ФЛЕММИ: Да, знал.
ВЫШАК: Знаете ли вы Стивена Рейкса, Стиппо?
ФЛЕММИ: Пятая поправка.
ВЫШАК: Вы же говорили нам, что…
ФЛЕММИ: Извините, мистер Вышак. Я хочу кое-что прояснить по поводу вашего вопроса о том, знал ли я, что Коннолли нарушает закон. Насколько я знаю, все, что он делал, было в рамках закона, нелегально… то есть, простите, легально.
ВЫШАК: Теперь вы утверждаете, что вы не знали, нарушает Коннолли закон или нет?
ФЛЕММИ: Нет. Я утверждаю, что все, что он делал, все это входило в его обязанности. Он защищал нас.
ВЫШАК: Так вы считали, что нарушение закона входит в его должностные обязанности, да или нет?
ФЛЕММИ: Что бы он ни делал, все это было легально.
ВЫШАК: Значит, передавать вам секретную информацию о ходе расследований было законно?
ФЛЕММИ: Да, законно.
Почти все время Флемми тепло отзывался о Коннолли, но потом все же высказал разочарование тем, что тот не вытащил его из-под ареста и не явился в суд дать показания в защиту их сделки.
ФЛЕММИ: Он должен явиться в суд и свидетельствовать в нашу пользу.
ВЫШАК: Значит… он испугался?
ФЛЕММИ: Очевидно. Я считаю, что он должен быть здесь.
ВЫШАК: Значит, можно сказать, что он этим также предает вас?
ФЛЕММИ: Думаю, он отказался от меня.
ВЫШАК: По-вашему, в первый же день вашего ареста он уже должен был стучаться в дверь федерального прокурора, не так ли, мистер Флемми?
ФЛЕММИ: Да, должен был.
ВЫШАК: Значит, он должен был постучаться в мою дверь и сказать: «Слушай, Фред, ты ошибся, у этого парня иммунитет»?
Насмешки прокурора продолжались практически непрерывно, но, несмотря на это, основная линия, которой придерживался Флемми все те десять дней, что давал показания в зале суда, оставалась неизменной: его мутные дела с ФБР служили благим целям, за это ФБР обещало ему защиту. Флемми был уверен, что «будет под защитой от преследования за любые преступления, совершенные в прошлом, настоящем или будущем». И не имело никакого значения, что в ФБР так и не нашлось ни одного документа, подтверждавшего существование такого обещания. «У нас было джентльменское соглашение», – заявил он по поводу договоренности, которую он и Балджер заключили с Коннолли, Моррисом и другими агентами.
«Мы же пожали друг другу руки. Для меня этого достаточно, для меня это и есть соглашение».
Возможно, самый драматичный момент наступил, когда Флемми спросили, как он повел бы себя, если бы ему посоветовали скрыться в 1995 году, накануне того, как было выдвинуто обвинение? С наглой улыбкой на лице Флемми ответил: «Это сложный вопрос, я считаю». Несмотря на множество улик, указывающих на Джона Коннолли, Флемми пытался убедить судью в том, что это Джон Моррис был тем агентом, который постоянно препятствовал правосудию, сливая информацию о готовящихся обвинительных актах суда присяжных. Флемми, очевидно, надеялся, что этот жалкий спектакль может убедить Коннолли дать показания, подтверждающие его обещание об иммунитете от расследований. Но многие из присутствовавших в суде в недоумении закатывали глаза. Наиболее очевидное недоверие высказывал его подельник, Фрэнк Салемме. До недавних пор, несмотря на близкое соседство в суде и тюрьме, Салемме старался держать под контролем свое растущее отвращение к Флемми. Он даже стерпел отказ Флемми признать, что именно он, Флемми, сообщил в ФБР новый адрес Салемме в Нью-Йорке, по которому его и арестовали в 1972 году.
Но историю с Моррисом выдержать он уже не смог. Салемме воспринял ее не просто как фарс, но как угрозу иммунитету от преследования, который мог бы принести пользу всем подозреваемым, а не только одному Флемми. Ведя собственную игру, Флемми пытался выслужиться перед Коннолли, всячески защищая его. Это буквально довело Салемме «до ручки». Во время перерыва весь гнев, который он так долго сдерживал в себе, нашел выход: Салемме подскочил к Флемми, явно уступавшему ему физически, схватил его за отвороты пиджака, приподнял над полом и завопил ему в лицо: «Слушай, ты, дерьма кусок. Ты гадил мне всю мою проклятую жизнь, а теперь пытаешься утопить всех, кто рядом с тобой. Ты мразь, стукач, ты сдохнешь, отвечаю!» Бобби Делюка метнулся к бывшим подельникам и разнял их. Салемме резко отошел прочь от Флемми и никогда больше не разговаривал с ним.
Казалось, что слушания выдохлись, когда драма с показаниями Флемми завершилась. Среди оставшихся свидетелей было много агентов ФБР, рассказывавших о служебных инструкциях по работе с информаторами. Дебби Ноузворти, теперь Дебби Моррис, появилась ненадолго в суде, чтобы подтвердить показания Джона Морриса о том, как он дал ей тысячу долларов из денег Балджера на авиабилет. Но оставшиеся свидетели были далеко не столь впечатляющи, как внушительного вида лидер преступной группировки Флемми, дающий показания в федеральном суде. К октябрю месяцы слушаний подошли к концу; было понятно, что каждый, кто мог хоть что-то сказать по существу дела, уже все сказал.
Кроме Джона Коннолли.
