– Это было место, где радует любая перспектива… и всё прочее… особенно всё прочее. Увижу ли я его снова, хотя бы во сне, таким, как в самом начале – до того, как начались события. Уступ скалы, нависающий над бухтой, а на самом краю, среди виноградных лоз, старый грязный домишко, будто парящий над морем на дьявольской высоте: сидя у окна можно было видеть, как окурок Салливанз, пролетев сто пятьдесят футов, падает в голубые волны.
– Сад за домом… такой сад, Банни… олеандры и мимоза, мирт, розмарин и красные клубки огненных, диких цветов… В углу сада начиналась лестница вниз к морю. Представь себе, двести ступеней в туннеле, затем железные ворота и ещё восемьдесят ступеней под открытым небом и наконец – пещера, что отлично подошла бы пиратам. Эта пещера была прекрасней всего остального в этой бухте с её суровыми скалами и глубокими синими водами. Там я следил за отправкой продукции: толстопузое тихоходное судёнышко под коричневым парусом перевозило вино в Неаполь. С ним всегда была и небольшая шлюпка.
– Говорили, что там, где сейчас был домик на скале, располагался дом для загородного отдыха самого Тиберия. Там был и театр старого грешника, ярусы его целы по сей день. Колодец, в котором он откармливал своих миног, бросая им рабов, и разрушенный храм, который был возведён из римских кирпичей, тонких, как домино, и краснее вишни. Я никогда не был антикваром, но я мог бы стать им, если бы мне совершенно нечего было делать, но у меня было много работы. Когда я не был занят лодками, мне приходилось обрезать виноградные лозы или собирать виноград, а иногда даже помогать делать вино в прохладном, тёмном, затхлом подвале храма, который я вижу и запах которого я помню даже сейчас. Мне кажется, я даже слышу сейчас те звуки! Хлюп, хлюп, бульк, хлюп, хлюп, бульк под ногами, как у идущего к трону по трупам. Да, Банни, даже в это спокойное время, мне довелось:
«Выдавить остатки наслаждения
Из кроваво-красного винограда боли».
Он сделал паузу, подходя, наконец, к сути рассказа. Его лицо в одно мгновение покрыли морщины. Комната, в которой мы находились, была пуста, когда я впервые её увидел, но сейчас здесь были плетёные кресла и стол для меня, Раффлсу же приходилось при каждом звонке колокольчика прыгать в свою кровать с проворством школьника. В этот полдень мы мало беспокоились о посетителях по причине того, что Теобальд уже приходил ранним утром, а миссис Теобальд занимала большую часть его дня. Из открытого окна до нас вновь донеслось пение «Mar – gar – ri», теперь уже в нескольких сотнях ярдов дальше по улице. Я подумал, что Раффлс остановился, чтобы послушать мелодию. Он рассеяно покачал головой, когда я предложил ему сигареты, а когда его рассказ возобновился, его тон был совсем иным.
– Я не знаю, Банни, веришь ли ты в переселение душ. Я часто рассуждал об этом, как о самом вероятном исходе, особенно после того, как побывал на вилле Тиберия. Её тогдашний, а возможно и нынешний владелец был самым отъявленным мерзавцем, сравнимым с самыми жестокими императорами, я часто думал о нём как о реинкарнации Тиберия. У него был выразительный римский нос, заплывшие жиром глаза, сочащиеся злобой, он был ужасно толст и при ходьбе его мучила одышка, в остальном же он не выглядел отталкивающе, даже наоборот, с его пышными серыми усами, которые были похожи на летящую чайку, и отменной вежливостью даже по отношению к работникам, он казался добродушным. Но, несмотря на это, он был одним из худших людей, которых я встречал. Говорили, что виноградник – лишь его хобби, если это правда, то он сделал всё, чтобы это увлечение приносило ему хороший доход. По выходным он отбывал из Неаполя на судёнышке, если не было сильной качки, а возвращался иногда не один. Даже его имя звучит неприятно – Корбуччи. Думаю, я должен добавить, что он у него был титул графа, но в Неаполе таких графов, как нерезаных собак.
– Он немного говорил по-английски, и ему нравилось заговаривать со мной, к моему глубокому прискорбию, тогда я ещё не мог скрыть свою национальность, но мне не хотелось, чтобы все знали кто я такой. А у этой свиньи были друзья англичане. Когда он узнал о том, что я всё ещё купаюсь в ноябре, а вода тогда была тёплая, как парное молоко, он покачал своей мерзкой головой и произнёс: «Вы очень отважны! Ох, как вы отважны!». Клянусь Богом, не зря он назвал меня так, ведь ему пришлось узнать в конце, насколько он был прав!
– Но купания там были лучшими, Банни. Я уже говорил тебе, что вода была, как вино, про себя я называл её «голубым шампанским» и был довольно раздражён, что никто не может оценить точность моего сравнения. Несмотря на это, я совсем не скучал по англичанам, хотя я часто желал, чтобы ты, старина, был там со мной. Мне нравились мои заплывы, первое, что я делал утром, когда бухта была цвета розы и последнее, что я делал перед сном, ловя фосфоресцирующий огонь! Ах, да это было хорошее время, я укрылся в совершенном раю, земном Эдеме, пока…
– Моя бедная Ева!
Он вздохнул, затем его челюсти сомкнулись, а в глазах отражались сильные эмоции, которые, он пытался подавить. Описывая Раффлса в прошлом, мне никогда не доводилось видеть его таким. Когда же он вновь заговорил, его тон был не просто спокойным, но даже отстранённым. Его настроение менялось стремительно.
