Она посмотрела на свои руки сквозь воду: тонкие пальцы, выступающая косточка над запястьем, синие венки под бледной кожей. А еще мозоли от пера и обрезанные ногти, как того требовала работа в обители.
– Сложно устроиться в дом? – спросила Флоренс у Розалин, когда та пришла помочь ей выбраться из остывающей воды. – Работать.
Служанка, кажется, удивилась.
– Ну, мисс, вы и спрашиваете, – почти проворчала она, подавая простыню. – В хороший – сложно. А иногда дом и хороший, но там жутко как-то, я работала в таком.
– А хороший – это какой?
Флоренс скрылась за резной ширмой. С волос неприятно капало, простыня быстро пропиталась водой, и пришлось взять еще одну, чтобы волосы не намочили платье.
– Хороший дом, мисс, это где хозяева приличные, – ответила Розалин резковато. – Честные и ни деньгами не обижают, ни еще как. – Она словно бы смутилась и добавила строго, как иногда говорили монахини в обители, если кто-то из маленьких помощников заходил на запретную территорию: – А о том, как еще, вам, мисс, знать не надобно, и хорошо бы вам такого никогда и не узнать. А чего вы спрашиваете? – спохватилась она. – Жалеть меня решили или сами в служанки хотите заделаться?
– Просто, – отозвалась Флоренс.
За маленьким окошком в ванной комнате шелестело большое зеленое дерево. Пол был прохладным, да и вообще день, кажется, выдался свежее, чем весь прошедший отрезок лета.
– Просто только кошки родятся, мисс, – вырвалось у Розалин. – Извините, если грубо прозвучало, – добавила она покаянно и, пытаясь умаслить хозяйскую падчерицу, от которой не понятно, чего ждать, почти затараторила: – Такие хорошенькие и умненькие мисс, как вы, иногда гувернантками идут или компаньонками, если постарше. Только вот куда вам в гувернантки? Вы не обижайтесь, вы сами еще как деточка, хрупкая такая.
Она говорила что-то еще: рассказывала, что слышала о работе гувернанток, о девушках, приходивших учить Дженни и Матильду, которых, в отличие от Флоренс, никто в пансион не отправлял. И про то, что это было небезопасно, особенно когда в доме жил молодой мужчина, брат или даже отец девочек. О природе этой опасности она не говорила, но Флоренс смутно догадывалась. И про вредных старых леди, изводящих молоденьких компаньонок постоянными мелкими поручениями и капризами, Розалин тоже рассказала.
Флоренс натянула нижнее платье, набросила легкий халат – все равно придется сушить волосы – и вышла из-за ширмы. Розалин тут же замолчала. На миг. А потом расцвела улыбкой.
– Так что не ваше это все, – заключила она, будто Флоренс правда заявила ей, что планирует сбежать и устроиться работать. – Вам найдут жениха красивого и богатого, и будете самой счастливой невестой Логресса, святая Присцилла мне свидетель!
Весь день Флоренс была предоставлена сама себе. Это почему-то сбивало с толку: внезапной свободой, казалось, можно захлебнуться. И слуги проявляли невероятную доброту и учтивость. Или, может быть, Флоренс сама себе придумала что-то про них?
Розалин мягко предложила прогуляться в саду, и Флоренс провела несколько чудесных часов в тишине у искусственного прудика. День и правда выдался почти прохладный, самое то, чтобы читать, завернувшись в плед. По первой же просьбе ей принесли поднос с чаем и фруктами, от которых пришлось отгонять ос.
Потом стало еще прохладнее, ветер усилился, книга почти закончилась – и пришлось уйти в дом. Ни лорд Силбер, ни леди Кессиди с дочерьми все еще не вернулись, так что ужинала Флоренс в своей комнате. Пачкать книгу не хотелось, но, чтобы не скучать за чаем, она достала письма и листовки от мисс Лилиан, которые принес Бенджи.
Стоило бы избавиться от них, конечно: мало ли что подумает дядя Оливер, если найдет такое в спальне племянницы? Но Флоренс, послушную девочку, которую редко тянуло к запретному только потому, что оно запрещено, вел свой интерес.
Мисс Лилиан вела жизнь, которую Флоренс представляла. Жизнь независимую и полную знаний, жизнь непростую, но наверняка увлекательную. По крайней мере, как думала Флоренс, в этой жизни ты сам отвечаешь за себя, а не ужимаешься, не втискиваешься в неудобные, тесные рамки, следуя чужой воле.
Флоренс иногда казалось, что она как птичка в клетке, маленький щегол, купленный на потеху капризной леди. Клетка была красивая, и кормили досыта, только вот мир за прутьями, за оконным стеклом манил.
