[198] розового лукума с фисташками и в качестве выигрыша отвесил глупому старшему брату подзатыльник. Писец записал, что однажды старшие братья и сестры Шехзаде взяли его с собой прокатиться в дворцовой карете до Бейоглу, где зашли в лавку, доверху набитую склянками с одеколоном, платочками, веерами, перчатками, зонтиками и шляпами, но купили только фартук продавца, сняв его с владельца, – мол, пригодится в их любительской театральной постановке; когда об этом узнали во дворце, дети были наказаны. Писец записал, что в детстве и юности Шехзаде замечательно умел подражать кому угодно: врачам, английскому послу, великому визирю, своему отцу, учителю музыки Гвателли-паше[199], людям, о которых читал в книгах, – и мог имитировать любые звуки: гудки кораблей, проходящих под окнами дворца, скрип дверей и тележных колес, визгливые голоса евнухов, стук дождя по оконным стеклам, горестный плач на похоронах своего отца и шум морских волн. Излагая эти воспоминания с одними и теми же подробностями и с неизменным гневом и отвращением, Шехзаде каждый раз прибавлял, что необходимо осмысливать их, не упуская из виду все, что окружало его в эти годы, все эти бесчисленные торты, сласти, зеркала, музыкальные шкатулки, игрушки и книги, а также поцелуи, поцелуи и еще раз поцелуи, которыми осыпали его девочки, девушки и женщины всех возрастов.
Диктуя свои воспоминания и мысли Писцу, Шехзаде скажет: «Счастливые годы моего детства тянулись слишком долго. До двадцати девяти лет я жил словно глупый счастливый ребенок. Империя, где принцу крови, который в будущем может взойти на престол, позволяется до двадцати девяти лет вести жизнь глупого счастливого ребенка, несомненно, обречена на упадок, распад и исчезновение». До двадцати девяти лет Его Высочество Осман Джеляледдин-эфенди, как и положено пятому в очереди на трон, вел полную неги и развлечений жизнь: любил женщин, читал книги, обзаводился движимым и недвижимым имуществом, поверхностно интересовался музыкой и живописью и еще более поверхностно – военным делом, женился, стал отцом двух мальчиков и одной девочки и, как всякий человек, приобретал друзей и врагов. Впоследствии он продиктует: «Стало быть, мне понадобилось дожить до двадцати девяти лет, чтобы избавиться от всего этого бремени, от роскоши и от женщин, от друзей и от глупых мыслей». Когда Шехзаде было двадцать девять, совершенно неожиданно некоторые исторические события передвинули его в очереди на престол с пятого места на третье. Впрочем, по его мнению, «совершенно неожиданными» эти события счел бы только глупец. В самом деле, что могло быть естественней болезни и смерти его дяди, султана Абдул-Азиза[200], слабого волей и духом, и душевного недуга, вскоре настигшего преемника дяди[201], старшего брата Шехзаде, и послужившего причиной смещения с трона? Продиктовав эти слова, Шехзаде поднимался по лестнице и говорил, что нынешний султан Абдул-Хамид так же безумен, как и его низложенный старший брат, потом спускался по другой лестнице и заявлял, что и еще один его брат, первый в очереди на престол, живущий, как и он сам, в уединении и тоже ожидающий, когда наступит его черед сесть на трон, еще более безумен, чем все вышеперечисленные персоны. После того как Писец в первый раз начертал эти опасные строки, Его Высочество Осман Джеляледдин-эфенди пояснил, почему старшие братья сошли с ума, почему это было неизбежно и почему все шехзаде Османской империи не имели никакого иного выбора, кроме как лишиться рассудка.
Не сойти с ума невозможно, говорил Шехзаде, ибо любой человек, всю жизнь ожидающий, когда под его властью окажется огромная империя, обречен на безумие. Любой человек, на глазах у которого один за другим сходят с ума его старшие братья, ожидающие того же самого, начинает метаться между здравым рассудком и безумием, а ведь с ума сходишь не тогда, когда этого хочешь, но как раз тогда, когда не хочешь и страшишься этого. Любой шехзаде, хоть раз за годы ожидания задумавшийся о том, что его предки, едва сев на трон, тут же приказывали удушить всех своих братьев, не может жить дальше, сохраняя душевное здоровье, а не задуматься нельзя. Любой шехзаде обязан знать историю государства, которым ему предстоит управлять, а во всяком историческом труде написано, что, например, Мехмет III при восшествии на престол велел умертвить девятнадцать своих братьев, не исключая грудных младенцев. Для всех шехзаде, пребывающих в томительном ожидании, которое может завершиться не троном, а ядом, петлей или иным орудием убийства, выданного за самоубийство, сойти с ума означало объявить: «Я выхожу из игры!» Это одновременно и самый простой способ уцелеть, и самое глубокое, затаенное желание несчастных принцев. Сумасшествие – замечательная возможность избавиться от неусыпного надсмотра соглядатаев султана, а равно и от происков подлых политиков, ищущих, как бы проникнуть к шехзаде незаметно для соглядатаев, чтобы использовать его в собственных интригах и заговорах. Любой шехзаде, бросив взгляд на карту империи, которой ему предстоит единолично править, не может не оказаться на грани безумия из-за попыток осознать, до чего же бескрайни и беспредельны земли, благополучие которых будет уже очень скоро зависеть от него, и только от него одного. Если же эта беспредельность не внушает принцу душевного трепета, если он не может постичь величия империи, вся ответственность за будущее которой когда-нибудь ляжет на его плечи, то, значит, он и так уже умалишенный. Дойдя до этого момента в своем долгом перечислении причин для помрачения рассудка, Шехзаде провозглашал: «Что касается меня, то я остаюсь куда более здравомыслящим, чем все те глупцы, дураки и безумцы, что правят Османской империей, как раз потому, что в полной мере осознаю всю ее невероятную беспредельность! Мысли о безграничной ответственности, которая рано или поздно ляжет мне на плечи, не лишили меня рассудка, в отличие от моих несчастных, безвольных родственников. Напротив, обстоятельные размышления об этом предмете наставили меня на путь истинный. Именно благодаря этим целенаправленным размышлениям я открыл, что самое важное в жизни – умение быть самим собой».