– Я называл её Ева, – сказал он. – Её настоящее имя было Фаустина, она жила с многочисленными родственниками в хилой лачуге на краю виноградника. И Афродита, появляющаяся из пены морской, не была столь поразительно прекрасна, как моя Афродита из этого шалаша!
– Её лицо было самым прелестным, которое я когда-либо видел или увижу в своей жизни. У неё были идеальные черты лица, кожа, с бронзовым отливом, напоминающим античное золото, копна восхитительных тёмных волос, а её глаза и губы необыкновенной красоты могли бы сделать прекрасным лицо с любыми чертами. Я уверен, Банни, весь Лондон сошёл бы с ума при виде такой девушки, как она. Но другой такой в мире больше нет. И вот я встретил её на этом крохотном острове, прячущей свою красоту от всего мира! Конечно, от меня она её не прятала. Я бы женился на ней и жил бы до конца своих дней, пусть даже в такой же лачуге, что и её семья. Я был согласен на всё, только ради того, чтобы видеть её… каждый день… я бы никогда не воскрес, даже для тебя! И ничего более я не поведаю тебе об этом, пусть буду я проклят! Из этого не следует, что бедняжка Фаустина была единственной женщиной, которая меня когда-либо волновала. Не верю я в этот вздор про «единственных», и тем не менее лишь она одна полностью отвечала моему чувству прекрасного и ради этого я был готов забыть про весь другой мир и быть навсегда верен только ей.
– Иногда мы встречались на развалинах храма, о котором я тебе рассказывал, иногда на винограднике. Когда случайно, когда спланировано, а через какое-то время местом наших встреч – романтичнее и придумать нельзя – стала пещера у подножия вырубленной в скале лестницы. Оказавшись там, мы часто слышали зов моря… моё голубое шампанское… вода, сияющая кобальтом… и тогда мы садились в шлюпку и отплывали в ночь. О, эти ночи! Я не могу сказать тебе, какие из них я любил больше: лунные, когда весла мягко погружались в серебряную поверхность, и я мог видеть на мили вперёд, или же тёмные, когда рыбаки зажигали факелы, а в небе над Везувием багровело зарево. Мы были счастливы. Я признаю это. Тогда у нас не было забот. На работе мои дела никого не интересовали, а семья Фаустины, казалось, не беспокоилась о ней. Граф был в Неаполе пять ночей из семи и всего две ночи мы были порознь.
– Поначалу это была самая старая история – о райском саде и Еве. Если прежде это было райским местечком на земле, теперь оно стало истинным Раем. Это продолжалось недолго, однажды, сидя в шлюпке, она разрыдалась и рассказала мне о своём горе, пока я грёб к берегу. И её история оказалась почти такой же старой.
– Она была помолвлена… Как?! Почему я не слышал об этом? Я чуть не перевернул лодку! Да что может значить её помолвка по сравнению с нашей любовью? «Niente, niente», – тихо повторяла Фаустина, улыбаясь сквозь слезы. Но действительно имело значение то, что мужчина угрожал пронзить её сердце своим кинжалом, и я знал, что он на это способен.
– Я знал это, поскольку уже был знаком с нравами неаполитанцев, но понятия не имел, кто этот мерзавец. И всё же принял эту ужасную деталь легче, чем факт её помолвки, хотя после минуты раздумий я засмеялся. Как будто я позволю кому-то жениться на ней! Как будто я позволю тронуть хотя бы её волос, пока я живу, чтобы защищать её! Я хотел немедленно уплыть вместе с ней как можно дальше отсюда и никогда больше не видеть виноградник. Но в карманах нашей потрёпанной одежды не было ни гроша и даже обувь мы, садясь в лодку, оставили на берегу. К тому же я должен узнать имя негодяя, который осмелился угрожать женщине, такой женщине!
– Долгое время она с поразительным упрямством отказывалась называть его, но я был настроен решительно, и в конце концов она сдалась, но поставила некоторые условия. Я ни при каких обстоятельствах не должен был искать его и нападать на него с ножом, ибо он не стоил того, чтобы меня отправили в тюрьму, я также пообещал ей не нападать на него со спины. Фаустина была довольна моим обещанием, хотя и несколько озадачена моими манерами – итальянцы весьма терпимы к применению холодного оружия. В следующее мгновение она назвала имя, от которого у меня перехватило дыхание. «Это Стефано», – прошептала она и склонила голову.
– Бедная моя девочка! Из всех существ на земле Стефано… для неё!
– Банни, он был жалким маленьким низкорослым негодяем… хитрым рабом с угрюмым лицом, а его звериная хитрость и лицемерие уступали, разве что, его хозяину. Я мог сказать о нём всё, только взглянув на него, я не часто ошибаюсь в людях. Он был доверенным слугой Корбуччи, и только это заставило бы любого приличного человека осуждать его. В субботу он первым делом бежал приготовить всё для хозяина и его нынешней любовницы, а в понедельник оставался, чтобы прибрать за ними и закрыть комнаты. Стефано! Этот червяк! Я могу легко представить, как он угрожает женщине ножом. Но вот чего я не мог понять, так это того, что кто-то мог его слушаться, тем более моя Фаустина! Это было выше моего понимания. Я начал свои расспросы так мягко, как только мог, и объяснение было самым банальным. Её родители очень бедны. А семья такая большая! Некоторые из них… пообещаю ли я, что не расскаж