– Мне тоже нравится Глория, – признался Ронан и поймал любопытный, хитрый взгляд. – Возможно, она задурила голову мне, а возможно, действительно не желает ничего плохого ни Ее Высочеству, ни Логрессу, ни кому бы то ни было еще. Знаешь… а вы, кстати, похожи.
Эдвард склонил голову набок: мол, я внимательно слушаю.
– Ты любишь сестер и мать, – пояснил Ронан и посмотрел под дерево, где сидела Клара. – Любишь собак, не обижаешь девиц, я не слышал ни от кого о тебе и плохого слова. Но я знаю, что ты можешь убить человека и твоя рука не дрогнет.
Эдвард промолчал. Лицо его на миг стало жестким, сквозь портрет хорошего логресского мальчика, как называла его леди Тулли и ей подобные, проступило что-то иное. Но стоило Эдварду тряхнуть головой, как это исчезло.
– Вот так и леди Глория, – закончил мысль Ронан. – Она не хранит в доме запрещенных вещей, не практикует темную магию, но случись что действительно серьезное, пожелай кто-то причинить вред ей, и, я могу поспорить, она убьет обидчика шпилькой для волос. И обставит это как самозащиту. Поэтому, друг мой, я скажу так: я выступлю за то, чтобы комиссия разрешила сеньоре дель Розель получить лицензию мага. Но я бы не стал доверять ей от и до.
Они прошли еще несколько метров в молчании, пока Спайк вился вокруг, требуя внимания хозяина.
– Я тебя понял, – сказал Эдвард, машинально гладя пса по ушам. – Но ты будешь лично следить…
– А вот тут, лорд Милле, вы влезаете не в свою юрисдикцию, – усмехнулся Ронан. – Право слово, что у вас за привычка портить чудесный день разговорами о работе!
День и правда выдался чудесный: солнечный и теплый. Жара словно бы отступила на время, и сейчас, за полдень, воздух еще не раскалился до невозможной духоты. Свежий ветерок то налетал, то исчезал куда-то, в тени деревьев было почти прохладно.
– Ты задержишься на обед? – спросил Эдвард, не оборачиваясь.
Он наклонился, чтобы поднять с земли очередную палку.
– Если ты приглашаешь и если твоя матушка не против.
– О нет, она точно не будет против. – Почему-то казалось, что Эдвард вдруг впал в задумчивость. – Но завалит тебя вопросами. День рождения Клары близко. Матушка хочет дать небольшой бал в ее честь.
– Ей же пятнадцать? – на всякий случай уточнил Ронан.
В Логрессе выходили в свет с шестнадцати, но исключения, конечно, случались.
– Верно. – Эдвард свернул на тропинку, ведущую к ступеням широкой лестницы, ко входу в особняк. – Поэтому бал небольшой. Но ты приглашен как близкий друг семьи.
Ронан улыбнулся и от души поблагодарил.
Балы он скорее терпел, чем любил: видали праздники и повеселее! А еще Ронану не нравилось ни то, как танцевали в столицах, ни то, что балы, особенно летом, больше напоминали что-то среднее между торговой площадью и охотой. Это мешало, тем более Ронан не мог с точностью сказать, кем сам он был на таких балах: охотником или дичью. После Айсы, своей невесты, которая так и не стала женой, Ронан бы предпочел вообще никогда не жениться – и пусть отцу дарит внуков Кеннет, старший сын! Когда нагуляется и посмотрит мир, конечно!
Воспоминания об Айсе кольнули сердце тоской, как острая веточка, попавшаяся вдруг под ногу. Ронан поежился и заставил себя думать о другом.
У высоких двустворчатых дверей, застекленных разноцветными витражами, они ждали, пока девочки поймают Спайка и заставят его сполоснуть лапы в пруду. На белоснежных юбках уже виднелись темные пятна, рукава вымокли. Клара, собравшая свои книги, подушки и плед в большую плетеную корзинку, наблюдала за этим, недовольно качая головой.
– И ты не прав, Ронан.
Эдвард стоял, скрестив руки на груди и прислонившись плечом к серой, покрытой пятнами лишайников стене.
– В чем же? – не понял Ронан.
– Я все же обидел недавно одну девушку. – Эдвард покачал головой, в его глазах мелькнула досада. – Сам того не желая, причинил ей боль.
Ронан пожал плечами.
– Если ты не хотел ее обижать, может быть, можно просто извиниться? – спросил он. – Прислать ей цветы, или книгу, или конфеты, что там обычно делают? Леди Тулли что, пора радоваться и нести всей округе весть, что Эдвард Милле влюбился?
Эдвард расхохотался так, что Спайк обернулся, а вслед за ним и девочки, все три.
– Нет, что ты! Я бы не влюбился в женщину, с которой провел не самые плохие два часа за столом во время званого ужина. Но, пожалуй, ты прав. – Он похлопал Ронана по плечу и открыл дверь, чтобы пропустить радостного и мокрого Спайка в дом. – Пришлю ей приглашение на бал. И ей, и ее сестрам. А то у Клары как-то совсем нет подруг, и это, знаешь ли, меня беспокоит.
Флоренс смогла проснуться только к обеду: приступ обернулся головной болью, и леди Кессиди приказала горничным не будить мисс Голдфинч, но следить, чтобы той не стало хуже. Она, видимо, списала все на переутомление, а потому ворчала и на отца Сэмюэля, и на собственного мужа, и даже на Флоренс, которая совсем себя не берегла.
