В последующем застолье кто-то из них простодушно полюбопытствовал: «Где сейчас обитает известный поэт?».
Я ответил, – и радость поубавилась. Но один из самых высокопоставленных хозяев железных путей России, дабы отогнать грусть, вдруг с чувством запел популярную песню на слова Рубцова: «Я буду долго гнать велосипед.». И железнодорожные чины помельче тотчас во все горло, но не заглушая начальство, подхватили:Я буду долго гнать велосипед.
В глухих лугах его остановлю.
Нарву цветов и подарю букет
Той девушке, которую люблю.
Я ей скажу: – С другим наедине
О наших встречах позабыла ты,
И потому на память обо мне
Возьми вот эти скромные цветы!
Она возьмет.
Но снова в поздний час,
Когда туман сгущается и грусть,
Она пройдет, не поднимая глаз,
Не улыбнется даже… Ну и пусть…
Может быть, и моя бывшая железнодорожная симпатия где-то под стук тяжелых колес поет эту песню и, может быть, даже вспоминает помятого ночного человека, так неловко напугавшего ее, а вдруг и меня вспоминает… А может, давным-давно ничего не поет и устало смотрит в вагонное окно постаревшими глазами, – и зеленый семафорный свет клубится в метели, и летит без остановок в бессонную ночь светящийся зеленый шар Земли.
Глава двенадцатая
Вечны одинокие ночные листопады Тверского бульвара. Вечны вместе с державным градом, волей Провидения возросшим над крестовьем планетарных разломов. И неотступно ощущение, что из опадающей листвы тебя с грустью зрит вещая душа Сергея Есенина.
Серебряный ветер давным-давно навек остудил мои виски, я останавливаюсь у памятника поэту, – и чудится, что рядом со мной иная страдальческая душа, – то душа моего товарища Николая Рубцова.
Гудит холодный ветер в деревах, но не глохнет ветровой дых в реве и скрежете мчащегося слева и справа колесного железа.
И все уносит ветер: листья, облака – и само время вместе с нами, с облаками и листьями. Проносится сквозняк вечных последних времен сквозь души живущих. Знобко, тревожно душам.
Но души ушедших не ведают ледяных сквозняков Земли – и силятся заслонить нас от хлада, тьмы и морока.
И заслоняют, и спасают, дабы мы укрепились в самоспасении.
И все кажется мне, что спешу я по Тверскому бульвару в родимый институт, чтобы каяться и оправдываться за прогулы по «уважительным» причинам.
А причин у меня было – ого-го!!!
Отец-инвалид, обиженный властями, мать-старушка, нуждающаяся в лечении, горемычный брат-солдат, приехавший в отпуск, глухонемая сестра-школьница, тетка-блокадница…
Все эти мифические родичи с тупым упорством приезжали и приезжали в Москву, и я должен был, обязан был беречь и опекать их в страшном, стольном граде.
Ну, сами понимаете, как мне оставить одну мать-старушку: она ж не то, что метро – паровоза ни разу не видела! (Кстати, моя мать в те годы была «Почетным железнодорожником СССР», работала заведующей техкабинетом вагонного депо станции Орел, и до пенсии ей было далеко)… Да как я мог бросить одного отца-инвалида?!.. Его ж на первом переходе машина собьет, – и соответственно не менее жалостливые сетования по поводу горемычного брата-солдата, глухонемой сестрицы, дистрофичной тетушки.
Долгое время моя семейная легенда безотказно срабатывала. Сердобольные дамы из учебной части простодушно отказывались верить доносам стукачей о моих загулах – и предлагали помощь моему мифическому отцу-инвалиду в хлопотах за справедливость аж в Верховном Совете.
Какова же была их обида, когда мой настоящий, а не выдуманный, отец приехал в Москву и после бесплодных розысков непутевого сына заявился в институт! И оказался вовсе не инвалидом, а весьма видным мужчиной, приятно обрадовавшим незамужнюю, да и замужнюю, прекрасную половину Литинститута.
– А нам говорили – вы инвалид… А вы, оказывается, совсем наоборот.
– Я из него самого инвалида сделаю, если не будет ходить на лекции! – по-военному четко посулил отец.
Но сразу оговорюсь, не сделал отец из меня калеку, а попал в общежитие, где познакомился со многими ныне известными писателями. И с Рубцовым враз сошелся, и удивительно ясно выделил его из пьющего стиходекламирующего, безалаберного окружения.
Не помню уж, за какую провинность, но Рубцов был отлучен от нашей развеселой компании кем-то из общежитских «аристократов», кажется, Передреевым. Но, может быть, еще кем-то, в отличие от Передреева не оставившего даже легкого облачка ни в памяти, ни в литературе.
Но отец утром строго спросил:
– А Коля – где?! Он почище вас всех будет! Он настоящий, хоть и лысый! Вы его не смейте обижать! Щенки! А ну, разыщи-ка! Одна нога здесь – другая там!
И впоследствии всегда вспоминал о Рубцове, радовался его новым публикациям и, прочитав написанное, говорил:
– Ну, разве можно обижать такого человека! Смотрите там!..
