— Вас тут Ролдугин уже с фонарями ищет.
— Пошел он… — Подседерцев моментально определил причину. Звонков от Шефа не было, значит, Ролдугин ему еще не настучал. Очевидно, просто не нашел. Вот и решил поплакаться в жилетку. — Скажи чернокнижнику, пусть не гонит волну, я сам ему позвоню. Да, где Дима Рожухин?
— Отметился, оставил для вас докладную и выехал в ФСБ.
— Отлично. Будут от него новости — звони немедленно.
— Принял, Борис Михайлович.
Подседерцев бросил трубку. Побарабанил пальцами по ее гладкому боку.
— Рано, — сказал сам себе и убрал руку. Взял следующую папку, пролистнул несколько страниц. Покачал головой, вернулся к началу и стал читать внимательнее.
Глава тридцать вторая. Новая политика
Старые львы
Если вам приходится уходить, но хочется остаться, не хлопайте дверью. Оставьте щелочку. Чтобы подслушивать, а если надо, то и подсказывать. Когда политика просят выйти вон, он основывает Фонд. Унизительная приставка «экс» не красит бывшего Президента страны, но, почувствуйте, как благородно звучит: «президент Фонда»!
Официальный статус еще полдела, главное — счет в банке, на который можно принимать благотворительные и добровольно-принудительные взносы, гонорары за книги, которые никто не читает, и лекции, которые никто не слушает. Для кого-то Фонд становится личным Пенсионным фондом, для серьезных политиков, лишь временно ушедших в тень, он становится средством влияния, обеспечивая невидимое присутствие на политической сцене. А на ней кипят шекспировские страсти, так что роль, пусть и эпизодическая, для Тени всегда найдется.
Организация, которой Салин и Решетников отдали всю сознательную жизнь, ушла в тень задолго до августа девяносто первого года. Эпохальное выступление Борис-Борись на броне они смотрели по телевизору в уютном офисе советско-мальтийского предприятия. А события октября девяносто третьего, к которым имели некоторое касательство, встретили в недавно отреставрированном особнячке, принадлежащем фонду «Новая политика».
Салин, убежденный, что в политике нет и не может быть ничего нового, а вся русская политология уместилась в десятитомнике Салтыкова-Щедрина, поначалу встретил название фонда в штыки. Но, подумав, согласился с Решетниковым, что «Институт исследования проблем парламентаризма» еще хуже, даром что авторство принадлежит писклявому бывшему государственному секретарю.
Фонд стал типичной крышей — в первом и самом правильном значении этого слова. Ничего бандитского и криминально-экономического в его деятельности не установила ни одна проверка, а многочисленные соглядатаи, подосланные государственными и частными структурами, не обнаружили никакой угрожающей политической активности. Денег, поступавших от малоизвестных фирм, едва хватало на приличные оклады и содержание десятка аналитических групп, что-то публиковали микроскопическими тиражами, проводили конференции по темам, весьма далеким от передела собственности в стране, выезжали в командировки за кордон, но скромнее и реже, чем обремененные доверием народа и личными проблемами госчиновники. Жили скромно, но ни в чем не нуждались. Типичное «кладбище слонов», обустроенное на так и не найденные «деньги партии», — так решили те, кому поручено было бдительно следить за политическими конкурентами. А Фонд, между прочим, был одним из лежбищ старых львов. В тени, укрывшись от чужих глаз, они отдыхали после удачных охот и, сладко прищурившись, наблюдали за гарцующими на солнцепеке славы и успеха буйволами, антилопами и баранами.
— Знаешь, о чем я сейчас подумал? — Салин оторвал взгляд от картины на противоположной стене.
Решетников вытер платком вспотевшее лицо, покосился на картину.
— О чем хорошем можно подумать, глядя на этот кошмар алкоголика? — проворчал он, наливая себе еще одну чашку чая. — На твоем месте снял бы я ее. Абстракционизм! Хрущеву до сих пор забыть не могут, что он ляпнул в Манеже. А ведь прав был Кукурузник, как сейчас выясняется. Все они — педерасты. И что интересно, даже не стесняются.
— История искусства — это этюд в голубых и розовых тонах. Так было, есть и будет, — печально вздохнул Салин.
— М-да? — Решетников поднял выгоревшие до белизны брови. — И кто это сказал?
— Я.
— Запиши для потомков. — Решетников принялся помешивать ложечкой в чашке. — а о чем все-таки подумал?
— Видишь ли, мой друг. — Салин оттолкнулся от стола, отъехав вместе с креслом назад, вытянул ноги. — Глядя на это полотно, пришла в голову мысль, чем политик отличается от государственного деятеля.
— Тем, что первый думает о следующих выборах, а второй — о будущих поколениях, — подхватил Решетников, продолжая звенеть ложкой. — Только первому эта мысль пришла в голову Черчиллю.
Салин мягко улыбнулся. Решетников, на людях талантливо игравший роль провинциального простачка, позволял себе демонстрировать эрудицию исключительно в кругу своих.
— А я ее развил и пришел к выводу, что если политикан пытается играть роль государственного деятеля, то выходит как у этого мазилки. Им обоим закрыта дорога в вечное, а хочется. Вот и выходит фиглярство и дешевый эпатаж.