Переместившись в очереди на престол с пятого места на третье, Его Высочество Осман Джеляледдин-эфенди полностью посвятил себя чтению. Он полагал, что каждый шехзаде, не воспринимающий свое восшествие на престол как некое чудо, должен готовить себя к предстоящим обязанностям, и искренне верил, что книги ему в этом помогут. Из каждой жадно прочитанной книги он извлекал «полезные идеи», которые, как ему мечталось, уже в ближайшем времени удастся осуществить в счастливой Османской империи будущего. Ему очень хотелось верить, что мечты, которые уберегали его от безумия, сбудутся, и еще хотелось как можно скорее порвать со всем, что напоминало о его прежней глупой и детской жизни. Поэтому он оставил жену, детей и все имущество в ялы[202] на берегу Босфора, а сам переселился в маленький охотничий домик, где ему предстояло прожить двадцать два года и три месяца. Через сто лет холм, на котором стоял домик, покроется брусчаткой и трамвайными рельсами, там построят страшные темные дома, подражая различным западным архитектурным стилям, два лицея, мужской и женский, полицейский участок и мечеть, откроют химчистку и лавки, торгующие одеждой, цветами и коврами. За стенами, которыми был окружен домик, дабы уберечь Шехзаде от глупостей внешней жизни, а заодно облегчить султану строгий присмотр за опасным братом, виднелись огромные каштаны и чинары – через сто лет на их ветвях повиснут черные телефонные кабели, а к стволам будут прикреплены журналы с фотографиями голых женщин. Вокруг было тихо, только начинали порой гомонить бесшабашные вороньи стаи, которые не покинут этих мест и через сто лет, да в те дни, когда ветер дул в сторону моря, из казарм на соседних холмах доносились звуки военных маршей и шум учений. Шехзаде много раз говорил, что первые шесть лет, проведенные в охотничьем домике, были самым счастливым временем его жизни.
«Дело в том, что я тогда занимался исключительно чтением и мечтал только о прочитанном, – пояснял он. – В те годы мою жизнь наполняли лишь мысли и голоса писателей, чьи книги я штудировал». Затем Шехзаде прибавлял: «Однако на протяжении тех шести лет я никогда не был самим собой. Именно в этом, возможно, и заключалась причина моего счастья, но долг султана состоит не в том, чтобы быть счастливым, а в том, чтобы быть самим собой!» Продиктовав эти слова, он тут же произносил другие – те, что Писец вносил в свои тетради, наверное, не одну тысячу раз: «Быть самим собой есть долг не только султана, но и каждого человека».
Эту истину, которую Шехзаде называл самым великим своим открытием и главной целью жизни, он постиг со всей ясностью однажды ночью ближе к концу шестого года, проведенного в охотничьем домике. «В ту счастливую ночь, – диктовал он, – я, как было у меня в обыкновении, представлял себе, что сижу на троне османских султанов и гневно отчитываю глупца, из-за которого не удается решить некий вопрос государственной важности. „Как говорил Вольтер“, – произнес я, обращаясь к глупцу, созданному моей фантазией, и вдруг мороз пробежал у меня по коже: я понял, в какое ужасное положение попал. Человек, которого я представлял себе тридцать пятым султаном Османской империи, был не мной, а Вольтером или неким его подражателем. В тот миг я впервые осознал, до чего это страшно, когда султан, коему надлежит повелевать миллионами и миллионами подданных и править землями, которые на карте выглядят бескрайними и беспредельными, является не самим собой, а кем-то другим».
Во время приступов гнева Шехзаде не раз делился и другими подробностями своего озарения, но Писец знал, что все они, по сути, сводятся к следующим нескольким вопросам. Правильно ли это, если в голове султана, призванного повелевать миллионами людей, бродят чужие мысли? Разве не должен шехзаде, которому предстоит править одной из самых великих империй мира, во всем руководствоваться своей, и только своей, волей? Можно ли считать султаном человека, чью голову заполняют нескончаемым кошмаром чужие мысли, или это всего-навсего чья-то тень?