— Я не знаю. Куча каких-то бумаг. Читать мне их не дали. Просто втиснули в руки авторучку и заставили подписать в тех местах, где стояли карандашные галочки, и все. А что? — Влада глянула поочередно на обоих и, к неудовольствию своему, обнаружила, что они смотрят на нее почти так же, как тот мужчина, с которым они обедали в ресторане.
Стыдно? Да, ей было стыдно. За собственную недальновидность, за то, с каким чувством она передоверилась Игорю Андреевичу, решив, что раз «и в радости и в горе», то она не имеет права задавать ему лишних вопросов. Он знает, что делает. И всегда знал.
— Какое название носили эти документы, хотя бы помните? — Калинкин принялся барабанить пальцами по столу, оставляя на изумительно чистой глянцевой поверхности неряшливые пятна.
— В тот первый раз — нет. Я их просто не читала, да мне и не дали прочесть, загибая их вот так. — И Влада показала, как были переломлены бумаги, что она подписывала. — Позавчера это были доверенности и что-то еще. Прочесть было невозможно, я случайно задела локтем одну и увидела, что это доверенность.
Ох, как на него посмотрела теперь Александра Степановна! Ох, с каким триумфальным торжеством! Впору вызывать живописца или Якимыча отвлекать от работы и просить, чтобы сфотографировал для семейного альбома Халевых.
«А! Что я говорила!!! Я так и знала, что все дело в этих чертовых бумагах!!! — надрывался взгляд Александры, подсвеченный голубизной. — Здесь не все так просто с этим ДТП! Она, может быть, и права…»
Может, она и права была, обвиняя своего мужа в причастности, не мог не согласиться про себя Калинкин, но кому теперь до этого есть дело?! Теперь, когда он мертв?!
Да, он мог проделать все эти фокусы, позаимствовав у кого-нибудь машину и нацепив на нее фальшивые номера. Мог заплатить кому-то, чтобы жену его немного помяли передним бампером. Мог даже вынашивать крамольные мысли о том, чтобы упрятать ее в психиатрическую клинику, а то и на тот свет спровадить, но…
Теперь это преступление, даже если оно и состоялось, не актуально. Все семейные разборки остались позади, когда Владимира Черешнева стала вдовой. И вдовой стала по собственному на то усмотрению. Кто-то поспорит?!
Да Калинкин с пеной у рта начнет опровергать довод за доводом. Он нащелкает на раз-два с десяток мотивов.
Первый, самый, пожалуй, смягчающий ее вину, — ревность. Муженек избил ее, запер в комнате, а сам тем временем укладывал на себя или под себя — ему виднее — свою домработницу. К слову, дрянная на вид бабенка. Что он мог найти в ней, непонятно? Имея рядом с собой такую шикарную жену, спать с весьма помятой теткой? Странно как-то. Извращением попахивает.
Второй мотив, тоже немного играющий Владимире на руку, — месть. Месть за то самое дорожно-транспортное происшествие, которое — возможно (!) — было устроено ее мужем.
И третий, пожалуй, самый реальный и самый распространенный среди мотивов мотив, — это деньги! Хотя…
Хотя этот мотив, пожалуй, самый спорный. Если ей что-то принадлежит, а принадлежать должно, раз Черешнев подсовывал ей какие-то доверенности на подпись, то зачем ей его убивать? Она и так совладелец, а то и…
Следует узнать непременно. Как следует выявить все ее возможные контакты. Кто-то ведь выпустил ее из комнаты ночью, а потом запер там же.
Калинкин ходил по дому, сунув руки в карманы мятых брюк, все осматривал, ощупывал и силился понять и воссоздать в деталях, как могла эта очень красивая, молодая женщина убить сразу двоих.
Вот она выбирается из комнаты, так. С посторонней помощью или без оной, но выбирается. Берет на кухне огромный нож, поднимается в супружескую спальню. Видит там…
Пожалуй, сначала она видит их там, а потом уже идет за ножом. Итак, она поднимается в спальню с ножом. Подходит к кровати и четким дерзким движением перерезает горло этим двоим. Сначала мужу, чтобы, очнувшись, он не оказал сопротивления. А потом своей домработнице. Кровь брызжет в разные стороны. Криминалист обнаружил ее даже на стенах. И несколько капель попало на плотную шелковую ткань портьеры. Какое-то время Владимира стоит и с наслаждением наблюдает за тем, как быстро умирают ее обидчики, а потом идет… А куда она потом идет? В ванную, конечно. Вымыть руки и умыться. Брызнуло наверняка и на нее. Так, стоп, Дмитрий Иванович, одернул он себя. А как быть с одеждой?! На ней, судя по всему, та же майка, в которой ее избивал покойный. Есть пятна крови незначительные спереди, но это может быть и ее кровь из разбитой губы и носа. А что, если…
— Почему вы не переоделись?
Он снова вернулся в столовую и навис над ней сзади, осматривая гладкую холеную кожу на лопатках сквозь рваные прорехи.
— Что? Переоделась? Когда? — Она привычно вжала голову в плечи, хотя Игорь Андреевич за спиной и не стоял.
— Когда вас заперли в комнате в рваной окровавленной майке, почему вы не переоделись?
— Я… Я не знаю… Да там и не во что было переодеваться. И зачем? Я все время лежала в кровати. Под одеялом. А потом, когда я думала, что обо мне забыли…
— Минуточку. А с чего вы взяли, что о вас забыли? — Он неожиданно для самого себя схватил ее лицо за подбородок и развернул к себе. — Что заставило вас так подумать?
