Джеляль страдал страшной, приводящей к потере памяти, болезнью, которую уже очень давно открыл знаменитый английский врач Кол Ридж – открыл, да так и не нашел от нее лекарства. Чтобы утаить от всех эту болезнь, Джеляль скрывался в разных квартирах и постоянно просил Рюйю и Галипа о помощи. Поэтому иногда Галип, а иногда Рюйя оставались здесь на ночь, слушали истории, которые рассказывал Джеляль, чтобы отыскать и воссоздать свое прошлое, и даже записывали их. Когда за окнами шел снег, Джеляль мог рассказывать час за часом, не останавливаясь.
Дядя Мелих долго молчал с таким видом, будто все очень хорошо понял. Потом заплакал. Закурил. Справившись с легким приступом удушья, сказал, что Джеляль всегда все понимал неправильно. Вбил себе в голову, что его выгнали из Шехрикальпа, что отец, женившись во второй раз, стал плохо относиться к нему и к его матери. Он словно бы всю жизнь мстил за это своим родственникам, а ведь на самом деле отец любил его ничуть не меньше, чем Рюйю. А теперь у него не осталось детей. Нет, один сын остался – Галип.
Слезы. Молчание. Звуки чужого дома. Галипу хотелось предложить дяде Мелиху поскорее уйти отсюда, купить в лавке на углу ракы и вернуться домой. Но вместо этого он задал себе несколько вопросов, к которым больше никогда не будет возвращаться; те читатели, которые любят задавать вопросы сами, могут пропустить следующий абзац (и правильно сделают).
Что же это были за истории, воспоминания и сказки, что за цветы из сада памяти, ради которых Джеляль и Рюйя сочли нужным избавиться от Галипа? В чем тут причина? В том, что Галип не умел рассказывать истории? В том, что он не был таким ярким и веселым человеком, как они? В том, что он никак не мог постичь смысл некоторых историй? Может быть, своим восторженным обожанием он портил им настроение? Или им захотелось укрыться от печали, которую он распространял вокруг себя, словно заразу?
Галип заметил, что Рюйя подставила под протекающий кран старой пыльной батареи пластиковое корытце из-под йогурта – так же, как делала дома.
Оставаться в старой съемной квартире, где Галип когда-то жил с Рюйей, оказалось невозможно: там все было пропитано невыносимыми воспоминаниями, и даже мебель, казалось, порой вздрагивала от боли и тоски. Ближе к концу лета Галип перебрался в Шехрикальп, в квартиру Джеляля. Оставленные по старому адресу вещи он больше не желал видеть (как не смог заставить себя посмотреть на мертвую Рюйю), так что их частью продал, частью раздал знакомым его отец. Галипу уже не снились сны, позволявшие хоть ненадолго поверить, что Рюйя просто куда-то уехала и когда-нибудь вернется, как вернулась после первого замужества, и они снова будут жить вместе, словно продолжат читать оставленную на середине книгу. Жаркие летние дни, казалось, никогда не кончатся.
В конце лета произошел военный переворот[214]. Новое правительство, составленное из людей, которые не запятнали себя участием в грязном деле, называемом политикой, заявило, что все громкие убийства последних лет будут раскрыты и преступников постигнет заслуженная кара. В первую годовщину гибели Джеляля газеты, которые из-за строгой цензуры не могли писать на политические темы, скромно и вежливо напомнили, что не раскрыто еще даже такое нашумевшее преступление, как убийство Джеляля Салика. Одна газета – почему-то не «Миллийет», где работал Джеляль, а другая – объявила о крупном денежном вознаграждении за помощь в поимке убийцы. На эти деньги можно было купить грузовик, небольшую мельницу или бакалейную лавку, которая до конца жизни владельца станет приносить ему стабильный доход. Неудивительно, что произошел новый всплеск интереса, причем интереса деятельного, к «загадочному убийству Джеляля Салика». Вот и военные коменданты провинциальных городов, почуяв редкую возможность прославиться и даже обрести бессмертие, засучили рукава.
Вы, конечно, уже поняли по стилю, что я снова взялся за повествование. Я ожил вместе с вновь зазеленевшими каштанами и начал потихоньку превращаться из печального человека, которым был, в человека решительного и сердитого. Этот новый человек и не думал придавать какое-то значение поступавшим в Стамбул от корреспондентов на местах новостям о расследованиях, подробности которых «держатся в тайне». Через неделю после сообщения о поимке убийцы в горном селении, известном тем, что некоторое время назад рядом с ним упал в пропасть автобус с целой футбольной командой и ее болельщиками, приходило известие, что преступника задержали в приморском городке, когда он с тоской и чувством выполненного долга смотрел в сторону соседней страны, заплатившей ему за содеянное мешок денег. Эти первые новости приободрили граждан, которым прежде не хватало смелости даже на осведомительство, и побудили еще активнее взяться за дело военных комендантов, ревнующих к успехам своих коллег, так что в начале лета известия об аресте преступника хлынули лавиной. Тогда же следователи из Управления безопасности стали по ночам вызывать меня к себе, чтобы «проконсультироваться» и «привлечь к опознанию».
