Человек, чужак, живет, однако, в мире, который из-за возвышения одного духа над другими лишился гармонии и подвластен смерти, а человек тоже способен пребывать в мире, лишь принимая его судьбу и приспосабливаясь к нему.
Если подумать, первое заблуждение механика состояло в том, что его Адам в мире тяжести мог оставаться бессмертным. Нет! Этот Адам должен был приспособиться к законам размножения и смерти. Однако пока он привыкал к вещам, ряд поколений которых не восходил к «Творцу», перетекало и в него что-то от их святой крови; он скоро стал подобен привитому к одному из благородных деревьев плоду, и неуклонно ускользал из рук господина и мастера.
Но когда он приближается, сохраняя двойственность своей натуры, к ранее сотворенным и не созданным Творцом вещам, он манит демонов, отделившихся от этих заколдованных тленностью вещей, и заключенные в темнице Элохимы начинают бунтовать и жаловаться в груди Имени Того, кто держит их под стражей. А для тирана это — опасное время, так как порабощенные силы сотрясают стены тюрьмы; тогда прибегает он к своему плану, берется за свою фигурку, запертую за семью замками куклу, и посылает ее на землю, чтобы оторвать людей от манящей их природы и напомнить им об их предназначении, состоящем в оправдании их Творца!
Посланника же своего в «чистом случае» называет он Сыном и дает ему после осуществления деяния сгинуть в огне, чтобы снова хранить его за семью печатями.
Я попытался молиться, прочесть про себя «Отче наш». Однако вино и ужасные слова, услышанные мною, оглушили меня и не дали закончить. Доктор Грау снова взял меня за руку.
— Такой посланец — пророк Илия, о котором вы говорили!
Как раз историей того дня, когда появился Илия, я и занимаюсь в настоящее время. Ведь тогда в мире арестованных во Имя Божие демонов разразился один из тех кризисов, когда наделенный свойствами природы и духов автомат снова должен был воплотиться, чтобы, показав человечеству пример, вывести его на верную дорогу. Побежденные боги становились сильнее; тоскуя, взывали они к стихиям, которые когда-то были их спокойными и счастливыми идеями; противник был могуч в деле и его слово правды мягко вело чужаков, людей, к воссоединению с природой. Призыв к избавлению звучал все слабее, у человека пропадало желание оправдывать своего Творца и выстраивать мир по его тираническому образцу. Высочайший был в ярости, когда увидел, что вражда усилилась и его орудие, гениальная конструкция его мудрости, сражается на другой стороне. Он вынашивал месть. Чума, голод, мор и засуха приходили ему на ум изо дня в день. Так хотел он человека, своего взбунтовавшегося солдата, вновь принудить к повиновению.
А происходило это во дни Ахава[80], сына Амри, царя Израиля, как записано в Третьей Книге Царств Ветхого Завета.
VIПаломничество к Сатане
Свеча на нашем столе чадила. Пришел хозяин с ножницами и обрезал ее.
Я размышлял. Почему монашеская ряса не опалила мне тело? Что мне пришлось выслушать!
О, ночи в моей келье и вечно возвращающийся сон, когда вечный Бог в образе Троицы являлся мне в язычке пламени свечи!
Но это был злой Бог, злобный, властолюбивый Бог-деспот?!
И я должен в это поверить?
Да, я этому верил. Бился ли я в паутине колдовства?
Почему полюбил я страшного еретика за этим столом, почему наполняли меня его голос и облик дружеским чувством? Разве не было все, что он говорил, проклятием Богу и благословением Сатане?
И я жадно внимал им, мое сердце соглашалось с ними? Я — отверженный монах, которому и бежать нельзя было, и даже короткая молитва на уста не шла? Члены мои отяжелели от густого, необычного вина. Я смотрел на доктора Грау, который опять очнулся от новой слабости и, устремив страстный мальчишеский взгляд на мой рот, не способный ни сказать ничего, ни ответить, продолжал дальше:
— В то время два Элохима, томившиеся в темнице Высочайшего, окрепли и осмелели. С силой рвали они свои цепи. Люди служили им все вернее и охотнее, и на посвященных им мистериях избавлялись от ига абстрактного авторитета, достигали полноты жизни, радости и счастья.
Эти демоны звались на языке того времени Баал и Астарот[81], были особенно дороги народу финикийцев и высоко им почитались. Этот народ был расой равнин и благого, плодородного, одухотворяющего Средиземного моря.