— Я так понял, что ты все связываешь с выборами? — Решетников глазами указал на листок с фотороботом, все еще лежащий на столе.
— С ними так или иначе сейчас связанно все. Весь вопрос в степени. — Салин сделал маленький глоток из своей чашки. В отличие от Решетникова, предпочитал не чай, а крепкий кофе по-турецки. — И в степени опасности.
Они обменялись взглядами, и Салин продолжил:
— Как бы за них ни проголосовали, те, что засели в Кремле, все равно проиграют. Выходов на серьезные круги они так и не получили. Все заигрывания с «капиталом Сиона» и «казной Ордена СС», как ты знаешь, окончились провалом. Мальчиков-эмиссаров гаранты капиталов не признали, и их пришлось срочно убирать. Одного даже от греха подальше упекли в Кресты, потому что блудлив и болтлив до ужаса. Итак, реальных денег у них нет. Про наркодоллары я не говорю, это мелочь, но достаточно мерзкая, чтобы испоганить не одну политическую карьеру. Значит, опорой режима останется спекулятивный капитал. Но у него одна особенность — он быстро и обильно поступает, но моментально исчезает,
— Мед — это очень странный предмет, вроде бы есть… — Решетников подцепил сушкой янтарную каплю из розетки. — И вот — его нет. — Сушка исчезла во рту. — Думаешь, они этого не понимают?
— Уверен, что понимают. Но каждый в меру своей испорченности. — Салин поймал веселый взгляд собеседника и тоже улыбнулся. — Группировка, к которой принадлежит Подседерцев, терпеть не может «молодых реформаторов». Очевидно, из зависти. На черный день у «младореформаторов» есть вариант устроиться приглашенными профессорами в провинциальные университеты США. А что будет делать шеф Подседерцева?
— Огурцы на даче окучивать, — проворчал Решетников, пережевывая сушку. — Только недолго. Она всего в часе езды от Лефортова.
— Вот-вот, — кивнул Салин. — Силовики возомнили себя радетелями государственных интересов и суют палки в колеса финансовых афер «младореформаторов». Тех это бесит, но сделать ничего не могут, пока ключи от Лефортова лежат в кармане у силовиков. Долго это продолжаться не может, рано или поздно кто-то из них пойдет на обострение ситуации.
— Переворот? — с сомнением произнес Решетников. — Кремль давно беременен переворотом, но вряд ли разродится этим летом.
— Нет, не переворот, а временная ситуация управляемой нестабильности. Силовики в силу специфики мышления могут пойти на введение чрезвычайного положения. А «экономисты», которые суть — биржевые игроки, скорее всего, спровоцируют крах биржи. На месяц-другой отвлекут внимание, чтобы тихо и малой кровью провести хирургическую операцию по расчленению сиамских близнецов. Иначе сидеть всем вместе.
— Теперь понимаю, почему они двуглавую цыпу своим гербом сделали, — протянул Решетников. — Кстати, не забудь, надо ребяткам эту идею подбросить. Пусть двинут в прессу, а мы полюбуемся на реакцию. Ты, конечно, прав, но как это связано с Виктором? Если не считать слов Подседерцева, что Ладыгин был информатором СБП, стыковок никаких. Он к политическим играм имеет… имел, — поправил себя Решетников. — Имел такое же касательство, как я к сексуальной революции. Симпатизирую, но нет возможности активно участвовать.
Салин спрятал усмешку. От комментария решил воздержаться, хотя знал, что к любовным утехам Решетников подходил с ответственностью передовика стахановского движения. Впрочем, как и ко всему, что помогало, несмотря на возраст, сохранять ясный ум, твердую память и бульдожью хватку.
Он заметил лампочку, мигающую на панели селектора, лицо сразу же напряглось. Заметив это, подобрался и Решетников.
— Сейчас все узнаем, — сказал Салин, снимая трубку. — Да? Я же просил сразу же провести ко мне! Да, жду.
Он осторожно положил трубку. Поднял взгляд на Решетникова.
— Павел Степанович, работаю с ним я. Ты — на контроле. Подключаешься при необходимости.
— Ладно. — Решетников пересел в кресло напротив, спиной к окну. Теперь тот, кого они ждали, сев в освободившееся кресло, неминуемо оказывался в перекрестье их взглядов.
Роли, вне зависимости от темы беседы и собеседника, всегда распределялись именно так: Салин вел разговор, провоцируя реакцию собеседника, а Решетников считывал ее, находясь вне поля видения противника. Контролировать сразу двоих неподготовленному человеку трудно, особенно если внимание раздирают вопросами то в лоб, то сбоку, играть в таких условиях сложно, а выиграть — невозможно.
Пока Мещеряков усаживался в кресло, Владислав успел положить перед Салиным и Решетниковым по машинописному листу. Замер, ожидая распоряжений.
— Хорошо, Владислав, — кивнул Салин, пробежав взглядом текст. — Попроси Свету принести… Что будете пить, Владлен Кузьмин?
— Минеральную воду, — отозвался Мещеряков. — Похолоднее, если можно.
— Прекрасно. Минеральную воду. Чай для Павла Степановича, а мне — кофе.