– Секунду! – начал Раффлс.
– Да? – спросил наставник, отводя, наконец, от меня свой взгляд.
– Я не хочу пропустить веселье…
– Вы и не должны, – ответил ему учитель с нажимом.
– Но мы оставили наши велосипеды снаружи без присмотра, а у меня дорогой Бистон Хамбер, – продолжил Раффлс. – Если вы не против, мы бы хотели вкатить их сюда, пока те воры не скрылись на них.
И он вышел, даже не взглянув, какой эффект произвели его слова, я последовал за ним, стараясь подражать его невозмутимому виду. Но дорого бы я дал, чтобы обернуться. Полагаю, что на мгновение проницательный инструктор оторопел, но, уже выходя, я расслышал, как он спрашивал своих учеников, видел ли кто-нибудь из них возле дома велосипеды.
Его минутное замешательство и решило исход дела. Добежав до кустарника, Раффлс включил фонарь на полную яркость и тут мы услышали грохот вышибаемой ногами двери кладовой, но мы уже вскочили на велосипеды и промчались мимо дома прежде, чем вся эта полувоенная компания высыпала на крыльцо.
Мы направили наши велосипеды к ближайшим воротам и проехали через них, затем закрыли их за собой в самый последний момент. Я успел вновь оседлать велосипед, прежде чем они смогли открыть ворота, которые Раффлс держал, чтобы дать мне время, проявляя излишнюю любезность. Он настоял, чтобы я ехал впереди и, таким образом, выбор пути был за мной.
Я уже писал, что в ту ночь был невероятный туман (отсюда и вся неразбериха), а также, что все эти дома располагались на холме. Но они были довольно далеко от его вершины и я сделал то, что на моём месте, как я твёрдо уверен, сделали бы почти все. Раффлс позже подтвердил, что сделал бы это и сам, но думаю, что он просто проявил великодушие – он единственный человек, который бы так не поступил. Я направил свой велосипед в противоположную сторону – к другим воротам, где нас легко могли бы перехватить, и стал усиленно крутить педали… в гору!
– О Боже! – крикнул я, когда понял, что натворил.
– Ты сможешь резко развернуться? – спросил Раффлс, преданно следуя за мной.
– Не уверен.
– Тогда оставь всё как есть. Тут ничего не поделаешь. Но холм чертовски крут!
– Они догоняют!
– Пускай, – сказал Раффлс и потряс электрическим фонарём, нашим единственным источником света.
В кромешной темноте подъём казался бесконечным, поскольку не видно было его конца, и, вслушиваясь в топот босых ног позади, я подумал, что у этого холма, должно быть, и вовсе нет вершины. Конечно, парни могли бежать быстрее, чем мы крутили педали, а голос их тучного инструктора с каждой секундой слышался сквозь туман всё громче.
– Только подумать, что я втянул тебя в это! – простонал я, наклонившись к рулю, а каждую унцию своего веса перенося с одной ноги на другую. Я взглянул на Раффлса и в белом свете его фонаря увидел, что он крутит педали легко, одними лодыжками, как на тренировке.
– Это самая спортивная погоня из всех, в которых я участвовал, – сказал он.
– Всё из-за меня!
– Мой дорогой Банни, я не пропустил бы такое ни за какие богатства этого мира!
Он не обогнал меня, хотя мог бы сделать это за секунду, ведь он с самого детства делал лучше других всё, за что брался. Он держался чуть позади меня, а за нашими спинами слышался уже не только топот, но и дыхание. И внезапно я увидел, как справа от меня Раффлс резко взмахнул фонарём. Возникшее на миг из тьмы лицо встретилось с толстой стеклянной колбой, заключавшей раскалённую проволоку. Это было лицо Ольферта с его завидными усами, но оно исчезло под звон стекла, а оголившаяся проволока, похожая на камертон, ударила по глазам яркой вспышкой.
Больше я ничего не видел, мне было не до того, потому что один за них уже подбирался ко мне с другой стороны. Тяжело дыша, он пытался схватить левую ручку велосипеда. Я резко вильнул вправо и тем самым чуть не отправил Раффлса в живую изгородь. Его спасла дистанция, которой он придерживался. Но мой преследователь оказался искусным бегуном и снова догонял меня, уже уверенный в успехе, но вдруг мой Санбим покатился удивительно легко. Ещё один оборот педалей и я уже на гребне холма. Серая дорога сама теперь стелилась под колёса, и, слегка притормозив, я оглянулся на Раффлса. Он приподнял ноги с педалей. Я сильнее повернул шею и в свете одинокого уличного фонаря увидел парней в пижамах, они стояли, опершись руками в колени, как часто стоят вратари, а их наставник грозил нам кулаком. Это последнее, что я видел.
Мы добрались до реки, затем направились через Темз-Диттон до станции Эшер, оттуда повернули направо, проехали в темноте мимо Имбер-Корт, а оказавшись вскоре в Молси, мы уже неспешно покатили по аллеям Буши Парка, как джентльмены, выехавшие прогуляться на досуге, мы включили фары, а разбитый фонарь убрали с глаз долой. Главные ворота давно были закрыты, но через другие вполне можно было проскочить на велосипеде. Домой мы добрались без приключений, а наш кофе на плите ещё не совсем остыл.
– Думается мне, есть повод покурить Салливанз, – сказал Раффлс, который приберегал их для подобных случаев. – Клянусь всеми богами, Банни, эта ночь была самой поразительной из всех! И знаешь, что было самым потрясающим?
