Разочарованная публика вывалилась в коридор, где ее ждали с новостями телекамеры и остальной народ. Новостей не было.
Прошел час. Еще одно просеивание зрителей через кордон приставов: проходят журналисты и родственники подсудимых. Вновь судья вводит присяжных, берет из рук старшины вердикт, долго его читает, а, прочитав, долго складывает листки, подбивая их нервно друг к дружке звонким стуком о столешницу, сумрачно продолжая все время о чем-то думать и, наконец, объявляет вновь: «Вердикт не ясен в вопросе под номером 14. Если вы ответили так в вопросе номер 27, то это теперь вступило в противоречие с вопросом номер 14».
Кажется, что с подсудимых опять снимают накинутую было на эшафоте петлю, чтобы дать им подышать минуту-другую. Все повторяется. Снова нетерпеливо и взволнованно дышит коридор людским ожиданием.
Через сорок минут запускают народ в зал. И опять судье «вердикт не ясен», и опять присяжные заседатели отправляются его дорабатывать.
Что происходило в эти часы в совещательных комнатах судьи и присяжных, с кем велись переговоры и уговоры, кого ломали через коленку, кого настоятельно предостерегали подумать о себе и своих близких, — все покрыто тайной, судебной тайной.
Шесть раз повторялась мучительная экзекуция «уяснения вердикта». Решения присяжных — оправдательного ли, обвинительного ли — все это время, на протяжении восьми (!) часов, никто не знал. Было ощущение, что от ожидающих решения своей участи подсудимых каждый раз отрезают по куску, и если первая операция была болезненной, то на шестой или седьмой раз привычной и только раздражающей неизвестностью будущего.
В седьмой раз подсудимых и публику позвали в зал в час ночи, без пяти час — если точнее. Закрылись двери зала. Приставы решительно отсекли от закрытых дверей всех непопавших. И вдруг к ужасу оставшихся ждать рядом с судейской комнатой открылась дверь и оттуда в коридор выступили шестеро крепких ребят в черной униформе с автоматами, в бронежилетах. Тюремный спецназ! Выход конвоя означал лишь одно: будут брать под стражу! пропали мужики! Отчаяние, подступившее к горлу, злость на присяжных, в долю секунды мелькнувшая мысль: купили их или так сломали, тут же подавленная досадой: да какая разница! празднуй теперь, Чубайс! торжествуй, иуда! И тяжелый мерный топот коротких сапог спецназа, но не к дверям зала, нет, они подошли к судебным приставам, проститься, руки пожать и на выход. Что?! Не нужны?! Оправдали?!.. Но это знал или мог догадываться об этом только тот, кто видел уходящий прочь тюремный спецназ, в самом судебном зале напряжение только нарастало. Петля, накинутая на шеи подсудимым в седьмой раз, уже не терла и не давила, с ней свыклись. Получив от старшины присяжных вопросные листы, судья, скрежетнув зубами, с раздражением пробежалась по ним. Додавливать присяжных дальше она не решилась, сдалась. Старшина вышел к трибуне и стал зачитывать ответы присяжных на поставленные перед ними вопросы.
На первый вопрос «Доказано ли, что 17 марта 2005 года на Митькинском шоссе был произведен взрыв с целью прекращения жизни председателя РАО «ЕЭС России» А. Б. Чубайса?..» присяжные ответили «ДА. ДОКАЗАНО». Голоса присяжных разделились так: семеро из двенадцати посчитали, что событие преступления доказано, но пятеро воспротивились, считая, что события преступления не было вообще, что это было не покушение на Чубайса, это была доказанная в суде имитация покушения. Получается, что в коллегии присяжных заседателей не хватило всего одного голоса, одного-единственного, чтобы отвергнуть утверждение прокуратуры о всамделишном покушении на Чубайса! Если бы голоса присяжных разделились поровну, то суд вынужден был бы признать, что покушение на Чубайса — всего-навсего инсценировка, имитация, мнимое преступление.
Старшина присяжных продолжал читать осевшим от волнения голосом: «Доказано ли, что Квачков, Яшин, Найденов и Миронов участвовали в преступлении?» И, глянув в ответ, произнес: «ДА. ДОКАЗАНО». Зал глухо охнул. Видно было, как оперлась на впереди стоящий парапет мать подсудимого Ивана Миронова, как побелели скулы у отца Александра Найденова. Беспомощно заоглядывались адвокаты защиты. Это то, что успел уловить, выхватить взгляд, то, что закрепило сознание. Самое удивительное, что я не видела лиц самих подсудимых, да просто потому что не решилась глянуть в их сторону, не хватило меня на то. Ведь если уж мое сознание тут же переплеснулось через край отчаянным воплем «За что?! Да что это творится?!», каково было им услышать это. Но окраинное не зрение даже, сознание ухватило все же их твердые, жесткие лица. Непроницаемые. Без малейшего набежавшего облачка на них. Как стояли, так и продолжали стоять, не выдавая своих чувств. Все это уложилось в какую-то секунду. Уже в следующий миг старшина присяжных, он стоял за трибуной спиной к зрителям, ощутив холод ужаса всего зала, поспешил уточнить торопливо: «ДА. ДОКАЗАНО — ТРИ. НЕТ. НЕ ДОКАЗАНО — ДЕВЯТЬ».
