Миронов: «А Вы не можете уточнить, в каком они настроении пребывали?»
Тупицын: «Обычное состояние».
Миронов: «Что они обсуждали, когда ехали?»
Тупицын: «Они сели молча и вышли молча. При мне вообще никаких разговоров не было».
Миронов: «Какие-то звонки были?»
Тупицын: «Ничего не было. Там ехать 5–7 минут до РАО. Ничего не было».
Миронов: «Чубайсу звонил кто-нибудь?»
Тупицын: «Когда я вез, по-моему, нет».
Да может ли нормальный человек, машину которого только что подорвали и обстреляли, равнодушно пересесть в другую, даже не глянув на то, какой опасности подвергся?! Спешили, боялись нового нападения? Вряд ли, ведь тогда Чубайс с Крыченко остановились бы у первого же стационарного поста ГАИ, а они проскочили их не один, и ждали бы подмоги из РАО под прикрытием вооруженных сотрудников ДПС. А может быть, на БМВ просто не было еще ничего, как о том говорил на суде Вербицкий? Тогда действительно, чтобы не привлекать к не расстрелянной еще машине внимание стороннего в деле Тупицына, который и не заметил ничего подозрительного, кроме дымящегося колеса, Чубайс с Крыченко быстренько пересели в Тойоту. И молчали всю дорогу. И им никто не звонил, и они никому. Так где же те сотни звонков друзей, о которых днем раньше на суде говорил Чубайс?
Миронов: «Вы когда ехали за БМВ, не заметили поврежденной задней фары?»
Тупицын пожимает плечами: «Да нет».
Миронов: «Вы не заметили повреждений на лобовом стекле, когда они к Вам пересаживались?»
Тупицын: «Все повреждения я увидел уже только в гараже».
Миронов не отступает: «Вы хорошо рассмотрели в гараже повреждения БМВ?»
Тупицын уклоняется от точного ответа: «Честно говоря, не очень хорошо. Да и Дорожкин был в таком состоянии, ни расспросить, ничего».
Миронов: «Вы сказали, что Дорожкин пребывал в некоем шоке. Можно сказать, что он не хотел говорить о том, что случилось?»
Тупицын неопределенно: «Да нет. Он был бледный и даже немножечко заикался, чуть-чуть».
Миронов: «Вы дословно приводите его слова «похоже, это был взрыв»?
Тупицын: «Думаю, что да. Он говорил: было много снежной пыли, закидало машину, не понял, отчего это произошло. Ну, — говорит, — судя по стеклу, по всему, похоже, что был взрыв».
К расспросу подключается адвокат Закалюжный: «На вопрос государственного обвинителя «Можно ли расстрелять автомобиль в боксе?» Вы почему-то ответили, что подорвать в боксе его нельзя. А расстрелять все-таки в боксе возможно было?»
Тупицын отговаривается: «Ну, Вы знаете, разговор шел о взрыве. Расстреливать можно везде. Хоть в этой комнате».
Закалюжный настаивает: «Вам известно, расстреливался автомобиль в боксе или нет?»
Тупицын понуро: «Не известно».
Оглашают показания Тупицына на предшествующем суде, и выясняется тут же, что, если верить прежним показаниям Тупицына, то повреждения на БМВ Чубайса он увидел уже в боксе гаража. Адвокат Закалюжный пытается добиться, с чем связана такая смена показаний.
До того отвечавший уверенно и просто, Тупицын неожиданно меняет тон на оправдательный: «Я и сейчас как бы… Сашка открывал гараж, чтобы ее ставить, вот я и сказал про бокс. А вообще я ее перед гаражом видел…».
И осталось неясным, почему прямо в зале суда поменял свои показания водитель Тупицын? Для чего он подчеркнул вдруг, что увидел поврежденную машину БМВ не в гараже РАО, как говорил прежде, а у въезда в гараж? Да потому что прежние его показания подтверждают основную линию защиты: расстрелянную машину Чубайса, спешно уничтоженную как вещдок, никто из независимых свидетелей не видел ни на месте происшествия, ни на дороге. Следовательно, расстрелять ее могли в любом укромном месте, в том же гараже.
Завтрак «террористов» (Заседание двадцать седьмое)
Всякий раз, когда дело о так называемом покушении на Чубайса рассматривается в судах, в обвинительном заключении всплывает имя сына полковника Квачкова — Александра, которому в момент покушения было около тридцати, и он работал тогда охранником в банке. Получалось, что в его отсутствие судили вроде бы как и его, пропавшего без вести сразу после покушения. И вот впервые, исчерпав уже все аргументы, обвинение решило представить присяжным заседателям и этого, по версии следствия, участника событий 17 марта 2005 года на Митькинском шоссе.
В зал ввели нового свидетеля — Александра Борисовича Зубкова, который работал вместе с Александром Квачковым в банке «Совинком». Он-то и должен был, по замыслу обвинения, представить суду истинное лицо современного молодого террориста.
Прокурор: «Что представлял из себя Александр Квачков как сотрудник?»
Зубков: «Нормальный парень. Исполнял свои обязанности нормально. Ничего такого я за ним не замечал».
Прокурор: «Александр Квачков физически был как развит?»
Зубков: «Он на 15 лет был моложе меня, но похож был на меня нынешнего. У него большой живот был. Я не думаю, что он был сильно физически развит».
