— Я могу вам доверять? — прошептал я. — Я имею в виду, доверять в полной мере?
Она впилась взглядом в мои глаза. Она не знала, какие мысли витают у меня в голове, но в данных обстоятельствах, памятуя, как я познакомился со Стюартом, и всю мою предысторию, вполне могла обо всем догадаться. Она, похоже, почувствовала, что для меня чрезвычайно важно то, о чем я спрашиваю, и что ничего более серьезного давно не было в моей жизни.
— Вы можете доверять мне, Билли, — едва слышно ответила она. — Клянусь вам, что можете.
62
Я ехал на своем автомобиле следом за Эми. Завтра должны начаться предварительные слушания в деле об особняке-борделе, фигурантами которого стали мэр и архиепископ третьего по величине города страны, а также добрый десяток других важных особ. Вся страна будет наблюдать за этим судебным разбирательством. Все глаза будут прикованы к прокурору, к Эми и ко мне — ключевому свидетелю, когда адвокаты из всех уголков Соединенных Штатов (самые высокооплачиваемые практикующие адвокаты) будут по очереди пытаться рассечь на куски мои показания, как лейтенант Майк Голдбергер разрезал яичницу на своей тарелке за завтраком.
Весь сегодняшний день адвокаты будут точить ножи, устраивая тренировочные перекрестные допросы с коллегами и пытаясь спрогнозировать, какие трещины можно найти в плотине моих показаний. Они будут выискивать способы убедить судью, что у меня не было оснований устраивать облаву в борделе, что произведенные мною аресты нарушили Четвертую поправку[57] и что их клиентов следует отпустить на свободу в связи с нарушением юридических формальностей при аресте.
Мы с Эми тоже собирались провести своего рода генеральную репетицию.
Однако, направившись из Уиннетки по магистрали Лейк-Шор-драйв, она не поехала сразу по кратчайшему маршруту до центра города — туда, где находился ее кабинет. Она свернула раньше — в районе Ирвинг-Парк, и мне пришлось ехать следом за ней по каким-то боковым улицам в районе Ригливилль, пока она не остановилась.
Она вышла из машины, повесила сумочку на плечо и подошла к не очень высокому многоквартирному дому. Я тоже вышел из автомобиля и отправился за ней. Она набрала на кодовом замке комбинацию цифр, и входная дверь, заверещав, открылась.
Я молча следовал за Эми. Мы прошли через вестибюль к лифту, поднялись на шестой этаж и, миновав коридор, оказались около ее квартиры. Она отперла дверь, и мы зашли внутрь. Едва я закрыл за собой дверь, Эми повернулась ко мне и прижалась своими губами к моим.
Мы медленно раздевались, наслаждаясь процессом. Я помогал ей снимать блузку, и мои руки ласково гладили ее плечи. Опустившись на колени, чтобы стащить с нее брючки, я стал водить ладонью по изгибу ее ноги. От нее пахло чем-то свежим. Я не мог точно определить, что это за запах, но он был ярким, чистым, новым.
Мы прошли вместе в спальню — она впереди, я сзади — и рухнули на кровать. Мы продолжали делать все очень медленно, наслаждаясь каждым моментом, каждым прикосновением к коже, каждым тихим стоном. Ее рука скользнула к моим интимным местам — от ее прикосновений я стал возбуждаться сильнее, и вот уже пришло время ускорить наши действия. Но я не хотел ничего ускорять, не хотел торопиться. Я наслаждался каждой секундой, желая хорошенько запомнить прекрасные моменты. Я мечтал, чтобы время остановилось и то, что сейчас происходит, стало единственным в моей жизни… Ни лжи, ни подозрений, ни боли. Только это.
Когда я вошел в нее, она тихонько охнула, глядя мне прямо в глаза. Затем откинула голову назад и стала дышать быстрее. Я почувствовал внутри себя так много тепла, так много энергии, что мне показалось, я сейчас взорвусь. Мы двигались абсолютно синхронно, наши тела вздымались и опускались вместе. Я чувствовал и кое-что еще — что-то такое, что можно назвать не иначе, как душевным спокойствием.
Я почувствовал себя в полной безопасности, причем, насколько помню, впервые в жизни.
Когда это произошло, когда больше не было сил сдерживаться, я подавил в себе невольное желание ускорить темп. Я позволил, чтобы все происходило как бы само по себе, я позволил этому медленно высвобождаться из меня. Я слышал как бы со стороны, как вскрикивал я сам и как повизгивала Эми. Возникло ощущение, что мы сидим на «американских горках» и крепко держимся за поручни, а вагончик стремительно летит вниз.
— О господи, — прошептала она, когда мы закончили.
В тот день мы еще нескоро приступили к подготовке к судебному заседанию. Эми сказала, что мы уже и так готовы отразить самые изощренные выпады против нас, и она, возможно, была права. Вместо того чтобы заняться мозговым штурмом, мы заказали китайскую еду и, сидя на диване, с удовольствием поглощали курицу «гунбао» и лапшу. Мы болтали не о судебных разбирательствах, а о музыке, литературе и путешествиях. Я узнал, что она когда-то была концертирующей скрипачкой. Она целый год училась за границей — во Флоренции, а ее младший брат прошел отбор для участия в Олимпийских играх как конькобежец. А еще она не умеет плавать и считает, что в ее возрасте уже стыдно учиться.
