Невозможно передать, что я пережил той ночью. Большую её часть я провёл, перевесившись через подоконник, прислушиваясь к каждому шороху, ловя любые шаги, любой колокольчик кэба вдалеке и всё напрасно, я видел лишь незнакомцев, которые редко появлялись на нашей улице. Тогда я стал слушать у входной двери – он ведь мог пройти через крышу.
В конце концов кто-то действительно прошагал по ней. Было уже утро, и я резко распахнул дверь перед самым носом молочника, который побелел от испуга так, будто я окунул его в его же собственную бадью.
– Вы поздно, – прогремел я первое, что могло хоть как-то оправдать моё волнение.
– Простите, – его голос дрожал от негодования, – но я пришёл даже на полчаса раньше своего обычного времени.
– Тогда я прошу вашего прощения, – извинился я, – но сегодня господин Матурин никак не мог заснуть и я просидел несколько часов, дожидаясь молока для того, чтобы подать ему чашечку чая.
Эта выдумка (достойная самого Раффлса) принесла мне не только прощение, но и явное сочувствие с его стороны, проявление которого почти входило в его рабочие обязанности. Добряк заявил, что ночь, проведённая у постели больного, и вправду отражалась на моем лице, отчего я мысленно похвалил себя за такую спонтанную, но точную ложь. Но, рассуждая здраво, я, скорее, должен отдать должное своим инстинктам, а не особому таланту. При этой мысли я вновь вздохнул, осознав, что Раффлс и правда сильно влияет на меня и неизвестно в чём ещё это проявляется! Моё наказание не заставило себя долго ждать, не прошло и часа, как дверной колокольчик властно прогремел дважды, а на пороге оказался доктор Теобальд, на нём был жёлтый шерстяной костюм, лацканы которого он поднял, чтобы не было видно скрытую под ним пижаму.
– Почему господин Матурин всю ночь не спал? – вопрошал он.
– Он всё никак не мог заснуть и мне не давал, – прошептал я, продолжая крепко удерживать дверь. – Но сейчас он спит как младенец.
– Я должен увидеть его.
– Он отдал мне приказ не впускать никого.
– Я его лечащий врач и я…
– Ну вы же хорошо знаете его, – я устало пожал плечами, – он очень чутко спит, и вы его непременно разбудите, если настоите на визите. И тогда этот визит станет последним, предупреждаю вас! Он отдал мне чёткий приказ.
Доктор выругался в свои встопорщенные усы.
– Я обязательно должен осмотреть его этим утром, – сердито проворчал он.
– Я зажму колокольчик, – ответил я, – и если вы не сможете позвонить, это будет значить, что господин Матурин ещё не проснулся, и я не рискну выходить из комнаты, чтобы открыть дверь.
Сказав это, я закрыл дверь перед его носом. Я стал лучше лгать, но какой от этого прок, если с Раффлсом приключилась беда? Я уже готовился к худшему. К двери, насвистывая, подошёл мальчишка и оставил утренние газеты. Было уже восемь утра, виски с содовой, налитое ещё вчера, стояло нетронутым. Я был уверен, что если с Раффлсом случилось худшее, я либо никогда больше не притронусь к алкоголю, либо буду топить себя в нём.
Между тем я не мог заставить себя даже позавтракать и поменять белье, а лишь ходил кругами по всей квартире в полном отчаянии, которое я даже не могу описать, щёки мои ввалились и потемнели от бессонной ночи. Сколько ещё это будет продолжаться? Нет, не так. Сколько ещё я смогу выдержать?
Это не продлилось даже до полудня, но не временем измерялось моё терпение, потому что каждый час тянулся для меня как долгая и тёмная полярная ночь. Было чуть больше одиннадцати, когда дверной колокольчик, который я всё-таки забыл заглушить, зазвонил. Но я знал, что это не доктор и не Раффлс. По тому, как тянут за шнурок можно было легко сделать вывод о руке визитёра. Сейчас колокольчик звякнул легко и тихо, рука на шнурке была осторожна.
Этого юношу я видел впервые. Одет в лохмотья, одна глазница пуста, а единственный глаз пылает сильным волнением. Оставаясь на пороге, он быстро защебетал по-итальянски, понять его я, к сожалению, не мог, но догадался, что его монолог содержал новости о Раффлсе! Решив, что пантомима будет полезней, я, преодолев сопротивление, втянул его внутрь – в его диком взгляде зажглась новая тревога.
– Non capite? – взвизгнул он, когда оказался в квартире.
– Нет, совсем ничего! – ответил я, понимая суть его вопроса лишь по интонации.
– Vostro amico, – повторял он снова и снова, – Poco tempo, poco tempo, poco tempo!
Впервые в жизни классическое образование, полученное в школе, действительно мне пригодилось. «Твой друг, твой друг, нельзя терять ни минуты!» – примерно перевёл я и схватил свою шляпу.
– Ecco, signore! – взревел юнец и, выхватив часы из кармана моего жилета, показал своим грязным ногтем на число «12». «Mezzogiorno – poco tempo – poco tempo!» – И вновь я понял его, сейчас было двадцать минут двенадцатого и мы должны быть где-то до двенадцати. Но где, где же? Это был кошмар наяву, когда тебя куда-то зовут, а ты не понимаешь кто и зачем. Но я мыслил ясно, возможно, я действительно кое-чему научился за эти годы и прежде чем уйти, втиснул свой носовой платок между колокольчиком и молоточком. Теперь доктор может звонить, пока не посинеет, но я не подойду, и пусть даже не надеется на это.