На прикроватном столике в графине был лимонад с зачарованными камушками, чтобы он оставался прохладным, а еще «Новейшие пилюли от мигреней» в круглой баночке из алого стекла и бутылочка с ароматической солью, этикетку на которой успели затереть так, что надпись не читалась.
Там была смесь масел мяты и лаванды, она пробуждала чувства и заставляла туман в голове отступить.
Флоренс встала с постели. Ноги еле держали, волосы были мокрыми у корней, словно ночью вдруг поднялся жар. Очень хотелось обтереться влажной губкой, а лучше бы, конечно, принять ванну – такая роскошь.
Горничная Розалин появилась скоро. Она была взволнована, на лице читалась неподдельная радость.
– Ох, как вы нас напугали, мисс! – Она всплеснула руками.
Розалин заправила кровать и распахнула шторы быстрее, чем Флоренс успела что-то сообразить.
Флакон с пилюлями был на месте – среди щеток, шкатулок и прочей ерунды на туалетном столике. Тяжелый, серебряный, настоящее маленькое сокровище.
– Принести вам завтрак? Остались оладьи с джемом, или, если хотите…
Флоренс замутило от одной мысли о еде.
– Я бы хотела чаю, – попросила она. – Сладкого. И еще я бы…
– Что, мисс?
Розалин буквально лучилась участием и добротой. Это почему-то смущало.
– Я бы очень хотела принять ванну! – выпалила Флоренс. – И вымыть волосы.
Розалин бросила на нее другой взгляд – более пристальный, оценивая, достаточно ли волосы запачкались, чтобы мыть их так скоро.
– Уж не обижайтесь, мисс, – сказала она деловито, – но вы и правда выглядите так, словно вас три дня лихорадило. Я велю принести вам завтрак и чай, пока греют воду, а там сами решайте, хотите вы кушать или походите голодной.
Сказано это было уже не так мягко, но со странной, грубоватой заботой, и у Флоренс вдруг заныло сердце и защипало в носу.
– Большое спасибо! – Она покосилась на окно. – Но разве не время обеда?
– Леди с дочками ушли, нам строго-настрого велено о вас заботиться, мисс Флоренс, а лорд как уехал до завтрака, так его и не видать, так что, если вы хотите, мы накроем обед, но…
Но обедать вы будете одна, в столовой за огромным столом, за которым обычно сидят пятеро, а иногда и шестеро, если Бенджамин, не любитель есть в кругу семьи, решает, что хочет видеть отца и сестер.
– Пожалуй, я соглашусь на завтрак, – кивнула Флоренс.
Тело слушалось плохо, но горячая вода, пахнущая лавандой и шалфеем, сотворила чудо. Флоренс сидела, обхватив руками колени, и чувствовала, как согревается: медленно, от кончиков пальцев ног, от живота и бедер по телу поднималось странное тепло. Ласковый жар, от которого становилось спокойно.
Флоренс попыталась вспомнить, были ли у нее настолько сильные приступы, но память молчала.
Она несколько раз падала в обморок в пансионе, в самом начале, когда девочки сыграли с ней злую шутку и заставили поверить в существование призрака злой монахини, – с того момента Флоренс и не верила в привидений. И второй раз – перед экзаменом по древним языкам, потому что преподаватель, старый и сухой, похожий чем-то на лорда Маккензи, разве что не такой лощеный, был строг, а Флоренс всю ночь зубрила отрывки из баллад Эйдина. Под утро ей приснился кошмар про Дикую Охоту, а потом в коридоре, соединяющем аудитории, Флоренс увидела рыдающую одноклассницу и пришла в себя уже в лечебном крыле.
Но эти обмороки не имели ничего общего с приступами – когда мир кружился и менялся, люди превращались в силуэты, а сердце в груди стучало так, что, казалось, вот-вот лопнет и остановится. Такое случилось с Флоренс, когда она попала в дом Силберов, в первую же неделю.
Доктор сказал, что это, возможно, следствие пережитого, – бедная девочка осталась одна на целом свете! – и прописал особое успокоительное, созданное с помощью алхимии или магии, очень действенное.
Приступов не было долго, очень долго, Флоренс даже забыла о том, что они когда-то случались, – иногда она возвращала доктору неоткрытые баночки. Она научилась выравнивать дыхание, считать в уме до десяти, чтобы успокоиться, – в общем, неплохо справлялась. Пока не случилось то, что случилось, и им не сказали, что пансион Святой Марты выпускает учениц раньше, чем предполагалось.
Мисс Лилиан с ее своевольными решениями была, наверное, лишь поводом. Об истинной причине говорили в коридорах, шептались за закрытыми дверьми учительской, и Флоренс не знала, чему верить: старое здание, бывшее некогда частью обители Святой Марты, оказалось вдруг непригодным для проживания благородных девиц. И попечительский совет, в который лорд Силбер не входил и потому влиять ни на что не мог, решил закончить эту историю.
Правду им все равно никто не сказал.
Флоренс подумала в тот момент, что подвела дядю, а еще что потеряла шанс стать в этой жизни кем-то другим. Не сиротой, которая выйдет замуж за того, на кого укажет ее попечитель, или останется бедной родственницей в семье, где ей не слишком рады. А другой Флоренс Голдфинч – сильной, умной, способной распорядиться тем скромным наследством, которое осталось у нее от родителей.