й, что и эта черная книга, и Галип словно бы тоже оказались где-то в дальних далях.
На некоторое время я полностью посвятил себя адвокатской практике. Потом пустил дела на самотек, позвонил старым друзьям, завел новые знакомства, стал ходить в рестораны и мейхане. Порой я замечал, что облака над Стамбулом окрасились в удивительные цвета, желтый или пепельно-серый, а иногда пытался убедить себя, что городское небо все то же, обычное и хорошо знакомое. Одним махом, играючи, словно Джеляль в лучшие свои годы, настрочив две-три статьи для его колонки, поздней ночью я вставал из-за стола, садился в кресло рядом с телефоном, клал ноги на подставку и ждал, когда вещи вокруг меня начнут медленно превращаться в предметы и знаки другого мира. В такие моменты я чувствовал, как где-то глубоко во мне начинает шевелиться тень какого-то воспоминания, как эта тень проходит сквозь двери сада памяти, ведущие в другой сад, а потом – в третий, в четвертый; и я сам словно тоже привычно открывал двери своего «я», превращаясь в другого человека, который должен встретиться с этой тенью и будет с ней счастлив; и я даже чуть было не начинал говорить голосом этого человека, но вовремя спохватывался.
Я старался упорядочить свою жизнь и держать ее под контролем, пусть и не очень строгим, чтобы не столкнуться с воспоминаниями о Рюйе, не будучи к этому подготовленным, и не испытать в неожиданное время и в неожиданном месте приступ тоски. Два-три раза в неделю я ходил вечером в гости к родственникам, после ужина кормил вместе с Васыфом золотых рыбок, но избегал садиться на кровать и разглядывать его газетные вырезки. (Впрочем, иногда я все же делал это, и в один из таких вечеров мне попалась статья Джеляля, над которой по ошибке поместили не его снимок, а фотографию Эдварда Г. Робинсона. Так я обнаружил, что они похожи друг на друга, хотя и не очень сильно, словно дальние родственники.) Потом, заметив, что время уже позднее, отец или тетя Сузан говорила, что пора бы мне уже идти, словно дома меня ждала в постели больная Рюйя, и я отвечал: «Да, пойду, пожалуй, надо успеть до комендантского часа».
Но мимо лавки Аладдина, по улицам, где всегда ходили мы с Рюйей, я никогда не шел и того маршрута, которым Рюйя и Джеляль возвращались из кинотеатра «Конак», тоже избегал, так что мой путь – что в Шехрикальп, что к нашему прежнему дому – очень сильно удлинялся и заводил меня в незнакомые мрачные переулки, к страшным слепым зданиям, темным шторам, тусклым фонарям, загадочным буквам, дворам мечетей. Блуждая среди этих сумрачных мертвых знаков, я становился настолько другим человеком, что, когда вскоре после начала комендантского часа добирался до Шехрикальпа и замечал до сих пор привязанный к балконной решетке на верхнем этаже кусок ткани, мне не составляло труда поверить, будто и это тоже знак – знак, оставленный мне Рюйей, которая ждет меня дома.
Каждый раз, увидев кусок синей ткани, я вспоминал один наш разговор с Рюйей. Дело было в снежную ночь на третьем году нашей супружеской жизни. Мы долго-долго болтали, словно старые закадычные друзья, очень по-доброму, и беседа не тонула в бездонном колодце безразличия Рюйи, и я не ощущал приближения той глубокой тишины, что так часто вставала между нами. Первым эту тему затронул я, а Рюйя охотно присоединилась, и мы вместе начали представлять себе, как проведем день вдвоем, когда нам будет по семьдесят три года.
Однажды зимним днем мы выйдем из дому и отправимся в Бейоглу, чтобы на скопленные деньги купить друг другу подарки: перчатки или свитер. Мы одеты в старые тяжелые пальто, привычные и любимые, пропитанные нашим запахом. Мы будем идти, ничего специально не разыскивая, скользить взглядом по витринам, жаловаться на то, как все изменилось, с жаром ругать все новое и говорить друг другу, что раньше и одежда, и витрины, и люди были гораздо, гораздо лучше. При этом мы будем понимать, что ворчим по-стариковски, как люди, которым уже нечего ждать от жизни, – но ворчать нам это не помешает. Мы купим килограмм засахаренных каштанов, придирчиво наблюдая, как их взвешивают и упаковывают. А затем в одном из переулков Бейоглу мы наткнемся на старую книжную лавку, которую никогда прежде не видели, и радостно поздравим друг друга с этим открытием. В лавке мы найдем дешевые детективные романы, которые Рюйя никогда не читала или забыла, что читала. Пока мы будем рыться в книгах, выбирая, что купить, вокруг примется ходить и уютно мурлыкать старая кошка, а продавщица, глядя на нас, понимающе улыбнется. Выйдя из лавки в отличном настроении – задешево удалось накупить детективов, которых Рюйе хватит по меньшей мере месяца на два, – мы завернем в кондитерскую выпить чая, и там между нами произойдет легкая размолвка. Почему? Да потому, что нам по семьдесят три года и, как все люди, дожившие до этого возраста, мы понимаем, что жизнь прошла впустую. Вернувшись домой, мы достанем из сумок покупки, разденемся, ничуть не стесняясь, и будем долго предаваться любви, между делом поедая засахаренные каштаны и запивая их водой с сиропом. Блеклый цвет наших усталых, дряблых старых тел будет напоминать кремовую белизну нашей детской полупрозрачной кожи, какой она была шестьдесят семь лет назад, когда мы впервые встретились. Рюйя, чье воображение всегда работало лучше, чем у меня, сказала, что, занимаясь любовью, мы вдруг прервемся, закурим и будем плакать. А заговорил я на эту тему потому, что знал: в семьдесят три года Рюйя уже перестанет мечтать о другой жизни и будет меня любить. А Стамбул, как поняли читатели, останется все в той же нищете.
