Нет. Нужно постараться. Нужно потихоньку соблазнять Медведицу жизнью здесь. И надеяться, что ей понравится.
Он представил себя на ее месте. Если бы он провел много лет в клетке на потеху толпе, он бы вообще не захотел больше общаться с другими людьми. И иногда проскальзывала мысль, что Мишка живет здесь только потому, что больше ей некуда податься. Охотиться она почти не умеет, а выжить в горах в одиночку невероятно сложно.
Мысль пришла неожиданно и принесла спокойствие. Так будет правильно. Он научит ее охотиться. Научит ее, как позаботиться о себе. А тетушка Ула покажет ей деревенский быт. Пусть Медведица увидит обе возможности. И пусть выбирает. Пусть почувствует свою свободу.
Да, возможность того, что она все-таки выберет жизнь одиночки в горах, существовала. Но и привязывать ее к себе, играя на ее желании выжить, он тоже не будет. Не по нутру это. Он не смог бы так жить. Приятно, когда тебя выбирают по собственной воле, а не от безысходности.
Микан зарылся лицом в кремовую ткань. Вдохнул еще раз ее запах, а затем встал и повесил платье на ветку дерева.
В кухне все еще горел свет. Силуэт Улы темным характерным пятном иногда мелькал в окне. Мишка помедлила. Не знала, как войти в дом, о чем разговаривать. Рассчитывала проскользнуть в дом тихо, как мышка, и юркнуть в кровать. Свет в окошке все не гас.
С Ярой в чем-то было проще. По крайней мере, привычнее. Противостояние. Яра была противником. Привыкшая жить со сжатым прессом Медведица воспринимала выпады в свою сторону как должное. А обращаться с нападающими ее хорошо научили. Злости в свой адрес не боялась. А вот как быть с радушием и ласковым взглядом?
Мишка терялась. С удовольствием она сбежала бы жить в лес. За реку. Там довольно крутые горы. Можно было бы найти, где спрятаться. Но нельзя. Она должна оставаться в деревне. Эта добродушная женщина – настоящий кладезь нужной информации. Вот только забалтывать кого-то ради достижения своих целей Медведица не умела. Ну что ж, сейчас придется приобретать новый опыт.
Мишка нехотя стянула с дерева свое платье. Стала натягивать на себя, мысленно проклиная узкие рукава. И вдруг замерла. Ей ведь не померещилось. Принюхалась. Не составило труда догадаться, кто трогал платье в ее отсутствие. Его запах уже прочно впитался в волокна и смешался с ее собственным, но ее чувствительный нюх выделял его безошибочно.
Она разозлилась. Кто его просил трогать ее вещи? Хотя сама виновата. Бросила платье у всех на виду. И теперь на нем остался запах. Чуть терпкий. Оно пахло его мылом: сосновой хвоей и немного влажной землей. Аромат леса. И гор.
Ула налила две чашки чая и села напротив. Медведица силилась, старалась не упускать нить разговора. Она чувствовала присутствие Микана. На открытом воздухе запах казался почти незаметным, но в замкнутом пространстве он вдруг приобрел для Мишки необычайную яркость. Сказать, что ее это тяготило, – ничего не сказать. Ум уплывал куда-то за грани реальности. Способность рассуждать вылетала в трубу.
А ведь она готовилась к этому разговору. Продумывала вопросы, которые будет задавать, и стратегию того, как будет выводить Улу на нужные темы. А вместо этого сидела, медленно цедила чай и пыталась стряхнуть с себя это оцепенение. Спрашивала почти невпопад и за недолгую беседу выяснила для себя несколько важных фактов об Охотниках. Что они не имеют родства с оборотнями. Что могут воплощать ящера по своей воле почти из воздуха. Каждому охотнику присущ свой конкретный вид. Ящер является частью их сущности и может быть вызван, когда хозяину требуется защита или помощь.
Ула так же делилась воспоминаниями о жизни деревни и историями близких ей людей.
Оказывается, Айгир ощутил своего ящера в тринадцать лет, Микан – в шесть, а малыш Яридан – в два. Скорый на таланты малыш!
Значит, у этого народа пробуждение силы не связано с взрослением, как у оборотней, например. Интересно, от чего тогда оно зависит? И почему только мужчины наследуют ящера? Почему Айгир и его сын – единственные летающие ящеры в клане? Все это нужно выяснить. И главный вопрос: кто держит щит?
Но расспросить об этом Мишке не удалось. Разговор с неизбежностью лавины съезжал на щекотливую тему – ее собственную историю. Вот уж о чем говорить не хотелось! Но негоже напускать на себя таинственность и рассчитывать при этом на откровенность собеседника.
Пришлось рассказывать. Осторожно, без лишних деталей, коснулась своего прибытия в деревню. Тщательно старалась запомнить каждое свое слово. Еще не хватало засыпаться на какой-нибудь мелочи.
Мишка не понимала до конца, почему так вышло. То ли дурманящий чужой запах на своем теле окончательно вырубил барьеры в ее душе, то ли усталость сказалась или одиночество, прорвавшееся из глубины души едким гейзером на иссушенную борьбой землю, или все это вместе, но она сама не заметила, как скатилась в настоящие воспоминания. И рассказывала. Рассказывала.
И снова вставали перед глазами эпизоды собственной жизни. Жалкие, страшные, нелепые, жестокие, грязные. Что чистого было в ее жизни? Ула не перебивала. Лишь иногда задавала вопросы, когда Мишка умолкала, вязла в воспоминаниях. И тогда поток откровений возобновлялся снова.
