Трижды я безрезультатно наведывался в почтовое отделение Ричмонда, а на десятый день я заходил туда каждый час. Для меня не было ни строчки, даже с вечерней почтой. Домой в Хэм я вернулся, предчувствуя худшее, а на следующий день после завтрака вновь появился в Ричмонде. Но для меня ничего не было. Больше ждать я не мог. Без десяти одиннадцать я уже поднимался по лестнице на станции Эрлз-Корт.
Утро в этой части Лондона было ужасным, мокрый туман окутывал длинную прямую улицу и, будто ласкаясь, холодно и липко обволакивал лицо. Размышляя о том, насколько погода в Хэме лучше, чем здесь, я свернул в наш переулок и увидел, что дома с утонувшими в тумане дымоходами нависают над головой, словно горы. У входа в наш дом стоял еле различимый экипаж, который я сначала принял за фургон торговца. К моему ужасу это оказался катафалк и дыхание застыло на моих губах.
Я посмотрел на наши окна – шторы были опущены!
Я бросился внутрь. Дверь доктора была открыта. Я вошёл без стука, доктор сидел в кабинете, глаза его были красны, а лицо покрыто пятнами. Он был в чёрном с ног до головы.
– Кто умер? – выпалил я. – Кто?
Красные глаза выглядели краснее, чем когда-либо, когда доктор Теобальд открыл их, чтобы взглянуть на меня. Он мучительно долго молчал, но всё же ответил и не выгнал меня, хотя, очевидно, намеревался.
– Господин Матурин, – ответил он и измученно выдохнул.
Я ничего не сказал. Это не было неожиданностью. Всё это время я знал, что так и будет. Нет, я боялся этого с самого начала, я предвидел это, хотя до последнего я отказывался принять то, в чём был убеждён. Раффлс мёртв! Он действительно болел! Раффлс мёртв и его скоро похоронят!
– От чего он умер? – спросил я, неосознанно используя тот запас самообладания, который даже у самых слабых из нас есть в резерве на случай подлинной беды.
– Тиф, – ответил он. – В Кенсингтоне его полно.
– Он страдал от болезни, когда я ушёл, и ты, зная это, заставил его избавиться от меня!
– Мой друг, именно по этой причине я настоял на более опытном медбрате.
Тон врача был настолько умиротворяющим, что я мгновенно вспомнил, какой он обманщик, и внезапно мною овладело смутное убеждение, что он лжёт мне.
– Вы уверены, что это был тиф? – закричал я ему в лицо. – Вы уверены, что это был не суицид… или убийство?
Признаться, сейчас, когда я записываю эти слова, они кажутся мне лишёнными всякого смысла, но именно это я сказал в порыве горя и подозрения. Эффект был разительным – доктор Теобальд стал ярко-алым от уложенных волос до его безупречного воротника.
– Ты хочешь, чтобы я вышвырнул тебя на улицу? – заорал он. И от этого я сразу же вспомнил, что пришёл к Раффлсу как совершенно незнакомый человек, и ради него я обязан выдержать эту роль до самого конца.
– Прошу прощения, – сказал я отрывисто. – Он был так добр ко мне… я очень привязался к нему. Вы забыли, что мы с ним – люди одного класса.
– Да, я забыл об этом, – ответил Теобальд, явно успокоившись от перемены моего тона, – и прошу у вас прощения за это. Тихо! Они выносят его. Я должен выпить, прежде чем всё начнётся, и вам тоже рекомендую.
Он без притворства извлёк графин, и мы выпили, его алкоголь был довольно крепок. В моем случае эффект от выпивки был в милосердной дымке, опустившейся на большую часть следующего часа, который я честно могу назвать одним из самых болезненных в моей жизни. Я плохо помню, что делал. Помню лишь, как я обнаружил, что сижу в двуколке, удивляясь, почему она едет так медленно, и вновь вспоминая обо всём. Но моё полубессознательное состояние было, скорее, следствием пережитого шока, чем алкоголя. Моё следующее воспоминание – о том, как я смотрел вниз в открытую могилу, охваченный внезапным стремлением увидеть имя на надгробии. Разумеется, это было не имя моего друга, но имя, под которым он жил много месяцев.
Я всё ещё был ошеломлён чувством немыслимой потери и не отрывал глаз от того, что вынуждало меня осознать произошедшее, когда рядом послышался шорох, и туда, куда был направлен мой взгляд, пролился поток тепличных цветов, падающих как огромные снежинки. Я поднял глаза, рядом со мной стояла величественная фигура в глубоком трауре. Лицо было скрыто густой вуалью, но я был слишком близко, чтобы не узнать непревзойдённую красавицу, известную миру как Жак Сайар. Я не испытывал к ней сочувствия, напротив, моя кровь кипела от смутной убеждённости в том, что она была в ответе за эту смерть. И все же она была единственной женщиной из присутствующих – нас было с полдюжины – и единственные цветы были от неё.
Печальная церемония закончилась, и Жак Сайар удалилась в траурной карете, очевидно, нанятой для этого случая. Я наблюдал, как она уезжает, и вид моего извозчика, подающего мне сигналы руками сквозь туман, внезапно напомнил мне, что я велел ему подождать. Все уже ушли, пора было и мне. Я повернулся спиной к могильщикам, заканчивающим свою работу, и вдруг чья-то рука мягко, но крепко опустилась на моё плечо.