Решив, что судья Вулф уже утомился, он запустил широкую кампанию в прессе, стремясь поправить свою пошатнувшуюся за последние месяцы репутацию. Во время слушаний он и так регулярно общался с журналистами, теперь он вознамерился оставить за собой последнее слово. Он участвовал в дискуссиях на радио и по телевидению и давал интервью журналам, которые сам же выбирал. В каждой статье или интервью журналисты выражали свою безграничную поддержку Коннолли, который получил превосходный шанс беспрепятственно высказывать свою точку зрения. Заголовок передовицы, напечатанной в номере 27 за октябрь в бостонском еженедельнике «Бостон Тэб»[121], смотрелся довольно дерзко: «Коннолли высказывает свое мнение». На обложке еженедельника была помещена большая фотография Джона Коннолли, одетого в ставший обычным для него дорогой элегантный костюм, в солнцезащитных очках, на фоне дома 98 по Принс-стрит, бывшей штаб-квартиры бостонской мафии. Смысл легко угадывался: перед вами легендарный агент, победивший мафию. «Я горжусь тем, что сделал», – гласил другой крупный заголовок. Но ни одно интервью не было более ангажированным, чем то, которое Коннолли дал на бостонской радиостанции «WRKO-AM» субботним днем 24 октября 1998 года. Ведущий Энди Мос сразу заявил, что Коннолли – его старый друг, «достойный сын Южного Бостона» и «человек, о чести и достоинстве которого я столь много наслышан». Вслед за этим последовала восторженная ода Моса в честь Коннолли.
МОС: Боже мой! Что же случилось? Последний раз, когда о тебе много говорили, ты был героем Джоном Коннолли. Как я слышал, о тебе говорили что-то наподобие «прекрасный принц нашего города». Каждый, кто знал тебя по работе в ФБР, твердил одно и то же: какой невероятно умный, какой опытный и находчивый этот агент Джон Коннолли! Джон Коннолли добивался невозможного. Он смог победить и поставить на колени бостонскую Коза ностра, чем справедливо гордилось Бюро, да и до сих пор считает это своей главной заслугой. Таковы были истории, которые раньше я слышал о Джоне Коннолли. Вдруг все меняется, и я слышу все эти слухи, шепоточки, тихонько так: «Слышали? Он продажный агент. Да, представьте себе, продажный агент!» Вы еще не устали от этих сплетен? Вам не плохо оттого, что люди убивают, старого Коннолли, Коннолли-героя?
КОННОЛЛИ: Сказать по правде, это немного утомляет.
Как и любой опытный политик, Коннолли всегда придерживался определенных тем, на которые он хотел говорить во время интервью: что он никогда не нарушал закон, курируя Балджера и Флемми; что криминальные авторитеты были настоящей бандой, которая помогла ФБР справиться с бостонской сетью международной криминальной организации; что Балджер и Флемми получили согласие ФБР на совершение определенных видов преступлений, связанных с бизнесом на азартных играх и ростовщичеством, с целью сбора информации; что Джон Моррис был «злым гением»; что прокуроры Вышак, Келли и Герберт отчего-то не пытались проводить расследования против информаторов ФБР до 1995 года. Коннолли назвал прокуроров «тру́сами», нарушившими обещание ФБР – и, что самое важное для него, обещание самого Коннолли: не преследовать Балджера и Флемми. «Я никогда ничего никому не обещал бы, если бы заранее знал, что есть хоть малейшая опасность, что правительство нарушит мое обещание». Голос Коннолли то становился вкрадчивым, до шепота, то переходил на повышенные тона: таким способом он подчеркивал ключевые слова в своей речи. «Они нарушают собственные обещания! – наконец взорвался он. – Прокурорам должно быть стыдно за это. Но они не имеют никакого права нарушать мои обещания».
К этому времени Джон Коннолли превратился в характерную публичную персону конца девяностых – десятилетия, помешанного на «стиле» и знаменитостях. Создавалось впечатление, что если он решил в одиночку провозгласить самого себя настоящим героем этой истории, – а он делал это беззастенчиво и напористо, – то это в конце концов окажется правдой. Забудьте про горы улик, предъявленных судье Вулфу, забудьте о многочасовых обвинительных показаниях. Надо сказать, что по большей части Коннолли действительно добивался успеха в прессе. Единственной выбоиной на его гладкой дороге стал вопрос, заданный радиоведущим одной из местных радиостанций Питером Мидом, о том, действительно ли ФБР закрывает глаза на творящееся насилие.
МИД: Разве насилие не составная часть ростовщичества?
КОННОЛЛИ: Ну, что вам сказать. Нет, необязательно. Вы про ростовщичество? Да, конечно, в каком-то смысле насилие – неотъемлемая часть ростовщичества (здесь Коннолли вздохнул). Если кто-то не платит вам, тогда ему бывает плохо. Но, понимаете, уговор именно с этими двумя людьми был: никакого насилия. Никаких убийств. Никакого насилия.
Раздавая интервью направо и налево, Коннолли накапливал свои «рекламные баллы». Он даже позволил себе порассуждать об идущих в суде слушаниях. Бóльшую часть года он занимал такую позицию: «Мне, конечно, хочется дать показания в свою защиту, но я не могу их давать без гарантии иммунитета, по крайней мере, в этот раз, когда прокуроры ведут расследование и против меня». Но сейчас, когда слушания явно подходили к концу, Коннолли вдруг стал утверждать, что да и черт с ним, с иммунитетом, не очень-то и хотелось, да и не нужен. «Мне не нужно никакого иммунитета от преследования за преступления, связанные с коррупцией, – заявил он в интервью для «Бостон Тэбс». – Я никогда не совершал таких преступлений. Я отказываюсь от иммунитета от расследований, связанных с коррупцией. Мне он не нужен».