Давно остыл недопитый чай в кружках. Догорела свеча. Фитиль потонул в светло-желтой массе расплавленного воска. Новую зажигать не стали. Забыли. Да и ночь уже посветлела, стала лазурно-голубой.
Наступил момент, когда рассказывать дальше Мишка уже не смогла. Переполнилась горечью. Смотрела перед собой невидящим взглядом и задумчиво двигала пальцем ручку кружки. Керамическое донце с тихим шарканием ерзало по скатерти. Напротив скрипнул стул. Медведица вздрогнула и вдруг осознала себя сидящей напротив Улы. Даже в полутьме на лице собеседницы читалось сочувствие, участие.
Лицо обдало удушливой волной стыда. Он сковал грудь и руки. Пропало ощущение собственных ног. Осталось только чувство горького пульсирующего облака в животе и комка в горле. Когда, в какой момент допрос врага превратился в исповедь перед ним? Как могла она так нелепо поддаться на эмоции. Вылила свою неприглядную жизнь, как ушат помоев, на эту миловидную маленькую женщину.
И хуже всего, что Медведица не могла понять, чего она боится больше: того, что, возможно, провалила задание, или что Ула сейчас брезгливо отвернется от нее. Почему вообще стало вдруг важно, что о ней подумают? Ведь никогда раньше не волновало.
Она сама себе удивлялась. Не узнавала себя. Внутри нее словно проснулся кто-то другой. Кто-то обиженный, забитый, загнанный в угол. Кто-то, некогда лишенный права голоса, а сейчас вдруг вырвавшийся свободу. И теперь этот «второй» бесновался. Крушил границы сознания, путал эмоции и чувства, заглушал голос разума, топил логику в собственной боли и выворачивал душу. Как теперь загнать этого монстра обратно?
– А до того, как попала к этим людям, ты помнишь что-нибудь?
Медведица уже не могла остановиться. «Второй» уже захватил в руки поводья и теперь летел очертя голову вперед. Эмоции и воспоминания неслись, словно запряженные в разбитую колымагу ополоумевшие лошади, не разбирая дороги.
Ведь Мишка помнила. Нет, не помнила она, как выглядел их дом или из какой кружки она пила молоко. Помнила само ощущение «Дом». Родной и такой близкий. И вот этим делиться почему-то не хотелось даже сейчас. Слова застряли в горле. Психованный «второй» подсказывал слова, полные обиды и страха. Умолял рассказать, как ей на самом деле больно. Признаться, какой жалкой она себя чувствовала, и надеяться на поддержку и понимание. Но зубы сжимались все крепче. Язык приклеился к нёбу. Стыдно. Застыла, словно окаменела фигура в кремовом платье.
– Не говори, если сложно. Оставь это себе. Ты помнишь. Не говори. Просто окунись в те ощущения. Переживи их заново.
И «второй» спрыгнул туда. Радостно. Как путник, много дней бродивший по пустыне, ныряет в спасительный водоем в оазисе. Утянул за собой все сознание в то ощущение «дома», которое смутно всплыло в памяти.
– Тебе хорошо там?
Черные глаза распахнулись удивленно. От хлынувшего в душу тепла. Хоть и скребла на задворках сознания мысль, что этого всего давно уже нет. Вырвано из души, вытоптано. Но ведь чувствует же!
– Хорошо. А теперь, посмотри на себя со стороны. На ту себя, которой просто хорошо дома. Что ты чувствуешь, глядя на нее?
И Медведица смотрела на ту себя, неожиданно расслабившуюся и отогревшуюся. В груди словно что-то мелко задрожало. Дыхание стало прерывистым. Как же она скучала! По дому? По самой себе? Не важно. По тому ощущению «дома».
– Смотри! Чувствуй, – продолжала Ула. – Ведь это все ты. Никто не может отнять у тебя «дом». Это твое, всегда было и всегда будет в тебе.
Не вырвано. Не вытоптано. Вот же оно! Целое и такое всепоглощающее. Это ощущение собственной цельности. Осознание этого заполнило душу. Годы рабства затерли его, унизили, уничтожили.
– В какую бы грязь не уронили кусок золота, в какие бы тряпки его не замотали, оно все равно останется золотом и не потеряет своей ценности.
Слова Улы задевали за живое, раненое, истерзанное. Ложились бальзамом на воспаленную рану. По щеке скатилась слезинка. Медведица стерла ее, удивленно покатав на кончиках пальцев. Она плакала. Впервые за много лет. От непонятного облегчения. От того, что стало чуть легче дышать. От благодарности. Слезы катились по щекам крупными каплями. Сдерживать их не было ни сил, ни желания. Они прорвались сквозь стыд и нежелание признаваться в своей слабости и теперь смывали с души грязь и скверну.
Ула подошла. Обняла ее за плечи. Гладила волосы, непослушными прядями торчащие во все стороны, утирала руками залитые слезами щеки и шептала слова утешения.
– Вот так. Поплачь, милая. Пусть выходит. Пусть освобождает. Будет новый день, будут новые силы.
Мишка прижалась лбом к животу Улы. Руки сами собой обвили ее за пояс.
Она плакала еще долго. Плакала, когда умывалась, когда легла в кровать. Ворочалась, роняя слезы на белоснежную наволочку. Заснула Медведица только с рассветом.