– Я не хочу устраивать сцен на кладбище, – сообщил незнакомый голос доверительным шёпотом. – Дойдём до вашего кэба без лишнего шума?
– Кто вы такой? – воскликнул я.
Теперь я вспомнил, что видел этого мужчину на похоронах и подсознательно решил, что он гробовщик. Он определённо выглядел как представитель похоронного бюро, и даже сейчас я не мог представить его кем-то другим.
– Моё имя вам ничего не скажет, – он сказал с сожалением. – Но вы поймёте, кто я такой, как только я сообщу, что у меня есть ордер на ваш арест.
Вы можете не поверить, но я торжественно заявляю, что испытал неистовую радость. В этой новой бурной эмоции можно было утопить своё горе, появилась новая тема для размышлений и наконец я буду избавлен от невыносимо одинокого возвращения в Хэм. Как будто я потерял ногу или руку, но вдруг кто-то так сильно ударил меня по лицу, что моё страдание оказалось забыто. Я сел в кэб, не говоря ни слова, мой похититель последовал за мной, и прежде, чем сесть, дал указания извозчику. Я расслышал только слово «станция» и гадал, не будет ли это вновь Боу-Стрит. Следующие слова моего собеседника или, скорее, тон, которым он произнёс их, совершенно сбили меня с толку.
– Господин Матурин! – сказал он. – Господин Матурин, как же!
– Ну, – осведомился я, – что с ним не так?
– Вы что же думаете, мы не знаем, кем он был на самом деле?
– И кем же он был? – спросил я с вызовом.
– О, вы-то уж точно знаете, – сказал он. – Вас упрятали за решётку из-за него. В тот раз он называл себя Раффлсом.
– Это было его настоящее имя, – возмутился я. – И он уже давно мёртв.
Мой похититель лишь усмехнулся.
– Его труп сейчас на дне моря!
Не знаю, почему я так рьяно защищал его имя, ведь теперь для Раффлса это было совсем не важно. Я был не способен думать. Инстинкт был сильнее разума и, всё ещё пребывая в шоке от похорон, я отстаивал честь своего мёртвого друга, как будто он всё ещё был жив. И когда я осознал это, слёзы подступили к глазам и уже готовы были пролиться, но тот, кто сидел рядом, вдруг искренне расхохотался.
– Рассказать вам кое-что ещё? – спросил он.
– Как хотите.
– Он даже не на дне этой могилы! Он не мертвее меня или вас, а фальшивое захоронение – лишь очередной пример его злодейства!
Сомневаюсь, что в тот момент я мог что-то сказать. Я даже не пытался. Слова не складывались у меня в голове. Я поверил ему безоговорочно, даже не спросив, почему он утверждает это. Для меня всё стало очевидным как детская загадка, на которую знаешь ответ. Смятение доктора, его бессовестная продажность, симулированная болезнь, моё увольнение – всё встало на свои места, и даже арест не мог затмить моей радости от той истины, по сравнению с которой всё прочее было, как свечи против Солнца.
– Он жив! – взревел я. – Ничто не имеет значения, кроме того, что он жив!
Наконец я спросил, арестован ли он тоже, но на фоне главной новости мне, честно говоря, было неважно, что мне ответят. Я уже прикинул, какой срок мы получим, и сколько лет нам будет, когда мы выйдем. Но мой спутник сдвинул шляпу на затылок и, придвинув своё лицо ближе к моему, вынудил меня пристально вглядеться. И я увидел, как вы уже догадались, лицо самого Раффлса, великолепно изменённое (хоть и не столь сильно, как его голос), и всё же я мог бы узнать его ещё на кладбище, если бы не был настолько подавлен.
Жак Сайар сделала его жизнь невыносимой, и другого выхода не было. Раффлс подкупил доктора за тысячу фунтов, а доктор в свою очередь нашёл продажного «медбрата» и заплатил ему. Мне он почему-то не доверял и настаивал на моем увольнении, как на существенном предварительном условии его участия в заговоре. Затем последовали детали, которые вызывали попеременно то улыбку, то отвращение. В определённый отрезок времени он был сильно накачан разными снадобьями, и, по его собственным словам, «мёртв настолько, насколько нужно», но он оставил строгие указания, что никто, кроме медбрата и «моего преданного врача», не должен после смерти «прикасаться к телу». А на кладбище Кенсал Грин, согласно договорённости, были богохульственно преданы земле его книги, большею частью ради того и приобретённые. Раффлс взял на себя обязательство не доверять мне эту тайну и если бы не моё непредусмотренное появление на похоронах (которые он сам посетил для полного удовлетворения), я уверен, что он сдержал бы своё обещание. Объяснив всё это, он вполне удовлетворил моё любопытство, и я заметил, что мы повернули на Прад-стрит в Паддингтоне.
– Мне показалось, что ты сказал Боу-Стрит! – обрадовался я. – Так ты решил сразу же направиться со мной в Ричмонд?
– Могу и присоединиться к тебе, – сказал Раффлс, – хотя я планировал сначала обзавестись чемоданами, чтобы соответствовать образу вернувшегося из дальних краёв брата. Именно поэтому я не написал. Церемонию провели на день позже, чем я рассчитывал. Я собирался написать сегодня вечером.
– Так что же нам делать? – спросил я с тревогой, когда он заплатил извозчику. – Следуя инструкции, я всем говорил, что ты вернёшься из колоний!