В руках нашего общества регуляторов, форм нравственного воздействия на людей множество. Один из самых эффективных – это пример, образец для подражания. Понятие это, естественно, весьма широкое. Я бы, допустим, предложил отменить смертную казнь. И мотивировал бы это по крайней мере двумя аргументами. Во-первых, это нравственный пример огромной силы воздействия. Всем своим авторитетом общество провозглашает, отстаивает и неуклонно внушает в сознание поколений людей: человеческая жизнь священна и неприкосновенна. Как говорили в старину: «Бог дал, Бог и взял». Только так. Исключая, конечно, навязанную нам войну и защиту отечества. А что касается тяжести кары за содеянное преступление, то порой заключение на длительный срок, а то и пожизненно перенести даже тяжелее, чем мгновенную смерть. Казнь же рассчитана только на устрашение живых, а на мнимую эффективность устрашения красноречиво указала нам история.
Но тут есть и еще один аргумент. Задумывались ли вы когда-нибудь, почему врачам запрещено даже в случае смертельной, жестокой болезни прекратить мучение умирающего? Ведь это, кажется, самое гуманное, что может в данных условиях предпринять врач. Но нет, это запрещено ему не только законом, но и медицинской этикой. Почему же? Потому что – а вдруг? Вдруг что-то случится, некое чудо, и человек поправится? Медицина понимает, что пока она не всесильна и не всезнающа, что еще многое ею не познанное таится в удивительном создании природы – человеке. А кроме того, вдруг врач ошибется и примет тяжкую болезнь за неизлечимую, кризисное состояние за предсмертное? И вот, во имя высшей гуманности, медицина отказывается от сиюминутной, благородно сознавая и признавая, что она пока не всесильна.
Здесь есть некая нравственная и, я бы даже сказал, юридическая аналогия со смертной казнью. И тут присутствует это – «а вдруг?». Вдруг что-то случится, сработает какой-то неведомый нам нравственный регулятор из прошлого или настоящего в жизни этого человека, и он, казалось бы закоренелый преступник, исправится. Возможно такое? Случалось? Да, случалось. Порой совершенно неожиданно для всех. Я исхожу здесь не только из своего собственного опыта, даже главным образом не из своего. И второе соображение, тоже по аналогии с медициной. Вдруг мы ошибемся? И примем тяжкую нравственную болезнь за неизлечимую? Больше того, у юриста здесь положение даже труднее, чем у врача. Ведь возможна и вообще ошибка, так называемая судебная, и человек вообще ничем «не болен», человек невиновен, но невероятное стечение обстоятельств помешало это установить в тот момент. Бывают судебные ошибки? Бывают, конечно.
Так вот, во имя величайшего нравственного примера и сознавая, что тоже пока не всесильна, не всезнающа, юстиция наша, располагая массой других средств воздействия, может, мне кажется, отказаться от крайнего, самого крайнего.
Были и другие социальные и психологические факторы, которые заставляли серьезно задуматься над причинами преступности и методами борьбы с нею.
В связи с этим мне хотелось бы вернуться к той группе парней, напавших на владельца «Запорожца», о которой я уже упоминал. Их было одиннадцать. У семерых оказались так называемые «неблагополучные» семьи. Что это означает?
На моих глазах со временем менялось содержание этого понятия. В первые годы после войны это были прежде всего семьи, где не было отца, погибшего на фронте. Вот так было у Мити Неверова, о судьбе которого я уже рассказывал.
Сейчас неблагополучная семья тоже включает это обстоятельство. Но отцы, конечно, не погибли. Чаще всего это развод. Проблема, которая так беспокоит нашу общественность и о которой столько пишут. Мне пришлось «видеть» эту проблему, ее горькие порой плоды, порожденные ею микрокатастрофы. Да, развод иногда единственный выход из создавшейся ситуации. Запрещать его бессмысленно и даже вредно для общества, в этом мы уже убедились. Но как важно в таком случае, чтобы сын продолжал ощущать влияние отца, хорошее, конечно, влияние, правильное. Мужская рука в жизни мальчишки, родное мужское плечо рядом необыкновенно много значат для него в это время. Однако неблагополучная семья означает полное отсутствие отца. Впрочем, такая семья может и включать в себя отца, но такого, что лучше бы его и вовсе не было. Деспот и пьяница не просто отравляет жизнь ребенка, он ее уродует и калечит, порой непоправимо. Вот такие именно семьи и были у тех семерых.
Я не буду продолжать этот анализ. Картина в общем ясна. Группа та нравственно и психологически уже была готова к преступлению, даже еще более опасному, чем то, которое они неожиданно для самих себя совершили. Им в этот момент не хватало только главаря.
