Почему Вы запомнили, что это именно 17 марта было?»
Жуков: «Я 17 марта дежурил. Я все свои дежурства помню».
Найденов, упреждая прокурора: «Я Вас просил обеспечить мне алиби в суде?»
Жуков машет рукой: «Какое алиби! Я тебя тогда последний-то раз и видел».
Прокурор начинает с каверзного: «Объясните: что такое алиби?»
Жуков: «Ну, непричастность, я так понимаю. Литературу читаю…».
Прокурор: «Почему Вы связываете эти события с 17 марта 2005 года?»
Жуков: «Да если честно я и забыл, это мне Николай Павлович, председатель наш, напомнил: ну, Валентин Иванович, ты же 17-го дежурил! Вот поэтому я 17 марта теперь и не забуду».
Прокурор не верит, это написано у него на лице: «Но Вы же кроме этого дня еще дежурили в какие-то дни. Так почему именно с 17-м марта, а не с каким-то иным днем Вы это событие связываете?»
Жуков твердо: «Ну, потому что мне напомнил Николай Павлович. Да, я забыл еще сказать, что в тот день в часов десять вечера включил телевизор и вижу — покушение на Чубайса. Он мне об этом и напомнил».
Прокурор, пристально вглядываясь в свидетеля: «Когда Вы последний раз видели Найденова на даче до 17 марта?»
Жуков не тушуется: «Ой, не могу Вам сказать. Вот в ноябре, когда они за продуктами ездили. И по смене мне, бывало, передавали, что он здесь. А чего я его должен видеть? Мои обязанности — не за ним следить. Бывало, свет горел у них, и дом топили — дым видно было».
Прокурор пробует зайти с другой стороны: «А после 17-го марта Вы в какое время видели Найденова?»
Жуков помнит: «Он 18-го утром на машине выезжал со своего участка. Идет машина, фары прямо в окно светят. Я вышел, открыл ворота и все».
Прокурор оглашает сообщение районной гидрометеорологической службы города Домодедово о состоянии погоды в районе поселка Гжель в марте 2005 года. Закончив читать нудный отчет метеорологов, прокурор язвительно обращается к старику: «Осадков выпало не так уж и много. Так была ли необходимость чистить снег?»
Жуков возмущенно: «Необходимость была в том, что был снег! Что за метеослужба такая?! Где-то под Домодедовом! Это ж все равно, что под Саратовом! Деревенскую жизнь надо знать. В одной деревне нет снега, а в другой, рядом — намело! С 10 февраля у нас не чистилось, ветер поднялся и дорогу замело. Деревенскую жизнь надо знать! Метеослужба!»
Разошедшегося не на шутку старика уговаривают успокоиться и отпускают.
Еще один свидетель алиби Александра Найденова — Андрей Александрович Зырянов. Ему около пятидесяти, он энергичен и улыбчив.
Спрашивать его начинает адвокат Котеночкина: «Зырянова Валентина Михайловна кем Вам приходится?»
Зырянов, погрустнев: «Это моя мама. Она умерла в 2006 году».
Котеночкина: «Что Вам известно о событиях 17 марта, связанных с проживанием Вашей матушки на даче в садовом товариществе МГУ?»
Зырянов: «Она дежурила на даче у знакомых, кормила собак у Трубиных с понедельника по четверг. 17 марта в четверг она вернулась в Москву. В тот день я с ней поконфликтовал. Она была в возрасте. На своих двоих до станции не очень-то походишь, ну и дачники ее подвозили. Часто говорила: вот меня Саша подвез, спасибо ему, какой молодец. А в тот день: вот, негодный, не подвез, мол, не могу. Мне бы промолчать. А я: он что тебе, обязан, что ли?.. Вот я и запомнил этот день по конфликту. Человека-то сейчас нет, а мы родителей потом вспоминаем с сожалением, что ругались с ними».
Прокурор не скрывает своей иронии: «Почему спустя пять лет Вы утверждаете, что это было 17 марта, а не 18-го?»
Зырянов: «17 марта. Когда объявили об аресте, я еще у матери спросил: ты ничего не напутала? Тебя действительно Сашка не подвез? — Да что ты пристал, — она говорит, — так и было».
Прокурор: «А когда у Вас впервые спросили про 17 марта?»
Зырянов: «Впервые я сам себя спросил, когда через три недели объявили, что Найденов причастен к покушению. Вот я и совместил эти события».
Прокурор: «Откуда Вам стало известно о причастности Найденова к покушению на Чубайса?»
Зырянов: «Из телевизора. И в «Комсомолке» я увидел фотографию его. До сих пор статью храню. Мы с мамой тогда к Ивану Александровичу, отцу Найденова подошли. Мы же понимаем: человек был здесь, в поселке. А три года в тюрьме просидел».
Прокурор не верит: «Почему Ваша мама не обратилась в следственные органы?»
Зырянов принимается объяснять: «Матушке было 79 лет, у нее здоровья не было к кому-то ходить…».
Шугаев: «Вы настаиваете на том, что Найденов не подвез Вашу маму?»
Зырянов кивает: «Да, настаиваю».
Прокурор, передохнув, заходит на очередной круг: «Вам известно, когда было покушение на Чубайса?»
Зырянов глядит на него с сочувственным пониманием: «17 марта 2005 года…».
Утомленная от бесконечных кружений прокурора по одним и тем же вопросам, но не посмевшая их ни разу за все заседание прервать, как повторяющиеся вопросы, судья разрешила Зырянову покинуть зал.
