– Банни, – обратился он ко мне, – я никогда не злоупотреблял спиртным, это один из немногих недостатков, которых у меня нет. Мне потребовались все эти годы, чтобы найти мой напиток, Банни. Вот моя панацея, мой эликсир, моё волшебное зелье!
Я решил, что он пьян и спросил, как это зелье называется.
– Посмотри сам, Банни.
Оказалось, что он приобрёл бутылочку с краской для волос, гарантировавшей изменить любой оттенок на модный некогда жёлтый цвет после пары-тройки нанесений!
– Чёрт возьми, – начал я, – что ты собрался с этим делать?
– Окраситься ради моей страны, – объявил он довольно. – Dulce et decorum est «Сладка и прекрасна за родину смерть», старина Банни!
– Ты хочешь сказать, что идёшь на фронт?
– Я не могу не пойти.
Он стоял передо мной в свете камина, стройный, как копьё, поджарый, но жилистый, настороженный, смеющийся, румяный после зимней прогулки. И пока я смотрел на него, следы прожитых лет, казалось, исчезали на глазах. Я видел его капитаном школьной крикетной команды. Я видел, как он, прижав к груди грязный мяч, мчится по полю для регби, лавируя среди пятнадцати соперников, как овчарка в стаде овец. Он всё ещё не снял кепку, и я совсем позабыл о его седых волосах… образ из прошлого перекрыл настоящий в дымке воспоминаний. Я не горевал о том, что он уходит, ведь я не собирался отпускать его одного. Я чувствовал энтузиазм, восхищение, привязанность и в то же время внезапное сожаление, что он не всегда обращался к той части моей натуры, к которой обращается сейчас. Я даже ощутил лёгкий трепет раскаяния. Но довольно об этом.
– По-моему, ты здорово придумал, – это всё, что я смог тогда выговорить.
Как же он хохотал над моими словами! Он выиграл все матчи всухую и нашёл лучший способ завершить карьеру. Он обыграл африканского миллионера, соперников на поле, законодателя в Квинсленде, каморру, покойного лорда Эрнеста Белвилла и бесчисленное количество раз Скотланд-Ярд. Что ещё мог сделать один человек за одну короткую человеческую жизнь? Разве что умереть, как подобает: ни кровати, ни врача, ни температуры… Раффлс секунду помолчал.
– Ни привязанным к стене, ни в морских волнах, – добавил он, – если так тебе больше нравится.
– Мне ничего из этого не нравится, – откровенно вскричал я. – Ты просто должен вернуться.
– К чему? – спросил он, как-то странно посмотрев на меня.
На мгновение мне показалось, что он разделяет мои эмоции. Но он не был человеком, легко поддающимся эмоциям других.
Меня охватило отчаяние. Конечно, я тоже хотел пойти – он молча пожал мне руку – но как? Меня, человека, заклеймённого тюрьмой, никогда не примут в Имперскую добровольческую конницу! Раффлс рассмеялся, а затем пару секунд пристально смотрел на меня.
– Ты, кролик, – воскликнул он, – надо же подумать о таком! Мы могли бы с тем же успехом сдаться столичной полиции. Нет, Банни, мы приедем на Мыс сами и уже там поступим на службу. Один из добровольческих конных полков – то, что нам надо, ведь ты, полагаю, потратил часть богатой добычи на конину и помнишь, как я мчался по кустарнику! Мы нужны им, Банни, и там никому нет дела до наших родимых пятен. Я не думаю, что даже мои седые локоны смутили бы их, но моя голова будет сильно выделяться в строю.
Услышав о нашем решении, наша хозяйка сначала заплакала, а затем возжаждала выщипать некие бакенбарды (щипцами, к тому же раскалёнными докрасна). С того дня и до самого нашего отъезда эта чистая душа заботилась о нас больше, чем когда-либо. Не то чтобы она была сильно удивлена – от милых храбрых джентльменов, которые на велосипедах глухими ночами искали грабителей, иного нельзя было и ожидать, благослови Господь их львиные сердца. Услышав это, я хотел подмигнуть Раффлсу, но он не смотрел на меня. К концу января его волосы приобрели рыжий оттенок и просто поразительно, как он изменился. Его самые сложные маскировки не были более эффективными, чем этот простой трюк с окраской волос, а военная форма цвета хаки дополнила образ, что легко позволило бы ему остаться неузнанным. Больше всего он опасался, что его признает офицер, которого он хорошо знал в прошлом. На фронте таких людей было несколько. И чтобы минимизировать этот риск, мы приобрели билеты второго класса на начало февраля.
Это был промозглый день, обёрнутый в холодный и липкий, как глина, саван тумана, что и сделало его идеальным днём, чтобы уехать из Англии на солнечный фронт. И всё же я с тяжёлым сердцем смотрел в последний раз на родной берег. Подошёл Раффлс и облокотился на фальшборт рядом со мной.
– Я знаю, о чём ты думаешь, брось это, – сказал он. – Всё в руках богов, Банни, независимо от того, что мы делаем и чего не делаем, твои размышления не помогут заглянуть через их плечо.