Я рассчитывал нанять кэб, но его, как назло, не оказалось и пришлось пройти какое-то расстояние по Эрлз-Корт-роуд, прежде чем нам это удалось. По правде говоря, мы просто пробежали до стоянки. Напротив, как известно, находится церковь с часами на колокольне и, взглянув на циферблат, мой спутник стал заламывать руки – была почти половина двенадцатого.
– Poco tempo – pochissimo! – завопил он. – Блу-мби-ре плё-шад, – передал он кэбмену – numero trentotto!
– На площадь Блумсберри, – проорал я в свою очередь. – Я покажу тебе дом, когда окажемся там, только гони как проклятый!
Мой компаньон откинулся на сиденье, пытаясь отдышаться. В маленьком зеркальце экипажа я увидел, что и моё лицо раскраснелось.
– Хорошенькое дело! – взвыл я. – И ты не можешь мне сказать ни слова. Даже записки с собой нет?
К тому времени я уже понимал, что нет, но я всё равно изобразил, будто пишу пальцем на манжете. Он лишь пожал плечами и покачал головой.
– Niente, – сказал он. – Una quistione di vita, di vita!
– Что-что? – переспросил я, вспоминая вновь школьные годы. – Повтори медленнее… andante… rallentando.
Спасибо Италии за словесные пометки в нотах, которые когда-то меня просто убивали! Юнец меня понял.
– Una – quistione – di – vita.
– Или mors, так? – закричал я и потянулся к окошку кучера над нашими головами.
– Avanti, avanti, avanti! – молил итальянец, подняв одноглазое лицо.
– Сломя голову! – перевёл я. – Получишь двойную оплату, если успеешь туда до двенадцати.
Но можно ли на лондонских улицах узнать точное время? На Эрлз-Корт было почти полдвенадцатого, а часы магазина Баркер на Хай-стрит показывали всего на минуту больше. Как будто мы пролетели целых полмили за шестьдесят секунд, подобно ветру. Кэбмен гнал лошадь галопом. Но следующие часы на нашем пути сообщали, что сто ярдов мы проехали за пять минут. И каким часам верить?! Я решил вернуться к своим старым добрым карманным часам – они показывали без восемнадцати, когда мы пересекли мост Серпентин, а без пятнадцати мы уже оказались на Бейсуотер-роуд.
– Presto, presto, – бормотал мой побелевший проводник. – Affretatevi – avanti!
– Десять шиллингов, если успеешь, – проорал я кучеру, но вот что мы будем делать, когда приедем, я не знал. Но эти фразы «una quistione di vita,» и «vostro amico» могли быть связаны только с моим бедным другом Раффлсом.
Превосходный кэб – просто подарок Судьбы, когда ты спешишь! Нам с ним невероятно повезло. В той ситуации мы не могли позволить себе роскошь выбирать и прыгнули в первый же кэб, что подвернулся. И он оказался идеальным! Новые шины, превосходные рессоры, редкой прыти лошадь, а извозчик – мастер своего дела! Мы ловко маневрировали на невероятной скорости, как полузащитник в регби, буквально проскальзывая между другими экипажами. Извозчик знал Лондон как свои пять пальцев! У Мраморной Арки он выскользнул из главного потока и направился в сторону Уигмор-Стрит, затем мы мчались какими-то улочками и переулками, пока я не увидел мерцающий золотом палисад Музея между ушами лошади. Цок, цок, цок, динь, динь, динь; подковы и колокольчик, колокольчик и подковы… И вот уже колоссальная фигура Чарльза Фокса в грязно-серой тоге возвестила, что мы на площади Блумсбери, а мои часы – что до полудня осталось три минуты.
– Номер дома? – торопясь, спросил наш кэбмен.
– Trentotto, trentotto, – отвечал мой гид, глядя куда-то вправо, и я решительно выволок его из экипажа, чтоб он просто подвёл меня к нужному дому. У меня не оказалось полусоверена, и я бросил нашему дорогому кэбмену соверен, жалея, что у меня не было, по крайней мере, сотни.
У итальянца, оказалось, был ключ от двери дома номер 38, и через мгновение мы уже мчались по узкой лестнице мрачного лондонского дома, который мог спроектировать только мой соотечественник. Среди обшитых панелями стен царили мрак и зловоние, и я даже не представляю, как бы мы нашли дорогу к лестнице, если бы не чахлый язычок жёлтого пламени газовой горелки в прихожей. Мы сломя голову взлетели по лестнице, повернули за угол и вихрем ворвались в гостиную. Ставни были плотно закрыты, на стене горел газовый рожок и то, что я увидел в его свете, вбежав за итальянцем, фотографически впечаталось в мою память.
Эта комната также была обшита панелями, а посреди стены слева от нас… Руки привязаны к кольцу высоко над его головой, так что пальцы ног едва касаются пола, шея притянута ремнём к двум кольцам поменьше за ушами и так же закреплён каждый дюйм его тела – так стоял, а скорее, висел Раффлс. На первый взгляд, он был мёртв. Рот его был завязан чёрным кляпом, концы которого туго стянуты на шее. Запёкшаяся кровь отливала бронзой в жёлтом газовом свете. И перед ним, громко, будто молотом, отбивая секунды, стоял