Их страна кишела большими городами, и главным из них был Сидон, огромный, обильный храмами и парками город с рынком, где продавалась добыча тысячи морей, от Офира до янтарного побережья Севера. Я так и вижу этот обширный рынок, размерами вдесятеро превышавший римский форум. В лавках, построенных из тончайшей древесины, в шатрах из огненно-желтых и пурпурных тканей стоят торговцы и продавщицы. Мужчины носят одеяния, похожие на бурнусы нынешних бедуинов, только окрашены они не в сверкающий цвет песков пустыни, а в разнообразные яркие и нежные цвета, и усеяны тысячами таинственных печатей, рисунков и символов. Женщины, даже матроны, не носят, кажется, под своими пеплумами иной одежды, кроме нежных рубашек из тонкого шелка или дорогой материи, сотканной из волокон растений с крупными цветами, таких как кувшинка и лотос, плавающие по ночному зеркалу озер. Солнце — яркое, и краски пылают. Между множеством лавок прогуливается гомонящая толпа. На столах свесив вниз перерезанные шеи, на красиво разложенных листьях латука и толстых стеблях петрушки лежит редкая дичь и домашняя птица. На лотках манят взор изящные стеклянные изделия со всей страны, животные и растительные эссенции в больших графинах и крохотных флакончиках. Торговец разбивает один флакон, и тотчас распыляется и испаряется пьянящее резким запахом масло, так что толпа разражается возгласами одобрения и топает ногами от восторга. Видно кишащую людьми карусель, помост, где труппа актеров, танцоров, заклинателей змей и провидцев готовится к выступлению. С первого взгляда ясно, что эта труппа большей частью состоит из иудеев, пришедших по широкой дороге через Ливан. Они бранятся друг с другом. Только трое заклинателей змей держатся особняком и молчат. Они принадлежат к другому, очень смуглому народу.
Стойте! Гром множества литавр. Шествие. Жрецы в желтых паланкинах проносят большие пурпурные знамена. Народ сильно напирает. Я не смотрю на колонну. Я даже хочу отвести взгляд от Сидона, к югу, к горной стране, к бедной полупустынной стране, где бунтовщик против первоначальной гармонии, Яхве, терпит ныне притеснения. Пойдите туда, и скажите мне, где вы и что видите.
Давно уже я не замечал лица и фигуры доктора Грау. Догоревший огарок восковой свечи внезапно вырос и превратился в огромный, безжалостно палящий шар Солнца.
Не знаю, сообщил ли я мои впечатления и переживания тому, кто послал меня в эту страну, еще во сне. Позже Грау знал все.
Солнце жжет, пот течет со лба. Я иду вприпрыжку в толпе пилигримов по желтой, будто вареной улице. Нас более сотни мужчин. Наши бороды серы от пыли. Притом одеты мы в тяжелую дерюгу из шерсти, в черную и белую полоску, а через плечо перекинуты плащи с обтрепанными косматыми краями. Тяжелые мягкие капюшоны давят на головы. Справа и слева от улицы, по всей видимости, тянется пустыня. Все же я сразу замечаю, что эту страну постигла засуха, речной песок запорошил сожженные ивы — их желтый песчаный мех способен обмануть глаз.
Мы проходим мимо омертвелых рощ из оливковых и лимонных деревьев, высохших ручьев, в которых находим еще признаки травы, мимо покинутых глиняных хижин. Мы идем все дальше, глотки высушены жаждой, языки шевелятся в ножнах пыли. Мало живых людей встречает нас на этой улице. Кое-где — погонщик верблюдов со своим животным, повозка с пустыми мешками, шатающийся нищий.
И зловещее множество трупов людей и животных, высохших или еще раздувшихся, лежит в ямах.
— Долго еще?.. — спрашиваю я на незнакомом языке: голос мой цепью заднеязычных и глухих гласных повисает в воздухе.
— До полудня, — слышу я в ответ. Мы идем дальше, все дальше, иссохшие, хрипло дыша.
Вдруг чей-то голос начинает причитать: «О Боже, Боже, Боже, что Ты сделал с нами?»
Раздается сотня голосов, все мы причитаем, и наш жалобный вопль пляшет на плечах взвихренной пыли. Кто-то кричит: «Проклятье Самуилу, что уступил унизительным тщеславным просьбам и помазал царя над Израилем!»
Другой: «Проклятье этой клике князей, властителей и иноземных льстецов, что призывают нас стать язычниками!» Третий: «Мы не хотим, не хотим быть такими, как эти язычники-иноземцы!»
И этот призыв звучит как строевая песня! Нам становится веселее; чахнувшие, шаткие тела набираются сил, наша походка становится ритмичной, горячие пятки бодро топают по дороге: «Не хотим быть как язычники, как чужаки, как чужаки-язычники!»
Мой сосед, старик, задыхающийся от пения, говорит мне: «Как нам предсказано было, так и вышло!
Он забирает сынов наших и сажает их в боевые колесницы, делает их всадниками, а иных, самых благородных, — гонцами перед своими четверками и шестерками коней!
А дочерей наших заставляет смешивать мази, кухарничать во дворце и печь пироги!»
Кто-то из заднего ряда перебил старика: «Не он, не Ахав — злодей!» Его прерывают яростные голоса: «Горе ему, жокею, хлыщу, лакомке, павлину, неженке, онанисту и сластене, горе царю!»
«В стране ничего не осталось, кроме рощ, где они приносят в жертву голубей!» «Ха, ха, бассейны да фонтаны иссякли у них — желтых жрецов, лжецов!» «Огонь, хвала ему, да истребит их!» «Их и их бога Солнца и мух!» «Поистине бог Солнца превратил все у нас в пустыню!» «Проклятье Солнцу, злому, злому Солнцу!»
Меня пригибает в земле. Мы валяемся в пыли. Сотни рук тянутся к небесам. «Проклятие, проклятие Солнцу, богу мух!» И снова идем мы, безмолвные, задыхающиеся, дальше. Я слышу позади голоса: «Не в Ахаве зло — в Иезавели[82]