После первых же месяцев тренировок фабричная команда заняла на первенстве облсовета ДСО третье место. Фабрика была охвачена ликованием, в котором потонули голоса отдельных скептиков, считавших, что Горюнов все же не по праву занимает место и получает зарплату.
Успешно выступал Горюнов и на более ответственных соревнованиях. Ему уже уверенно прочили звание мастера, первого мастера по этому виду спорта в ДСО «Пламя»!
Но вот недавно произошло несчастье: на тренировке Горюнов сломал себе руку. Уже месяц, как он лежит в больнице. Стало окончательно ясно: для спорта он пропал. Был чемпион, да весь вышел!
– А ведь какой был результативный, какой перспективный спортсмен! – горевал Платов.
Но теперь надо было спасать то, что можно было еще спасти: борцовскую команду меховой фабрики.
Первым на заседании комитета комсомола выступил Огарков. Квадратное румяное лицо его выражало суровость и непреклонную решимость.
– Главное, товарищи, не унывать, сохранить среди молодых спортсменов – борцов вашей фабрики – веру в свои силы, так сказать, энтузиазм, боевой, наступательный дух. Мы, дорогие товарищи, марксисты. Герои приходят и уходят, а народ, масса, ясно дело, остается. В данном случае перворазрядники уходят и приходят, а команда ваша должна остаться. Тут мы вправе рассчитывать на общественные организации: комсомол и профсоюз. Так что призываю вас, товарищи. На носу, так сказать, городская олимпиада профсоюзов. Ну, на первое место теперь рассчитывать не приходится, ясно дело, но второе можем занять. Как, Василий Федорович? – обратился он к Платову.
– Второе можем, – откликнулся тот. – Хорошо еще, что Горюнов уже больше ни за кого другого не будет выступать.
– Ну, а как Горюнов-то себя чувствует? – с места спросил Женя Осокин.
– Готовясь к сегодняшнему совещанию, – охотно откликнулся Огарков, – я звонил в больницу, говорил с врачом. Все в полном порядке: Горюнов лежит и уже ни за кого выступать не сможет.
– Порядочек!… – иронически протянул Женя.
– Это надо понимать в смысле прогнозов олимпиады, – покраснел Огарков. – В другом, так сказать, гуманном смысле порядка, ясно дело, нет. Я хочу, товарищи, – продолжал он, – поставить вопрос ребром. До олимпиады два месяца. Надо вашим борцам создать условия.
– Суммы, выделенные на спортработу, уже освоены полностью, – вмешалась Волина. – У фабкома денег нет.
– Это мы наскребем, – заверил Огарков. – А вот надо путевочки.
– Ну, это, я думаю, осилим. На две недели. Под Москву.
– Вот, вот. Но это перед самой олимпиадой. А пока просьба к дирекции. – Огарков повернулся к хмурому Свекловишникову и указал рукой на собравшихся. – Тихон Семенович, от имени общественности, от имени молодежи: надо помочь.
– Как вам еще прикажете помогать? – резко ответил Свекловишников. – И так слесаря взяли себе на шею, не уволишь теперь: скажут, зачем брал? А мне, между прочим, настоящие слесари требуются, а не мифы, да еще со сломанными руками.
Всех невольно покоробили его последние слова.
– Все-таки руку он сломал, а не голову, – сердито бросил Женя Осокин. – Еще поработает.
Но больше никто ничего не сказал: Горюнов был здесь для всех, по существу, чужим человеком.
– А нам его голова и не требовалась, – проворчал в ответ Свекловишников и повернулся к Огаркову. – Ну, так чего же вы теперь хотите от дирекции? Только быстрее выкладывай.
– Освобождения, Тихон Семенович, – мягко сказал Огарков. – Ну, часика на два-три в день, для усиленной тренировки.
– Чтобы побольше рук и ног переломали? Подумаем еще.
– Вот! – воскликнул Огарков. – Ясно дело, уже начинается паника. Товарищи комсомольцы! Мы специально прибыли к вам, я и вот он. – Огарков показал рукой на невозмутимо курившего Платова. – Надо провести работу среди молодежи, среди способных, перспективных, хотя еще и не очень результативных борцов вашей фабрики…
Свекловишников тяжело поднялся со своего места и направился к двери. Проходя мимо Перепелкина, он, не останавливаясь, сухо буркнул:
– После зайдете ко мне.
Перепелкин только оторопело посмотрел ему вслед: от неожиданности он даже не успел ответить.
Заседание комитета кончилось поздно, и Перепелкин досадливо подумал, что разговор со Свекловишниковым теперь отложится, конечно, до завтра. А его разбирало нестерпимое любопытство, смешанное с какой-то непонятной тревогой: зачем он понадобился – выдвижение, разнос за что-нибудь, личная услуга или…
На всякий случай Перепелкин заглянул в приемную дирекции. Секретарши Зои Ивановны уже давно не было. На ее месте сидел ночной дежурный, с увлечением читавший какой-то пухлый роман.
– Сам-то здесь? – спросил Перепелкин, кивнув на дверь кабинета.
– Ага.
Перепелкин нерешительно приоткрыл дверь.
– К вам можно, Тихон Семенович?
– Прошу.
Свекловишников просматривал какие-то бумаги, машинально помешивая ложечкой в стакане с чаем, рядом на тарелке лежали две витые сдобные булочки.
В большом, просторном кабинете царил полумрак, горела только настольная лампа, бросая яркий пучок света на разложенные по столу бумаги.