А там смотрели!.. И не только смотрели, но и видели зорко, зрели, не в пример иным записным патриотам, что явление Рубцова есть предвестие конца советской псевдопоэзии. Стихи Рубцова заставили, именно заставили, многих и многих осознать, что есть русская поэзия, что над отчим словом не властна никакая идеология.
Стихи Рубцова – это прорыв в новую Россию, предвестье истинной России, которая, несмотря на свою тысячелетнюю историю, только-только начинается и творится на наших глазах в заблуждениях и страданиях.
Этим пророческим мироощущением пронизана каждая строка замечательного стихотворения «Зимняя песня»:
В этой деревне огни не погашены.
Ты мне тоску не пророчь!
Светлыми звездами нежно украшена
Тихая зимняя ночь.
Светятся тихие, светятся чудные,
Слышится шум полыньи…
Были пути мои трудные, трудные.
Где ж вы, печали мои?
Скромная девушка мне улыбается,
Сам я улыбчив и рад!
Трудное, трудное – все забывается,
Светлые звезды горят!
Кто мне сказал, что во мгле заметеленной
Глохнет покинутый луг?
Кто мне сказал, что надежды потеряны?
Кто это выдумал вдруг?!
В этой деревне огни не погашены.
Ты мне тоску не пророчь!
Светлыми звездами нежно украшена
Тихая зимняя ночь…
Думается, этот шедевр лирики Рубцова с его открытой магической мощью равен, а может быть, и превосходит великое стихотворение Лермонтова «Выхожу один я на дорогу…». Допускаю, что кто-то со мной не согласится. Но я не ищу согласия.
Воистину несчастны не слышащие светоносной Божественной музыки грядущего.
Однако признаюсь: я и сам не сразу ее услышал. В первые годы знакомства с Рубцовым я был под большим влиянием стихов Мандельштама – и не жалею, что как корью, переболел его захватывающей, но честной невнятицей.
Помнится, меня очень разозлило, когда Рубцов не разделил мой восторг по поводу мандельштамовских строчек:
Бессоница. Гомер. Тугие паруса.
Я список кораблей прочел до середины,
Сей дивный выводок, сей поезд журавлиный,
Что над Элладою когда-то поднялся.
– А при чем тут журавли?.. А так вообще ничего, хорошая филология… Но у него настоящее есть: «Петербург, я еще не хочу умирать, у меня телефонов твоих номера…»
Теперь-то я понимаю, что Рубцов был прав: истинная античность – это не филологическая перегонка языковой стихии через самогонный аппарат интеллекта. Вечной античностью, пронизаны строки Рубцова:
Меж болотных стволов красовался восток огнеликий:
Вот наступит октябрь – и покажутся вдруг журавли!
И разбудят меня, позовут журавлиные клики
Над моим чердаком, над болотом, забытым вдали…
Однако не очень уютно обитать на чердаках в северных краях поздней осенью. А в подвалах Лубянки еще неуютней, без оглядки на время года. Но мало ли где бывает неуютно.
Историческая античность не была раем для поэтов – и бессмысленно сокрушаться о потерянном рае. Лучше сокрушаться о непотерянном, дабы раньше срока не оказаться в аду. Невозможное есть истинная античность, – и невозможное нам не потерять никогда.
Но оставим невозможное невозможному, ибо недавно я с удивлением узнал, что в родном Литературном институте преуспевающим стихотворцам назначаются поощрительные стипендии имени Осипа Мандельштама и Булата Окуджавы.
Политическое окололитературное явление, именуемое Окуджавой, вне моего скромного разумения, – пусть на сей счет филологи ломают безнаконечные копья. А вот за талантливого русско-еврейского поэта Мандельштама как-то неловко. Он никогда не учился и не преподавал в вышеназванном учебном заведении. И, наверное, был бы весьма удивлен столь вольному использованию своей фамилии в институте имени Максима Горького. Думается, справедливей было бы назвать отличительную стипендию именем Николая Рубцова, лишенного обычной-то студенческой стипендии в годы своей учебы. Абсолютно уверен, что Осип Мандельштам только порадовался бы за своего собрата по перу.
Почему мы не понимаем, что живущие в сей миг на земле являют лишь малую часть всего человечества, зачем мы возносим одних в ущерб другим?! Зачем вместе с демонами и бесами спешим заткнуть бреши в пустоте пустыми именами? Пустота не терпит обмана. Но бесы прячутся в пустоте – и отвечать приходится людям.
Человеку от природы свойственна боязнь замкнутого пространства. В медицине эта боязнь обозначена слюнявым словом «клаустрофобия». Чрезвычайно поганое и заразное слово. И не случайно люди, большей частью, стремятся к обладанию внешним миром, а меньшей частью, с трудом, через силу, – своим внутренним бытием. Движение вовне есть путь против Бога. И посему не случайно в Святом Писании сказано: «…проходит образ мира сего».
Обладание внешним есть жалкая, но очень убедительная иллюзия. Но и обладание внутренним бытием есть иллюзия втройне, ибо нельзя обладать Богом.
Кто ответит: где человек может стать воистину человеком?! Неужели воистину счастливы забывшие дорогу домой?!