что одно время весьма часто заносил на бумагу рассказы о счастливых годах, проведенных престолонаследником в стамбульских дворцах и особняках Османской династии, но те записи давно остались в старых тетрадях. «Поскольку моя мать Нуруджихан кадын-эфенди[196] была самой любимой женой моего отца, султана Абдул-Меджида[197], то и меня он любил больше, чем кого бы то ни было из тридцати своих детей», – однажды, много лет назад, продиктовал Шехзаде, а в другой раз, и тоже очень давно, сообщил: «Поскольку из тридцати своих детей мой отец, султан Абдул-Меджид, больше всего любил меня, то и мать моя, его вторая жена Нуруджихан кадын-эфенди, пользовалась наибольшей его благосклонностью».
Писец записал, что однажды, когда маленький Шехзаде бегал по гарему дворца Долмабахче от догонявшего его старшего брата Решата и носился по лестницам, перепрыгивая через две ступеньки, он захлопнул дверь перед лицом черного евнуха, да так сильно, что тот упал в обморок. Писец записал, что в тот вечер, когда четырнадцатилетнюю сестру Шехзаде Мюнире-султан отдавали замуж за скудоумного сорокапятилетнего пашу, она взяла своего маленького братика на руки, плакала, насквозь промочив слезами его белый воротник, и говорила, что горюет лишь из-за расставания с ним, а больше ей ничего не жаль. Писец записал, что на приеме, данном в честь англичан и французов, прибывших в Стамбул во время Крымской войны, Шехзаде с разрешения матери танцевал с одиннадцатилетней девочкой-англичанкой, а потом они вместе с той же девочкой долго рассматривали книжку с картинками, изображавшими паровозы, пингвинов и пиратов. Писец записал, что во время торжества по случаю присвоения военному кораблю имени бабушки Шехзаде Безмиалем-султан тот на спор съел целых две окки