– Присаживайтесь, Перепелкин, – добавил Свекловишников, снимая очки и устало откидываясь на спинку кресла. – Побеседуем.
По его тону Перепелкин догадался, что разговор будет мирным, а обстановка придавала ему даже некоторую интимность. Вслед за тем последовало милостивое разрешение курить, и Перепелкин окончательно успокоился.
– Ну-с, так как вам работается на нашей фабрике, Перепелкин? – отеческим тоном спросил Свекловишников. – Довольны?
– Еще бы, Тихон Семенович. Под вашим руководством…
– Ну, ну, – поморщившись, перебил его Свекловишников. – Давайте без этого. Не приучайтесь. Окладом, конечно, не очень довольны?
– Как вам сказать, Тихон Семенович… – насторожился Перепелкин.
– Так и сказать. Сам был молод, знаю, как кровь-то в ваши годы играет. И того хочется и сего…
– Конечно, Тихон Семенович, культурные запросы у меня есть, – скромно подтвердил Перепелкин, внимательно рассматривая свои ногти.
– Однако жуликов ловите усердно, – усмехнулся Свекловишников.
– Приходится, – извиняющимся тоном ответил Перепелкин.
– Так, так. Работой вашей я в общем и целом доволен. Вы, кажется, на своем месте.
– Стараюсь, Тихон Семенович.
«Куда он клонит?» – лихорадочно соображал Перепелкин, но ответа не находил.
– Вот, вот. А потому имею намерение вас поощрить. Есть у меня для такой цели фонд, – доверительно продолжал Свекловишников и с ударением добавил: – Личный фонд. Во избежание кривотолков и прочих лишних разговоров распределяю его сам.
Свекловишников выдвинул ящик стола и достал оттуда тетрадь. Когда он ее раскрыл, Перепелкин увидел вложенные между листами сторублевки. Чистый лист под ними оказался разграфленным, вверху были вписаны названия граф: «Ф. и. о… Должность… Сумма… Подпись». Под ними была заполнена только одна строчка.
– Вот. Извольте здесь расписаться, – придвинул Свекловишников тетрадь к Перепелкину.
«Началось, – с неожиданным страхом подумал Перепелкин, и руки его стали влажными от пота. – Пошли пиастры. Но за что, за что?» Он облизнул сразу вдруг пересохшие губы и не очень твердо расписался. Свекловишников веером выложил перед ним пять сотенных бумажек.
– Прошу.
Перепелкин суетливо подобрал их и, скомкав, неловко сунул в карман.
– Теперь вот что, – наставительно произнес Свекловишников, отхлебнув чай и не спеша, со вкусом разжевывая сдобную булочку. – Первое, об этих премиальных не принято судачить со всяким встречным-поперечным. Ясно? Второе. Будете стараться – через месяц подкину еще. И третье. По судам можете шляться сколько заблагорассудится, по ресторанам да кафе веселиться, танцевать тоже не грех, для того живем. Но с одним надо, Перепелкин, покончить: болтливы и хвастливы не в меру. Да-с! Солидней держитесь. Деньги, они сами за себя что надо вашим девушкам скажут.
«Все, старый черт, знает, – со смешанным чувством восхищения и тревоги подумал Перепелкин, – никуда от него не денешься».
– И последнее, – закончил Свекловишников, жирной рукой стряхивая с пиджака крошки, – положением своим на фабрике, общественным доверием дорожите. Очень дорожите. Бдительность свою удвойте. Понятно?
– Ну, конечно, Тихон Семенович. Вы же меня так стимулировали, так стимулировали, что…
– Но порядочек примем вот какой, – перебил его Свекловишников. – Ежели кого с поличным задержите, то сперва докладывайте мне, лично. А там решим, как поступить. Подход тут нужен индивидуальный, чуткий.
– Слушаюсь, Тихон Семенович. Можете целиком положиться. Муха не пролетит. Я для вас, Тихон Семенович…
Перепелкин даже захлебнулся от избытка чувств.
– Не мое добро бережете, государственное! – многозначительно произнес Свекловишников. – А для меня что. Ну, разве так, помочь в чем…
– Эх, Тихон Семенович, только бы случай представился! На деле бы доказал. Только бы случай…
На глазах у Перепелкина выступили слезы, он не на шутку разволновался и говорил очень искренне.
– Бог даст, будет случай, будет, – покровительственно произнес Свекловишников. – Докажете еще…
Из кабинета Перепелкин вышел уже с сухими глазами, подтянутый и строгий: доверие обязывало ко многому.
Прошел месяц, но случая доказать свою преданность Свекловишникову или хотя бы повышенное служебное рвение так и не представилось. Перепелкин был в отчаянии. Что же делать? Получит ли он снова эту странную, но так пригодившуюся ему премию, о которой, как его ни подмывало, он, однако, никому даже не заикнулся? Перепелкин, конечно, понимал, что дело тут не совсем чистое, ну, а если его болтовня дойдет до Свекловишникова, то что будет тогда – Перепелкину страшно было даже подумать.
Дни тянулись за днями, полные напряженного, щемящего ожидания, но Перепелкина никто не беспокоил. Между тем он с удвоенной энергией выполнял теперь свои служебные обязанности: ведь Свекловишников требовал бдительности! Ночью он тщательно проверял пломбировку цехов, чуть не каждый час обходил территорию фабрики, проверяя во всех зонах наружные посты охраны, лично занимался со сторожевыми собаками.