II
Я оказался настолько же плохим солдатом (хотя и полным энтузиазма), насколько Раффлс оказался хорошим, хоть мне и тяжело в этом признаваться. Моё невежество в военных вопросах было безмерно, да и сейчас немногим лучше. Я совершенно не умел обращаться с лошадьми, хотя в своё время думал иначе, а с оружием у меня всегда были нелады. Среднестатистический солдат, может быть, не столь умён, как я, но это не мешало ему справляться со всем намного лучше. Я даже не смог научиться умереть на поле боя. Я не имею в виду, что я убежал бы в какой-то момент. Возможно, впрочем, что наша армия стала бы только сильнее, если бы я так сделал.
Сказанное выше совсем не похоже на полные чувства превосходства обычные речи героя-воителя, а ведь не было человека, более увлечённого этой войной, чем я – пока сам не вступил в полк. Но с удовольствием можно писать только о таких событиях (вроде того дельца в Сурбитоне), в которых вы проявили себя с положительной стороны, ничем не опорочив, а я не могу сказать того же о своей роли в войне, сама мысль о которой мне теперь отвратительна, хотя и по иным причинам. Поле битвы было совсем не местом для меня, как и наш лагерь. Моя неумелость сделала меня объектом насмешек, проклятий и издевательств со стороны сумасбродов, составляющих нерегулярные войска. Мне пришлось бы туго, не будь со мной Раффлса, который благодаря дьявольской отваге быстро сделался всеобщим любимцем и кумиром, но остался моим преданным другом. Диванные вояки, греющиеся у камина, не думают о таких вещах. Они воображают, что все бои происходят лишь с врагом. И, вероятно, придут в ужас, узнав, что люди в одинаковой военной форме могут столь же люто ненавидеть друг друга, как и людей в любой другой одежде, а их злоба редко вызвана метким выстрелом бородача из противоположных окопов. Посему именно этим домашним бойцам у камина (каким был когда-то и я) посвящаю историю о капрале Коннале, капитане Беллингеме, генерале, Раффлсе и обо мне.
По известным причинам я вынужден избегать подробностей. Когда я пишу эти строки, наш отряд продолжает сражаться, и вы скоро узнаете, почему в его составе нет меня, Раффлса и капрала Коннала. Они, как и во все времена, бьются с другими тяжко живущими и тяжко умирающими сыновьями всех краёв. Я не напишу название места, где мы сражались. Уверен, что никто в тех условиях не совершил бы и половины их героической работы. Но вот вне поля боя эти ребята заслужили дурную репутацию и я не стану усугублять её связью со мной, Раффлсом и этим мерзавцем Конналом.
Коннал был ублюдком ирландского происхождения, рождённым и воспитанным в Глазго, но он много лет прожил в Южной Африке и, конечно, прекрасно знал страну. Это обстоятельство в сочетании с тем, что он очень умело обращался с лошадьми, как и все колонисты, помогло ему подняться по службе на ступеньку выше рядовых, что позволяет издеваться над ними, особенно если человек имеет такую предрасположенность. Коннал был громадным головорезом и в моем лице он усмотрел идеальную мишень. Этот негодяй начал задирать меня с момента моего появления в полку. Если опустить ненужные подробности, то начав со словесной перепалки, мы перешли к рукопашной, и я сумел удержаться на ногах несколько секунд. Затем я рухнул как бык на бойне, а из своей палатки вышел Раффлс. Их драка длилась двадцать минут и Раффлса отметили как достойного соперника, но главный результат был в том, что задира перестал быть задирой.
Но постепенно я начал подозревать его в чем-то гораздо худшем. Вспоминая о тех днях, я могу сказать, что мы воевали каждый божий день. Серьёзных сражений не было и всё же не проходило и суток без пальбы. Таким образом, у меня было несколько возможностей наблюдать за своим недругом в перестрелках, и я почти убедился в том, что его выстрелы не причиняют противнику вреда, когда произошёл более яркий инцидент.
Однажды ночью три взвода из нашего эскадрона были направлены в некое место, которое они патрулировали на прошлой неделе. Наш отдельный взвод должен был остаться позади и командование было возложено на этого мерзавца капрала, поскольку наши офицер и сержант попали в госпиталь с брюшным тифом. Однако наше бездействие не продлилось долго, и Коннал, похоже, получил обычные неясные приказы, что мы должны выдвигаться рано утром к месту, где остальные три отряда уже разбили лагерь. Оказалось, что мы должны были сопроводить два фургона со снаряжением, провиантом и боеприпасами.
Ещё затемно Коннал доложил о нашем отбытии командиру части и, едва забрезжил рассвет, мы прошли заставу. Хотя я был, возможно, наименее наблюдательным человеком в отряде, в отношении капрала Коннала я проявлял повышенную бдительность, и меня сразу поразило, что мы движемся в неправильном направлении. Может, мои рассуждения и не основательны, однако на прошлой неделе наши патрули прощупали как западное, так и восточное направление и на востоке они встретили столь ожесточённое сопротивление, что им пришлось отступить, а мы сейчас двигались именно на восток. Я сразу же пришпорил коня и поравнялся с Раффлсом. К тому времени он уже отпустил густую бороду, загорел, его ястребиные глаза были широко открыты, в зубах он держал короткую трубку. Я как сейчас вижу его – измождённого, непреклонного и беззаботного, хотя от былого сумасбродства не осталось и следа. Когда я поделился с ним своими опасениями, он только улыбнулся.