Это был лучший день за очень длительный период.
Мы снова легли в постель. Теперь я чувствовал себя более самоуверенным, действовал по привычной схеме, и наше физическое слияние получилось уже совсем другим — стремительным и по-животному агрессивным. У меня появилось отчетливое ощущение, что каждая интимная встреча с Эми Лентини будет не похожей на другие, уникальной — как уникальна каждая снежинка.
Мы решили, что ночь лучше провести порознь. На следующий день нужно было с утра пораньше подготовиться к судебному заседанию. Потому мы договорились встретиться за час до начала заседания возле здания суда — на перекрестке 26-й улицы и Калифорния-стрит.
Я ехал в машине домой, что-то напевая себе под нос и чувствуя, что конечности стали резиновыми, а тело — невесомым. В моих ощущениях что-то изменилось. Мне стало казаться, что, совершив поступок, который окружающие так или иначе мне пророчили, я «повернул за угол».[58]
Приехав домой, я достал из почтового ящика корреспонденцию и только потом увидел, что в щель между дверью и косяком вставлен конверт размером восемь с половиной на одиннадцать дюймов. Никаких надписей на нем не было.
Я положил почту на стол и открыл конверт. Внутри оказалась одна-единственная глянцевая фотография. Я без труда узнал особняк и ступеньки, ведущие к его входу. Похоже, это была очередная из скандальных фотографий, которые периодически публиковала в интернет-издании Ким Бинс. Запечатленный на снимке человек вел себя очень осторожно: низко опустил голову и высоко поднял воротник пальто. Видимо, не хотел, чтобы его заметили и узнали.
Но от фотоаппарата скрыться не удалось. Фотограф сумел снять крупным планом лицо этого человека.
Отрицать бесполезно. На снимке отчетливо видно, что человеком, который поднимается по ступенькам особняка-борделя, является не кто иной, как Эми Лентини.
Настоящее
63
— Вот. Ешь.
Я бросаю взгляд на тарелку с макаронами, которую поставила передо мной Пэтти. Киваю ей, но даже не притрагиваюсь к еде. Своими макаронами она прежде всего пытается отвлечь меня от телевизора.
Маргарет Олсон, лидирующий кандидат на пост мэра, стоит перед составленными вместе микрофонами. За ее спиной — флаг Чикаго: белые и голубые полосы, красные шестиконечные звезды. Она выглядит как настоящий профессиональный политик — хорошо одетая и аккуратно причесанная. Ее голубой костюм безупречен. Она — претензия на идеальную комбинацию настойчивого борца с преступностью и высокопоставленного чиновника.
— Хотя я буду всеми силами бороться за пост мэра, — говорит она, — моя работа в качестве прокурора штата по округу Кук отнюдь не закончилась, и я не позволю политике мешать мне выполнять служебные обязанности. Преступления, совершенные детективом Харни, находятся в центре проблем этого города. Если принесший присягу полицейский не только не оправдывает доверия наших граждан, но еще и убивает, чтобы скрыть то, что он совершил, то более тяжкого преступления я не могу даже придумать. Я поклялась положить конец коррупции.
— Почему бы тебе не положить конец болтовне? — взывает Пэтти к экрану.
— По этой причине я лично возглавлю сторону обвинения в уголовном деле против детектива Уильяма Харни, — продолжает вещать Маргарет Олсон.
Ее слова прозвучали в моей гостиной как раскат грома, после чего на пару секунд воцарилась напряженная тишина. Мне показалось, что она говорит сейчас непосредственно со мной и хочет, чтобы до меня в полной мере дошел смысл ее слов. «Я уже иду по твою душу, Харни. Тебе от меня не удрать».
— Уильям, — передразнивает Пэтти — как будто мое имя является самой интригующей частью того, что она только что услышала. — Кто, черт возьми, называл тебя когда-нибудь Уильямом?
В прессе тоже взяли за моду называть меня полным именем. Даже Ким Бинс, с которой я знаком несколько лет и которая всегда называла меня «Билли», теперь упоминает обо мне не иначе как о «детективе Уильяме Харни». После арестов в секс-клубе Ким сделала резкий скачок вверх в журналистской карьере и сейчас работает в местном отделении телекомпании «Эн-Би-Си» в качестве репортера, освещающего расследование преступлений. Так вот, иногда мне самому больше нравится полный вариант — как будто все происходит не со мной, а с кем-то другим. Уильям Харни? Нет, не знаю. Это не я, потому что я — Билли. Очевидно, какого-то неизвестного мне парня обвиняют в убийстве четырех человек и хотят упрятать в тюрьму на всю оставшуюся жизнь.
— Мама называла меня Уильямом, — отзываюсь я. — Когда сердилась.
— На тебя? Мама никогда на тебя не сердилась. Ты был ее маленьким ангелочком.
Это должно было прозвучать как комплимент, как нечто ободряющее, но на самом деле в ее реплике просматривался и другой смысл. Пэтти всегда казалось, что я не шел по жизни, а стремительно сколь