И вот в повести я им дал такого главаря, который вполне мог у них и в самом деле оказаться, который в другом, схожем случае у таких вот ребят и оказался. Но этим я дал Петра Лузгина по кличке Гусиная Лапа…
Появление Лузгина необычайно осложняло, обостряло сюжет, наполняло его драматизмом бескомпромиссной, смертельной схватки, ибо Лузгин был не только умелым «воспитателем» и подстрекателем, но и опытным, наглым и сильным врагом. Борьба с ним требовала от моих положительных героев не только мужества, находчивости и упорства, но и специальных знаний, особого опыта. И я мог, в пределах, конечно, допустимого, показать эти необычные, мало кому известные знания, этот особый опыт подобной борьбы. А это, в свою очередь, позволяло детальнее, убедительнее, ярче обрисовать моих главных героев (я сейчас, естественно, говорю лишь о задаче и о возможностях, другое дело – насколько мне удалось их реализовать, тут я судить не вправе), позволяло показать моих героев в ситуациях, когда невольно и неизбежно проявляются главные свойства человеческого характера.
Однако сюжет не только обострялся, он и продлевался с появлением Лузгина, позволял вовлечь в ход событий новых героев, новые поучительные, необычные судьбы, новые характеры, интересные и тоже чем-то типичные, особенно из числа подростков и молодежи – главный объект моего внимания в той повести, главный источник тревоги.
Так появилась в «Стае» хитрая, корыстная Галя, продавщица в привокзальном ларьке, красавица, когда-то однажды сама обманутая и теперь готовая обмануть в ответ любого, ставшая подругой Лузгина. Появился и Толя Карцев, обозленный на весь свет из-за несправедливого исключения из комсомола и института после одной истории (письмо об этом из далекого сибирского города прислала мне мать Толи). Появилась в повести и легкомысленная Раечка, которую любовь сделала неожиданно совсем другой и толкнула на удивительные поступки… Впрочем, перечислить всех, кто появился в продленном Лузгиным сюжете, здесь невозможно.
И тут, пожалуй, будет уместно сказать еще об одной особенности этой, взятой мною почти наугад, повести, об особенности, свойственной, впрочем, не только ей, но и многим моим первым книгам, начиная с «Дела «пестрых».
Детективный сюжет в них почти неизменно складывался как бы из двух форм или приемов…
Обычно повесть начиналась в классическом детективном ключе. После короткой, почти пунктирной экспозиции, только лишь чтобы читатель вошел в необычную атмосферу будущих событий, в обстановку, в которой действует положительный герой, сразу же следовало таинственное и опасное или грозящее опасностью событие, обычно это было или совершенное преступление, или некий тревожный сигнал о том, что такое преступление готовится. Допустим, в повести «След лисицы» это кража ценной реликвии из музея Достоевского (кстати, событие подлинное, как и все другие), в повести «Круги по воде» это телефонный звонок главному герою, инспектору уголовного розыска Лосеву, которому сообщили о странной гибели его школьного друга, а в «Стае» – приход в милицию матери Толи Карцева и ее взволнованный рассказ о том, что с сыном происходит что-то непонятное и страшное.
Вслед за таким началом разворачивались тоже вполне классические и логичные события поиска, разгадки возникшей тайны, события, конечно, сложные, запутанные и опасные, не только могущие волновать читателя своим драматизмом, но и интригующие его, дразнящие все время где-то маячащей впереди разгадкой. Словом, все, как принято в этом увлекательном жанре.
Но в какой-то момент события в повести неожиданно раздваиваются и идут как бы параллельно. Читатель внезапно оказывается лицом к лицу с главным отрицательным героем, основным объектом трудного поиска, он видит того совсем близко, чуть не в упор, различает во всех подробностях не только его страшный или обманчиво привлекательный облик, но и все самые темные и потаенные закоулки его души, самые сокровенные его мысли и намерения. Впрочем, не все. И тут есть один хитрый и, на мой взгляд, эффективный прием, который я не раз использовал.
Да, сюжет, как вы заметили, начинает с какого-то момента развиваться по знакомому уже нам «методу отраженного, или зеркального героя», когда читатель видит обе противоборствующие стороны. Это позволяет детально описать характер и судьбу отрицательного героя, разобраться в обстоятельствах, постараться выявить причины, которые случайно или закономерно сошлись, сцепились столь неблагоприятно, что в результате возникли этот опаснейший характер и эта страшная судьба. На мой взгляд, такое исследование имеет первостепенное значение, и без него я не могу обойтись.
Но не снижает ли этот прием сюжетное напряжение? Нисколько. Напротив, сюжетное напряжение может даже возрасти, ибо читатель видит теперь, сколь, оказывается, силен и опасен враг, какие неожиданные и коварные удары готовится он нанести, сколько причинить бед.
Однако с открытым появлением отрицательного героя может возникнуть иное нежелательное последствие: читатель перестанет быть заинтригованным дальнейшим развитием событий, его уже не будет дразнить скрытая где-то впереди разгадка возникшей тайны, ведь он и ее может узнать, раз он узнает все об отрицательном герое, обладателе этой тайны.
Вот тут-то я и стараюсь использовать тот особый прием, который, как мне кажется, позволяет, все рассказав об отрицательном герое, не отнять у читателя загадочно мерцающую впереди сюжетную тайну.