– Гонка в гору?
– Нет, даже не подумал об этом.
– Превращение фонаря в дубинку?
– Мой дорогой Банни! Прискорбно, что пришлось ударить храброго юношу.
– Знаю, – проговорил я. – То, как тебе удалось вывести нас из того дома!
– Нет, Банни, – ответил Раффлс, пуская дым кольцами. – Самая восхитительная часть была до того и ты это знаешь!
– Ты же не имеешь в виду что-то из моих действий? – смутился я, начиная понимать, что именно это он и имел в виду. И теперь, наконец, вы понимаете, почему эта история была рассказана мной с чрезвычайным и непростительным удовольствием, ведь больше мне похвалиться нечем – это единственное наше приключение, в котором мне удалось блеснуть. Раффлс выразился более сильно.
– Это был Апофеоз Банни, – произнёс он, и тон его голоса я никогда не забуду.
– Я почти не соображал, что делаю и говорю, – признался я. – Счастливый случай.
– Но сегодня, – сказал Раффлс, – это был такой счастливый случай, который создал ты сам, чтобы спасти друга. Я всегда верил, что ты на это способен.
И он протянул мне свою верную руку.
Богам лишь ведомо
I
– Хуже всего в этой войне то, – ворчал Раффлс, – как она лишает человека его работы.
Была зима, и мы не делали ничего противозаконного с начала осени. Несомненно, причиной тому была война. Не то чтобы мы были среди первых жертв охватившего страну возбуждения. Стыдно, но меня совсем не интересовали переговоры, тогда как у Раффлса ультиматум вызывал спортивный азарт. Тогда казалось, что всё закончится к Рождеству. Мы соскучились по спортивным сводкам о крикете в газетах. Но в один из этих гнусных дней мы увидели в Ричмонде какого-то мерзкого типа, который хрипло вопил на всю улицу: «Тяжёлые потери для Британии! Буры устроили резню! Кошмарная резня! Тяжёлые потери для Британии!». Я решил, что он выдумал эти новости, но Раффлс заплатил за газету больше, чем тот просил, а потом я держал велосипед, пока он пытался выговорить название фермы Эландслаагте. После этого не проходило и дня, чтобы мы не получали ворох вечерних газет, Раффлс выписал ещё и три утренних, а я отказался от своей, несмотря на то, что в ней была литературная страница. Мы стали стратегами. Мы прекрасно знали, что должен предпринять Буллер после высадки на берег и ещё лучше – что должны делать другие генералы. На стену мы повесили лучшую карту из тех, что продавались, и навтыкали в неё разноцветных флажков, которые, к великому нашему огорчению, так и оставались на месте. Раффлс разбудил меня, чтобы прочесть мне вслух стихотворение Киплинга «Рассеянный нищий» в то утро, когда оно было напечатано в Дейли Мейл. Он был одним из первых, кто внёс существенное пожертвование в фонд помощи семьям солдат. К этому времени наша дорогая хозяйка была даже более взволнована, чем мы. К нашему увлечению она добавила свою личную неприязнь к Диким Кабанам, как она упорно называла буров, произнося это каждый раз будто впервые. Я мог бы долго описывать отношение нашей хозяйки к происходящему. Это была её единственная шутка о войне и как настоящий юморист она сама никогда не улыбалась ей. Но стоило лишь заикнуться о почтенном джентльмене, которого она считала источником всего зла, как она разражалась тирадой о том, что она бы сделала с ним, попадись он ей в руки. Она могла бы посадить его в клетку и отправиться с ним в турне, заставляя его выть и танцевать ради еды, как циркового медведя, каждый день перед новой публикой. И это говорила самая добрая из всех женщин, которых я знал в своей жизни. Война отнюдь не воодушевляла хозяйку, в отличие от её постояльцев.
Но со временем и наш энтузиазм поугас. И без того плохое положение становилось всё хуже и хуже. А затем пришли новости, которые англичане уже не смогли спокойно вынести – в ту чёрную неделю имена трёх африканских деревень были навсегда вписаны в нашу историю кровавыми буквами. «Все три колышка, – простонал Раффлс в последнее утро той недели. – И так стремительно!». Это были его первые слова о крикете с начала войны.
Мы были подавлены. Наши старые школьные друзья погибли, и я знаю, что Раффлс завидовал им, он говорил о смерти на поле боя почти мечтательно. Чтобы подбодрить его, я предложил ограбить какую-нибудь более или менее роскошную резиденцию неподалёку. Ему нужна была сложная задачка, чтобы отвлечься. Не стану здесь повторять то, что он ответил мне. В Англии в то время было меньше преступлений, чем за многие годы. Ни одно из них не совершил Раффлс. И кто-то при этом ещё смеет осуждать войну!
Несколько дней Раффлс был угрюм и мрачен, пока в одно светлое утро идея Добровольческой Конницы не наполнила нас новым вдохновением. Я сразу понял всю прелесть этого плана, достойного попытки, но меня он не столь задел за живое, как других. Я не был охотником на лис, и джентльмены Англии вряд ли признали бы меня одним из них. Положение Раффлса было в этом отношении ещё более безнадёжным (а ведь он даже играл за них в крикет) и он, казалось, понимал это. Он не разговаривал со мной всё утро, а днём отправился на прогулку один. Но вернулся он уже другим человеком, помахивая небольшой склянкой, завёрнутой в белую бумагу.