После введения комендантского часа мэрия в целях экономии стала отключать уличное освещение с полуночи до самого утра, и в городе воцарялась безмолвная жуткая темнота, наводящая на мысли о подпольных бойнях, где безжалостно приводят в исполнение приговоры состарившимся лошадям; жизнь всей страны, словно ножом, была разделена на черное и белое, как это бывает в маленьких провинциальных городках, жители которых больше всего привязаны к мечети и кладбищу. Вскоре после полуночи я не торопясь вставал из-за стола, за которым с вдохновением и изобретательностью, достойными Джеляля, писал очередную статью, спускался вниз, на пустынную улицу, и ждал полицейскую машину, которая должна была отвезти меня в Бешикташ, в здание Управления безопасности, похожее на обнесенный высокой стеной рыцарский замок. Насколько пустым, застывшим и темным был город, настолько же многолюдным, оживленным и ярко освещенным выглядел этот замок.
Мне показывали фотографии молодых людей с нечесаными волосами, сонными лицами и затуманенным взглядом. Один напоминал мне черноглазого юношу, сына водовоза, который когда-то давно вместе с отцом приходил к нам домой, – наливая воду в бак, он успевал внимательно оглядеть все вещи в комнате, словно намеревался запомнить их на всю жизнь. Другой казался похожим на прыщавого парня, «знакомого старшего брата подруги Рюйи», который однажды в антракте киносеанса, когда она поглощала вкуснейшее мороженое «Пингвин», бесцеремонно подошел к ней, не обращая на меня ни малейшего внимания. Третий – на продавца, нашего ровесника, который сонно посматривал на расходящихся из школы подростков сквозь приоткрытую дверь старой мануфактурной лавки, той самой, что была так хорошо нам знакома и осталась теперь лишь в памяти. Были и такие – самые опасные на вид, – что никого мне не напоминали, не вызывали никаких ассоциаций. Глядя на этих людей, которых заставили сфотографироваться на фоне некрашеных, неизвестно чем заляпанных стен в отделениях Управления безопасности, рассматривая их пустые и при этом страшные лица, я порой как будто различал в них что-то смутно знакомое, нападал на след какой-то едва уловимой тени в тумане воспоминаний. Сидящие рядом опытные следователи, заметив, что я замер в нерешительности, и желая расшевелить мою память, начинали сообщать мне различные подробности. Вот этот молодой человек, задержанный по доносу в Сивасе[215], в кафе, где собираются националисты, уже успел совершить четыре убийства. Этот юноша, у которого еще только усы пробиваются, напечатал в журнале, придерживающемся линии Энвера Ходжи, большую статью с несколькими продолжениями, в которой подверг Джеляля яростным нападкам. Человек в пиджаке с оторванными пуговицами, которого готовились этапировать из Малатьи в Стамбул, был школьным учителем, однако известно, что пятнадцать лет назад, когда вышла статья о Мевляне, он несколько раз принимался объяснять своим девятилетним ученикам, что Джеляля нужно убить за оскорбление великого религиозного деятеля. Испуганный мужчина средних лет, похожий на добропорядочного отца семейства, напившись в одном из мейхане Бейоглу, произнес пространную речь, суть которой сводилась к тому, что необходимо очистить страну от паразитов, а сидевший за соседним столиком гражданин, вспомнив об обещанной награде, донес на него в полицию, поскольку, по его утверждению, среди «паразитов» был упомянут и Джеляль. Знаком ли Галип-бею этот тип с похмельной физиономией, знакомы ли ему эти бездельники, эти озлобленные, эти несчастные? Видел ли он в последнее время или в последние годы кого-нибудь из обладателей этих задумчивых и виноватых лиц рядом с Джеляль-беем?
В середине лета, в жаркие июльские дни, когда в обращение вышли новые пятитысячные купюры с портретом Мевляны, я прочитал в газетах объявление о смерти отставного полковника по имени Фатих[216] Мехмет Учунджу. Примерно в то же время ночные визиты в Управление безопасности участились, и количество фотографий, которые мне показывали, стало увеличиваться. На этих снимках я увидел куда более печальные, страшные и невообразимо странные лица, чем в скромной коллекции Джеляля. Мастера по ремонту велосипедов, студенты-археологи, работники ткацких фабрик и бензозаправок, посыльные из бакалейных лавок, актеры массовки, владельцы кофеен, авторы брошюр на религиозные темы, автобусные билетеры, сторожа парков, вышибалы ночных клубов, молодые бухгалтеры, торговцы энциклопедиями… Все они прошли через пытки, все, кто в большей, кто в меньшей мере, были подвергнуты побоям и унижениям, и все смотрели в объектив, пытаясь скрыть отчаяние и страх за выражением, говорящим: «Меня здесь нет» или «Я на самом деле совсем другой человек», – как будто они хотят снова поскорее забыть утраченную тайну, так долго лежавшую на дне их памяти, что о ней забыли и потому не пытались ее отыскать; как будто они хотят забыть ее напрочь, чтобы она больше никогда уже не явилась из глубин бездонного колодца.