Судья тут же пресекает недоумение короткой и хлесткой, как автоматная очередь, фразой: «Суд предупреждает подсудимого Квачкова о некорректном поведении в суде!»
Поднимается Роберт Яшин, только что допущенный в зал суда после многомесячной отлучки и уже изрядно отвыкший от судейской манеры вести заседания, пытается возразить, но Пантелеева и от него отстреливается короткой очередью: «Суд предупреждает Яшина о некорректном поведении в суде!»
Предупредив всех недовольных, судья впускает присяжных заседателей в зал.
Квачков: «Прошу предъявить присяжным заседателям таблицу маркировки и классификации патронов…». Расправляет лист бумаги.
Судья цепко сторожит каждое его движение и спешно объявляет перерыв.
После десятиминутной паузы Квачков: «Прошу предъявить присяжным заседателям два документа, которые я буду использовать при даче своих показаний».
Судья, едва глянув в бумаги, небрежно роняет: «Стороны, посмотрите».
Адвокат Першин: «В таблицах отражены сравнительные характеристики патронов, чтобы присяжные могли представить, какие именно патроны обнаружены в гараже».
Найденов: «Информация не противоречит закону, она есть в уголовном деле».
Но у судьи верный союзник — прокурор: «У подсудимого есть право пользоваться записями, но это не означает, что подсудимый вправе демонстрировать схемы и графики».
А ведь и эти стены, и эти люди в зале прекрасно помнят, как совсем недавно по просьбе самого Каверина здесь рисовали схемы, графики и потерпевший Вербицкий, и свидетель Карватко, и эти графики, и эти схемы не возбранялось демонстрировать присяжным. Но тогда доказательства представляло обвинение, а ныне — защита, что для судьи Пантелеевой две большие разницы. Судья отказывает Квачкову.
Подсудимый продолжает нервно оборванную судьей речь: «Итак, сорок вменяемых мне в вину патронов, найденных в канистре, принадлежат семнадцати партиям, в том числе иностранного производства: первая партия маркировки… — 4 штуки, вторая … — 3… пятая … — один патрон… Воровать по два-три патрона из партии, когда я их расстреливаю сотнями и тысячами? Эти патроны собирали люди, которые никакого отношения ни к оружию, ни к боеприпасам не имеют».
Першин: «Кому принадлежит подрывная машинка ПМ-4?»
Квачков: «Подрывная машинка принадлежит мне. Название звучит страшно, на деле — обычный индуктор. Я, как всякий специалист, имел свои специальные материалы. Это моя личная подрывная машинка, она не относится к боеприпасам».
Першин: «Кому принадлежит макет автомата, найденный в гараже?»
Квачков: «Правильно он называется — массогабаритный макет автомата Калашникова, не приспособленный для стрельбы. Им разве что ночью можно человека напугать в темном переулке. Я к нему отношения не имею».
Першин: «Откуда охотничье ружье, обнаруженное в Вашей квартире?»
Квачков: «Ружье имеет документы. Оно принадлежит Борису Сергеевичу Миронову. Когда против него начались гонения и объявление его в розыск…».
Судья не дремлет: «Это не относится к материалам уголовного дела!»
Першин: «Обнаруженный у Вас телефон «Сименс» … — Ваш телефон?»
Квачков: «Мой и зарегистрирован он на мое имя с апреля 1999 года».
Першин: «С какого времени Вы перестали пользоваться этим телефоном?»
Квачков: «Примерно с 13–14 часов 17 марта, когда меня арестовали…».
Судья как кошка у мышкиной норки: «Вы предупреждаетесь за нарушение порядка в судебном заседании!..»
Квачков редактирует ответ: «Примерно с 13–14 часов, когда произошли события, о которых мне говорить нельзя…».
Судья грозит: «Я предупреждаю Вас о некорректном поведении! Иначе допрос будет прерван!»
Угроза не шуточная, реальная опасность лишиться права давать показания.
Адвокат Першин старается удержать допрос в проложенной колее: «Когда, кому и с какой целью Вы сделали последний звонок с этого телефона?»
Квачков: «17 марта в 11.07 я позвонил в Академию на Юго-Западе. Больше звонков у меня не было, но телефона я не отключал, так как должен постоянно находиться на связи с моим начальством. В 20.50 был звонок от старшего сына. Я уже был арестован, телефон находился в руках сотрудников департамента. Что они сказали моему сыну, я не знаю, но именно после этого мой старший сын пропал».
Напуганный мыслью Квачкова о похищении сына сотрудниками департамента востопорщился голубой прокурорский мундир: «Это не соответствует действительности, Ваша честь! Адрес, по которому произведен звонок — Бережковская набережная, там квартира Квачкова. Это значит, что телефон тогда был в руках хозяина!»
Ложь очевидна всем знакомым с делом, но у Квачкова хватает сил сдержать эмоции: «Как раз в это время в квартире шел обыск. Посмотрите протокол».
Алексей Першин, опасаясь изгнания подсудимого за запретное слово «обыск», торопится переключить внимание судьи на новый вопрос: «Когда и при каких обстоятельствах Вы были лишены возможности пользоваться данным телефоном?»
Судья Пантелеева: «Я Вас останавливаю, Першин. Вопрос не направлен на выяснение фактических обстоятельств дела».