Прокурор: «А по огневой подготовке как он?»
Зубков: «Я могу только одно сказать: когда мы стреляли, первая проба была всегда за счет банка, то есть патроны покупали за счет банка. Если не отстрелялся, то на следующий раз за свой счет. Так вот Саша всегда за свой счет стрелял».
Прокурор: «Это о чем говорит: он хороший стрелок или плохой?»
Зубков: «Ну, вообще-то хорошие стрелки с первого раза отстреливаются».
Прокурор: «Александр Квачков высказывал когда-либо свои критические взгляды?»
Зубков: «Да он политикой вообще не интересовался».
Обвинение решило представить Александра Квачкова в портретной раме молодого террориста, рассчитывало, что у охранника банка Александра Зубкова, которого приучают ненавидеть всякого нарушителя спокойствия богатых мира сего, сработает собачий рефлекс ярости к одному из тех, кто подозревается в покушении на жизнь основоположника богатств и процветания всех олигархов страны. Но прокуратура обманулась в ожиданиях. Охранник Зубков оказался честным человеком. И вместо кровожадного боевика Квачкова-младшего в его рассказе предстал добродушный увалень, рыхлый, с пузцом, круг интересов которого ограничивается кроссвордами и футболом, причем он совсем не интересуется политикой и настолько плохо стреляет, что постоянно сам платит за патроны во время зачетных стрельб…
Впрочем, это не единственный провал в режиссуре обвинения, случившийся в тот день на суде. Прокурор возвестил о предъявлении присяжным заседателям очередной партии вещественных доказательств, собранных на даче Квачкова. Надо сказать, что за время судебного процесса у многих в корне поменялось отношение к понятию «вещественное доказательство», как прямому материальному подтверждению причастности к преступлению лица, которому принадлежит то, что признано вещественным доказательством. Но это понятие здравое и правовое, у прокуроров же своя логика, сугубо прокурорская. Согласно ей, вещдоком может быть признана любая вещь, если того пожелает следователь. А если следователь того не пожелает, то из вещдоков любая вещь может быть исключена, если она свидетельствует о чем-то, прямо противоположном умозаключению следователя. Короче, если вещдок мешает следствию — это не вещдок. Вспомните БМВ Чубайса, который в число вещдоков не попал, потому что противоречил версии следствия и показаниям потерпевших.
Прокурор Каверин начинает потрошить коробки. Разрезает первую, долго шуршит пакетом, будто гоняет по дну коробки забравшуюся в нее мышь, потом извлекает нечто, торжественно объявляя: «Изъятая на даче Квачкова куртка из синтетического материала черного, серого и белого цветов». Каверин бодро трясет пыльным тряпьем перед присяжными.
Александр Найденов просит разрешения задать вопрос потерпевшему Клочкову: «Вы наблюдали нападавших. Данная куртка похожа на ту одежду, в которой Вы видели стрелявших?»
Клочков неохотно бурчит: «Нападавшие находились в маскхалатах, а не в куртках».
Прокурор Каверин по-детски разочарован, будто этого не знал. Он наклоняется к следующей коробке, одновременно, словно маг, сопровождая свои действия заклинаниями: «Вещественные доказательства, изъятые на даче Квачкова!» Под озадаченными взглядами присяжных на парапете, словно на скатерти-самобранке, возникает полуторалитровая пластмассовая бутылка с остатками минералки пятилетней давности, три водочных стеклотары, в которых, однако, ни капли горячительного, три стопарика, пустая пачка от сигарет. Прокурор нервно затоптался, смутно догадываясь, что историческая реконструкция диорамы следственного прочтения современной темы «Военный совет в Филях» ему не вполне удалась. Он заглядывает в коробку с остатками вещдоков и уныло добавляет: «Здесь еще имеются окурки, но их я выкладывать не буду».
Звеня стеклотарой, словно бомж на вокзале, Каверин упаковывает натюрморт обратно и приступает к следующей коробке: «Для осмотра предоставляется деревянный ящик, в котором находится подрывная машинка и малый омметр. На приборе имеется шильдик с надписью «Нажать кнопку до отказа». Но, — спохватывается Каверин, — нажимать мы не будем!»
Найденов: «Хочу обратить внимание суда, что этот ящик обнаружен только в ходе третьего обыска на даче Квачкова…». Говорить ему дальше запрещает бдительная судья.
Снова шуршит прокурор, роясь в следующей коробке, и очень довольный находкой извлекает из ее недр автомат Калашникова. Ахают присяжные и вместе с ними весь зрительный зал, вот это уже серьезно, в зале запахло пороховой гарью и терроризмом. Прокурор Каверин с пафосом: «Макет автомата Калашникова АК-74 с магазином к нему!»
«Макет?!» — разочарованно выдыхает зал.
«Макет, — не оставляет никакой надежды прокурор. — Обращаю внимание присяжных заседателей, что в затворе отсутствует боек».
Поднимается Найденов и в тон прокурору добавляет: «Обращаю внимание суда, что массогабаритный макет автомата Калашникова имеет выхолощенными все детали, а не только боек. Здесь нет ни одной боевой части».
Завершается демонстрация странных вещей, являющихся, по версии стороны обвинения, вещественными доказательствами по делу о покушении на Чубайса. Но что она до