Боли от прикосновения его пальцев она не испытывала, хотя держал он достаточно жестко. Притерпелась, наверное. Но вот от взгляда готова была провалиться сквозь землю, настолько холодно и проникновенно он смотрел — этот симпатичный въедливый следователь со смешной и очень мирной фамилией. Он будто приказывал ей — этот взгляд: расскажи! Расскажи все, о чем ты догадываешься. Расскажи и освободи себя от тюрьмы, а их от нудной и кропотливой работы. Расскажи немедленно — и будешь свободна от подозрений и…
Она ни за что не расскажет ему. Знать что-то знает, но не вымолвит ни слова. Это Калинкин понял почти тут же. Как понял и кое-что еще.
Она не убивала своего мужа и его домработницу. Не убивала! Он, конечно же, не пришьет к делу свои умозаключения и станет вести следствие по тому пути, по которому вести был призван. То есть станет разрабатывать всех возможных фигурантов, начиная с нее, но…
Но теперь Калинкин точно знал, что она не убивала. Не смогла бы. Как не может теперь выдать того человека, который сделал это за нее. Кто он?! Ради кого она была готова отправиться в тюрьму и отсидеть там долгие страшные годы лишений?! Ее бабка? Не-е-ет, вряд ли. Старому человеку было бы не под силу справиться с подобным. Да и алиби у той наверняка найдется в виде дотошных соседок, знающих все и про всех. Кто тогда?!
Владимира Черешнева заявила, что очень одинока. И что у нее никого нет. Но кто-то все же нашелся. Какой-то неведомый защитник, к которому она, возможно, питает сильные чувства. Причем достаточно сильные, раз не выдает. Кто этот защитник, благодетель? Мог он быть заинтересованным лицом в материальном плане? Да запросто! Стало быть, требуется в срочнейшем порядке перелопатить весь бизнес погибшего Черешнева Игоря Андреевича. Кто хозяин, кто генеральный, кто заместитель, кому принадлежит что и в каком объеме? Кто остается наследником, доверенным лицом? И так далее, и тому подобное.
Надо будет заслать завтра туда Александру. Ей изначально понравилась документальная версия, вот пускай ее и разрабатывает. Так, а завтра же суббота! Ну тогда в понедельник. Пусть отправляется туда в понедельник и лопатит учредительные документы. Не все же в кабинете просиживать и дары с предложениями от Халева принимать.
Так, так, так…
Кто же может быть этим человеком? Кто? Думай, Калинкин! Думай! Любовника она вряд ли могла иметь при таком жестком обращении со стороны мужа и строжайшем контроле со стороны домработницы. Наверняка все ему доносила. Наверняка докладывала о каждом шаге. Теперь-то не расскажет, да.
Сколько они прожили в браке? Кажется, пять лет.
— Да, пять лет, — кивнула Влада удрученно, когда он спросил ее об этом.
Пять лет — срок немалый, чтобы привыкнуть, приспособиться и начать врать и изворачиваться. Вполне могла завести шашни на стороне. Отдушина-то у нее должна была быть какая-нибудь! Должна, должна и была стопроцентно. Надо искать ухажера. Он, он, голубчик, угомонил соперника, желая раз и навсегда отомстить обидчику. А девочка заперта была! Докажите обратное, господа сыщики!
А доказать будет сложно. Из окна выбиралась по лестнице, тому свидетели имеются. С ними же потом и в дом вошла. И ключ торчал снаружи из замка ее двери, пацаны подтвердили, а они народ глазастый. Да и любопытно было им наверняка, с чего это тетка в драной майке с лестницей корячится. Ключ был в замке…
— Для чего ребята пошли за вами в дом? Я имею в виду, когда вы выбрались? — Ответ он знал заранее, а все равно спросил.
— За деньгами. Я же заплатить обещала. В сумочке своей на вешалке поискала, ничего нет. Пошла наверх, в спальню. Игорь Андреевич мне всегда оставлял деньги на тумбочке возле кровати. Я и пошла туда. Ребята следом за мной. Зашли туда вместе, а там такое!..
Ребятам не только деньги были нужны, догадался Калинкин. Почему на полуголую даму не поглазеть, раз случай представился? Сначала с лестницей приставала, потом спускалась по ней, в дом привела. Это ли не приключение для тринадцатилетних пацанов! Будет что рассказать в школе после летних каникул. Их любопытство, пожалуй, единственное, на что она может рассчитывать. Только сочтет ли прокурор веским основанием показания неразумных детей, имея в деле два жестоких убийства?
— Подвиньтесь, — неожиданно попросил ее Калинкин.
Влада сидела ровно посередине дивана, продолжая закрываться от всех руками. Неожиданная просьба следователя ее удивила, но она послушно пододвинулась. Он сел рядом, почти касаясь ее голого плеча своим. Побарабанил снова по столу, оставляя пятна теперь уже с этого края, и проговорил достаточно тихо, чтобы их не смогла расслышать девушка, маячившая неподалеку:
— Я сейчас скажу вам одну вещь, Влада. Скажу ее только один раз, не повторю более никогда, а следом задам вам вопрос. Если вы мне на него отвечаете верно, я — ваш союзник. Если нет — увольте! Ищите себе в помощь кого-то еще. Давайте попробуем?