До сих пор бывает, что в какой-нибудь из старых коробок Джеляля, в своей конторе или дома у тети Хале я неожиданно нахожу имеющую отношение к Рюйе вещь, которую прежде странным образом не заметил и потому не выбросил. Фиолетовая пуговица от платья в цветочек, которое было на ней в тот день, когда мы впервые встретились. Модные очки бабочка, какие в шестидесятые годы носили цветущие, преуспевающие женщины, чьи фотографии печатались в европейских журналах, – Рюйя тоже купила такие, но через полгода забросила. Маленькие черные шпильки – втыкая в волосы одну, другую она зажимала между губами. Крышка от деревянной коробки в виде уточки, в которой хранились иголки и нитки, – когда крышка куда-то задевалась, Рюйя несколько лет порой вспоминала о потере и расстраивалась. Найденное между папками с адвокатскими делами дяди Мелиха школьное сочинение (по большей части списанное из энциклопедии) о сказочной птице симург, что живет на горе Каф, и о приключениях смельчаков, решивших ее изловить. Несколько волосков Рюйи, оставшихся на расческе тети Сузан. Список покупок, составленный для меня (соленый тунец, журнал о кино, газовый баллончик для зажигалки, шоколадка «Бонибон» с фундуком). Рисунок дерева, которое Рюйя изобразила с Дедушкиной помощью. Лошадь из букваря. Зеленый носок, один из тех, что я видел на ней, когда девятнадцать лет назад она садилась на велосипед, взятый в пункте проката.
Перед тем как осторожно и аккуратно, едва ли не с почтением, опустить эти предметы в урну перед домом или где-нибудь на улицах Нишанташи и сбежать, я по нескольку дней, а то и недель – да что там, порой месяца по два – таскал их в своих грязных карманах и даже после того, как с болью в душе расставался с ними, начинал думать о том, что когда-нибудь, может быть, они вернутся ко мне, как возвращались к владельцам вещи, брошенные в сумрачный проем между домами.
Сегодня на память о Рюйе мне остались только слова, только записи, эти мрачные, черные, совсем черные страницы. Иногда, когда я вспоминаю, как снежной ночью услышал от Джеляля какую-нибудь из этих историй – например, историю о палаче или сказку о Рюйе и Галипе, – припоминается мне и то, как я слышал где-то, что единственный способ стать самим собой – это стать другим или затеряться среди чужих историй. Все эти рассказы, которые мне хотелось бы объединить в черной книге, начинают наперебой напоминать мне еще об одной, а потом и еще об одной сказке: о том, как влюбленный заблудился в лабиринте стамбульских улиц и стал другим человеком; о несчастном, который всматривался в свое лицо, пытаясь отыскать в нем потерянный смысл и утраченную тайну… Так перетекают одна в другую наши истории о любви, так переходят одно в другое наши воспоминания. И тогда я с еще бо́льшим усердием принимаюсь за свою новую работу, которая состоит в пересказе старых, очень старых, неимоверно старых историй, – и приближаюсь к концу своей черной книги. На последних ее страницах Галип пишет очередную статью Джеляля, которую нужно побыстрее сдать в редакцию, хотя на самом деле никому она теперь не интересна. Потом, уже под утро, он с болью вспоминает Рюйю и, встав из-за стола, смотрит в темноту просыпающегося города. Я вспоминаю Рюйю, встаю из-за стола и смотрю в темноту. Мы вспоминаем Рюйю, смотрим на погруженный во тьму Стамбул, и нас охватывает смятение и печаль, как бывает, когда посреди ночи мне вдруг кажется, что я вижу след тела Рюйи на голубом клетчатом одеяле. Ибо нет и не может быть ничего удивительнее жизни. Кроме слова. Кроме написанного человеком слова. И лишь в этом нам утешение.