Судья усомнилась в выводах следствия (Заседание сорок второе)
Покушение на Чубайса — это вам не драка с поножовщиной в соседнем дворе, а чтобы у общества и вовсе не возникло ни малейших подозрений о подрыве и обстреле броневика главного приватизатора страны в результате разборки не поделивших государственное добро олигархов, следствие присовокупило к уголовному делу мощный идеологический мотив покушения — националистические взгляды подсудимых, их национально-классовую ненависть к Чубайсу. Доказательством идеологической базы покушения стала книга экс-министра печати России, писателя Бориса Миронова «Приговор убивающим Россию», найденная и в машине обвиняемого В. В. Квачкова, и в квартире его сына А. В. Квачкова. Обосновать содержание книги, как мотив покушения, следствие доверило докторам исторических наук С. В. Чешко и С. В. Соколовскому, заказав им лингвистическую экспертизу.
Из двух экспертов в суд явился один — заведующий Центром междисциплинарных исследований института этнологии и антропологии РАН, главный редактор журнала «Этнографическое обозрение», доктор исторических наук Сергей Викторович Чешко. Низкорослый, тощий, с темно-красным лицом, уже пожилой, но с черной не побитой сединой головой, он заметно хромал, опираясь на щегольскую трость, которую бережно выложил на парапет, отделявший присяжных от зала.
Адвокат защиты Чепурная начала с вопроса, ключевого для автора лингвистической экспертизы: «Являетесь ли Вы лингвистом по специальности?»
Чешко зачем-то бодро встряхнул головой: «Нет, чисто лингвистом я по специальности не являюсь».
Чепурная: «Какова Ваша специальность, согласно классификации специальностей Высшей аттестационной комиссии?»
Чешко: «Этнология, этнография, антропология. Номер специальности — 007».
Чепурная: «Вам знакомы методики, рекомендованные экспертам в методических рекомендациях № 27-19-19 от 29 июня 1999 года «Об использовании специальных познаний по делам и материалам о возбуждении национальной, расовой или религиозной вражды», которые издал НИИ проблем укрепления законности и правопорядка Генеральной прокуратуры Российской Федерации?»
Чешко задумчиво пожевал губами: «Естественно я читаю методическую литературу, я бываю в Интернете, но я, как этнолог, имею свои представления о том, как трактовать те или иные темы».
Чепурная: «Почему, зная о методах лингвистического анализа текстов, Вы не использовали их в своем экспертном заключении?»
Судья снимает вопрос и предупреждает адвоката о некорректном отношении к эксперту. Запрещено в суде сомневаться в компетентности эксперта.
Чепурная: «Как Вами применялись методы лингвистической герменевтики, то есть лингвистического толкования текста, без которых невозможно правильно ответить на вопрос, поставленный перед экспертизой «есть ли высказывания…»?
Чешко вместо конкретного ответа принялся поучать адвоката: «Метод лингвистической герменевтики мною не применялся. Мы с Вами не в школе. Существует большой жизненный опыт и опыт знакомства с текстами национального и расового характера».
Чепурная продолжает задавать вопросы, обнажающие профессиональную несостоятельность экспертизы: «Применялся ли Вами метод лексико-семантического анализа текста?»
Автор лингвистической экспертизы раздраженно, зло: «Вы же понимаете, что я не лингвист!»
Прокурор, пытаясь спасти профессиональный статус эксперта, задает тому наводящий вопрос: «Позволял ли уровень Вашей компетенции провести это исследование в полном объеме?»
Чешко неожиданно стушевался, начал оправдываться: «Человек не может сам определять свою компетенцию. Я лет пять проводил такие исследования, но мы никому свои услуги не навязывали. Заказчик сам определяет, к кому надо обращаться».
Сообразив, что эксперт не сумел воспользоваться прокурорским спасательным кругом, юная прокурорша Колоскова бросает ему второй: «Существует ли определенный перечень методик, которые надо использовать при проведении лингвистического исследования?»
Чешко, догадавшись, наконец, что ему помогают выкарабкаться, неловко вцепился в протянутую ему худенькую дамскую ручку: «Мне такие перечни не известны. По-моему, они не существуют. Государственные органы этими делами не занимаются».
То, что Центры проведения судебных экспертиз МВД и ФСБ России Чешко вычеркнул из реестра государственных органов, посчитав, очевидно, их частными лавочками, и судья, и прокуроры предпочли не заметить.
Подсудимый Иван Миронов с дотошностью человека, имеющего прямое отношение к науке: «Почему в своем экспертном заключении Вы не представили научно-методического введения?»
От прежней бравады и снисходительного высокомерия Чешко не осталось и тени, он начал оправдываться: «Какой-то определенной модели, когда к нам обращались с этой просьбой, нам не давали, и мы о ней не знали. Теперь я уже понял, что надо все эти методы использовать. А на том этапе заказчика наша экспертиза удовлетворила».
На этом допрос эксперта без присяжных заседателей закончился. Почему без присяжных? Потому что, оказывается, исследование специализации, уровня профессионализма эксперта, методик, примененных экспертом, присяжным знать не положено. Так и не узнали присяжные, что эксперт Чешко, сотворивший лингвистическую экспертизу, доказывающую, что читатели книги Бориса Миронова «Приговор убивающим Россию» непременно преступники и иными быть не могут, понятия не имеет о лингвистических методах исследования текстов, но зато хорошо понял замысел заказчика и с энтузиазмом его удовлетворил.