В зале все это время царила тишайшая тишина, но и в этой тишине слышно стало, как в один миг все переменилось вдруг — угрюмость и разочарование сменились ликованием и радостью, люди молча, ликующе переглядывались, благодарно взглядывали на присяжных, по некоторым лицам катились слезы. ОПРАВДАЛИ! Таков был главный смысл этого ответа.
А старшина продолжал читать вопросы о причастности теперь каждого из подсудимых к событию на Митькинском шоссе. И у Квачкова, и у Яшина, и у Найденова — у всех был один и тот же счет: трое присяжных считали их причастными и виновными, а девять народных судей признавали непричастными и невиновными. Когда дело дошло до последнего подсудимого — до Ивана Миронова — все в зале уже как-то расслабились, полагая, что и тут не будет обвинения, ведь доказательств его причастности прокуратура не представила вообще. Невоенный человек, не умеющий ни стрелять, ни взрывать, кого не опознал ни один свидетель, на кого не указала ни одна экспертиза, у кого от безысходности прокуратура признала вещдоками травматический пистолет и паспорт, уж он-то каким боком может быть признан виновным на фоне всеобщего оправдания военспецов. Однако старшина, немного запнувшись, произнес: «ДА. ДОКАЗАНО — ПЯТЬ. НЕТ. НЕ ДОКАЗАНО — СЕМЬ». Зал снова глухо охнул. Сказанное было похоже на недоразумение, но это был вердикт присяжных. В этот миг стало понятным, для чего так долго просили присяжных уяснить вердикт, под чей приговор ломали и уламывали коллегию. В этот миг стала понятной до конца политическая цель процесса.
Иван Миронов — сын экс-министра печати Бориса Миронова — по команде сверху должен был быть приговорен. Во все времена политическая месть отцу путем расправы над сыном — старый, испытанный способ отмщения своим противникам подонками во власти, среди которых Чубайс — самый одиозный, но не самый высокопоставленный. Теперь стали ясны и противоречивые чувства на лице судьи, которая была довольна, что присяжные не подтвердили имитацию покушения, но удручена оправданием подсудимых, и, прежде всего, заказанного ей свыше Ивана Миронова. Теперь стал понятен и нескрываемый, видный со стороны раздрай в коллегии присяжных, когда народные судьи, убежденные в невиновности подсудимых, обнаружили в своей среде «обработанных» и «засланных» товарищей, продавших голоса за какие-то только им ведомые краюшки хлебца с кусочками маслица. И все же, все же, честных и совестливых, верных Присяге и мужественных, не сдавшихся и не сломленных в этой коллегии было БОЛЬШИНСТВО!
Эти семеро смелых, эти лучшие представители нашего народа, чьих имен никто не знает, но о ком молились в тот день во многих монастырях и церквях России, на кого надеялись в этот день во всех уголках России, кого мысленно благословляли в каждой обездоленной Чубайсом семье, а таких семей в России девяносто семь процентов! — они выполнили свой гражданский долг — показали власти, что народ не сдался, не продался, и тем заронили надежду в миллионы людей, решивших уже, что с Россией все кончено. Нет, не кончено, пока есть в нашей стране присяжные заседатели, которые под страшным давлением, под семикратным прессом устояли и настояли на ПРАВДЕ. Да благословит вас Бог, дорогие безвестные нам присяжные, да благословит Бог ваши семьи!
Оглашение вердикта закончилось. Стены дрогнули под оглушительными аплодисментами, кто кричал «ура», кто смахивал слезы, кто вздымал кулаки вверх в ознаменование победы. А потом вдохновленная толпа повалила к выходу. Сначала в коридор вышли первые вестники победы — приставы, их встретили громкими радостными криками. Ликование загуляло по судебным пространствам, люди обнимались и плакали, жали друг другу руки, окрыленные народным отпором Чубайсу. Когда же из зала вышли подсудимые и их адвокаты, фотовспышки и софиты телевизионных трансляций заполонили все ярким солнечным светом — событие свершилось. В эту ночь Москва и Россия праздновали ОПРАВДАТЕЛЬНЫЙ ВЕРДИКТ по делу о так называемом покушении на Чубайса!
…Я вышла на крыльцо Московского областного суда. Два часа ночи! На ступеньках монстра-здания многолюдно. Всеохватное наслаждение радостью победы народного Правосудия над еще вчера казавшимся всесильным, всемогущим, всепокупающим Чубайсом. Вот так, наверное, в мае сорок пятого на ступенях рейхстага наши деды радовались Великой Победе над казавшимся в сорок первом всемогущим Гитлером. Какая-то старушка догоняла улепетывавшего чубайсовского адвоката Шугаева, тыча его крохотным кулачком в жирную трепещущую спину. Больше жаждущих возмездия на ступенях не нашлось, и представитель потерпевшего исчез в темноте, яко истаял дым. И, правда, дым над Москвой рассеялся. Воздух был пронзительно чист и свеж. Но сколь символично, что в этот самый день в Питере вырубилось электричество, уворованное и с астрономическим гешефтом распроданное Чубайсом все в том же памятном 2005 году. Ну, разве не напоминание о плодах жизнедеятельности главного потерпевшего в деле покушения на «видного государственного и общественного деятеля Чубайса А. Б.» на случай, если этот «главный потерпевший» снова закажет и проплатит Верховному суду новый процесс.