У Першина прекрасная реакция: «Где Вы находились 17 марта в 20.57?»
Квачков: «В Московской городской прокуратуре у заместителя прокурора…».
Судья яростно палит: «Я Вас останавливаю, Квачков!»
Першин пытается вытащить подзащитного из трясины тотального запрета: «После ареста Вы получили информацию о Вашем сыне Александре?»
Квачков едва успевает: «Да, получил», как судья переносит огонь на защитника: «Адвокат Першин! Я Вас предупреждаю, что эти факты не относятся к фактическим обстоятельствам дела».
Квачков не выдерживает: «Ваша честь, мой старший сын находится в розыске по этому делу. Как же это не относится к фактическим обстоятельствам дела?!»
Но Пантелеева резко обрывает возмущение Квачкова. Першин меняет тему: «Кому принадлежат осветительная ракета и сигнальный патрон?»
Квачков: «Ракета и патрон мои, но они не являются боеприпасами. Осветительная ракета менее опасна, чем китайская петарда».
Першин: «Кому принадлежит взрывпакет, и с какой целью он попал к Вам?»
Квачков: «Взрывпакет является военной петардой, которая имитирует разрыв гранаты. Когда эксперты говорили о поражающем действии взрывпакета, то это они, наверное, у поручика Ржевского спросили…».
Но и анекдот досказать подсудимому не удается: «Подсудимый предупреждается о недопустимости некорректного тона!»
Квачков серьезно: «Для профессионального военного взрывпакет, как и сигнальный патрон, как и осветительная ракета, то же, что для врача шприц, а для медсестры — бинты, это расходный материал».
Першин: «На Вашей автомашине СААБ перевозились оружие, боеприпасы, взрывчатые вещества?»
Квачков: «Оружие и боеприпасы попадали в машину. Возил на полигонах, чтобы не таскать на себе. Взрывчатые вещества никогда не перевозил».
Першин: «Как Вы объясните, что в смывах с автомашины СААБ обнаружены взрывчатые вещества?»
Квачков: «Вся машина имеет уровень загрязнения взрывчатыми веществами 10 в минус 11–10 в минус 13 степени. Следовые остатки взрывов на полигонах. Вся машина фонит. Даже контрольный смыв внутри приборной доски».
Нервно вскакивает прокурор: «Ваша честь, попросите присяжных заседателей не учитывать эту информацию, ее нет в уголовном деле, это личное мнение Квачкова».
Квачков повышает голос: «Эти цифры из материалов уголовного дела. Вы лжете, господин прокурор!»
Судья спроваживает присяжных. Прокурор тут же меняет подоплеку своего нервного срыва: «Подсудимый не вправе заявлять сведения, в которых он не является специалистом! Он не эксперт».
Пантелеева: «Суд предупреждает подсудимого Квачкова о недопустимости оскорбления участников процесса! Это последнее предупреждение!»
Адвокат Чубайса Шугаев, устав сидеть молча: «Подсудимый Квачков допустил высказывание по отношению к государственному обвинителю, заявив, что он лжет. Этим было оказано давление на присяжных. Прошу занести мое заявление в протокол».
Адвокат Квачова Першин: «Возражаю! Заявление Квачкова, что прокурор лжет, — это его мнение, а не оскорбление. Если бы Квачков сказал, что прокурор лжец, это было бы оскорбление. Квачков просто назвал действие прокурора. А вот заявление прокурора, что Квачков не является специалистом во взрывном деле, не соответствует действительности. Квачков является специалистом во взрывном деле».
Судья наливается гневом: «Першин! Вы требуете на себя слишком много времени!»
Першин, желая умирить судейскую ярость христианской кротостью, осеняет себя крестом: «Да избави меня Бог!»
Но судья ярится пуще прежнего: «Адвокат Першин предупреждается о недопустимости отправления религиозного обряда, выразившегося в соблюдении религиозного обряда!»
Тогда Першин идет грозой на грозу, как пожар в тайге давят встречным палом: «Возражаю! Ваши действия незаконны и антиконституционны. Вы сидите под государственным гербом с Георгием Победоносцем, а он — Святой! Своими действиями Вы уничижаете Государственный Гимн, где сказано «Хранимая Богом родная земля», а Вы запрещаете мне креститься!»
Судья, то ли зайдя в тупик в споре об обрядах, то ли остерегаясь рассердить святого Георгия, действительно опасно нацелившего остроконечное копье в ее голову, объявляет перерыв.
Через полчаса двинулся дальше рваный и нервный допрос Квачкова.
Першин: «Тротил, тэн, гексоген — какие из этих веществ входят в состав инженерных боеприпасов?»
Квачков: «Тротил, тэн входят в состав штатных боеприпасов спецназа».
Першин: «Тогда откуда на Вашем носовом платке следы гексогена?»
Квачков: «Клетчатый носовой платок, согласно протоколу, изъят из кармана водительской дверцы СААБа, но в экспертном заключении говорится, что вскрыт пакет, в котором находится носовой платок — белый с голубой каймой…».
Судья не хочет слышать ничего о носовом платке: «Вы ссылаетесь на доказательства дела, а не на лично известные Вам факты!»
Квачков, понимая, что, постоянно прерывая его, судья не дает ему возможности довести до присяжных ни один довод защиты, пытается завершить свою мысл