Флоренс взяла одну из листовок. Бумага была дешевой и шершавой, а буквы оставляли на пальцах следы – черные, как сажа, или красные и зеленые, как травяной сок. Взгляд Флоренс скользил по заголовкам: «ПРАВА ЖЕНЩИН НА ИМУЩЕСТВО», «БЕЗГРАНИЧНАЯ ВЛАСТЬ МУЖЧИН» – от них становилось очень неспокойно. И от того, к чему они призывали. И от того, что Флоренс казалось: через эти заголовки кто-то пытается на нее накричать.
Флоренс что-то слышала про имущество: к примеру, про то, что вдовы наследовали после детей, а жены своим имуществом не распоряжались вообще – оно переходило во владение мужа, и редко, очень редко, чаще всего лишь среди аристократов, заключались брачные контракты и договоры. Флоренс слабо разбиралась в этом, но среди документов, которые ей приходилось переписывать для обители, что-то такое встречалось.
Другие листовки, куда менее кричащие, рассказывали о работных домах, о женском образовании, о несчастных девушках, вынужденных трудиться в опасных для жизни условиях. Про язвы от фосфора у работниц спичечных фабрик, про ослепших швей, про торговок цветами, которые на деле торговали собой – и умирали от страшных болезней.
Флоренс не жила в пустоте. В обители Святой Магдалены она видела и слышала всякое. Однажды ей пришлось присматривать за женщиной, лишившейся ног. А еще Флоренс три дня прорыдала после смерти тихой леди Уитни – той было под сотню лет, и она казалась большой тряпичной куклой на каркасе. Леди Уитни называла Флоренс золотцем и крошкой, всегда улыбалась так светло, что сердце екало. Возможно, после ее смерти Флоренс плакала о бабушке, которой у нее никогда не было.
Так что трагедии и беды не удивили бы Флоренс: пусть монахиням и запрещалось сплетничать, они все равно шептались о новостях, обсуждали дела своей и других обителей, осуждающе качали головами и хмурились, видя слишком ярко и бесстыдно одетых женщин, принимали роды у девушек, которым некуда больше было пойти. Но это все почему-то ощущалось иначе. Как история, у которой есть пусть не счастливый, но светлый конец: теплые руки сестер Святой Магдалены, витражи, сквозь которые льется солнечный свет, тихие улыбки, запах ладана и лекарственных трав.
Сейчас Флоренс столкнулась с чужими бедами – неосязаемыми, произошедшими где-то там, у людей, которых она не знала. Она рухнула в них, как в илистый омут, наглотавшись грязной воды. И чем дальше Флоренс читала – а оторваться отчего-то было невозможно, – тем сильнее ее засасывало. Стало тошно, очень грустно, голова почти заболела, и, когда кузен Бенджи, постучав в дверь и дождавшись разрешения, вошел, сопровождаемый горничной с подносом, на котором стояли чай и блюдо с пирожками, он застал Флоренс рыдающей над стопкой бумаг.
– Преподобные братья, что случилось?!
Флоренс замотала головой и постаралась быстро вытереть слезы.
– Н-ничего, – сказала она – и почти не соврала.
Кузен приподнял бровь: ну-ну, говорил его взгляд, что-то не верится. Флоренс метнула короткий взгляд в сторону горничной, намекая, что разговор не терпит чужих ушей.
Листовки вообще не стоило держать в комнате, так что Флоренс спрятала их в той же шкатулке, где письма, а еще в картонной папке со школьными акварелями – довольно неумелыми, пусть и милыми.
Горничная, кажется, сама смутилась оттого, что госпожа оказалась вдруг в слезах. Будь на ее месте Розалин, пожалуй, Флоренс было бы сложно отвертеться от заботливых расспросов, но эта девушка, уловив, что и без нее разберутся, поспешила поклониться и исчезнуть.
– Что там у тебя? – снова спросил Бенджамин, наливая чай себе и сестре.
Флоренс протянула ему брошюру.
– Ты сам дал мне это, – укоризненно сказала она.
В брошюре рассказывалось о судьбах приютских детей.
– Ах, точно. – Бенджамин тряхнул головой. Белокурые локоны, отросшие чуть ниже ушей, мешали ему, но мода в кругу молодых лордов в этом сезоне требовала изящества. – Слезливые истории бедных детишек, конечно, – пробормотал он, всматриваясь в смазанно напечатанный текст. – Тебя это расстроило, да? Ох, Флоренс. – Он небрежно сложил бумагу и сунул ее в карман. – Милая Флоренс, как же легко поймать тебя на крючок!
Флоренс моргнула – ресницы были влажными и казались неприятно тяжелыми от слез – и недоуменно уставилась на брата.
– Ты намекаешь, что это мошенничество? – спросила она.
Бенджи тяжело вздохнул. Он был сейчас похож на того, кто взялся объяснять что-то маленькому ребенку, но не рассчитал свои силы и что объяснять придется много, долго и терпеливо. Он забрал все листовки и сел в кресло, перебирая их, как страницы какого-нибудь журнала для богатых модников. Представить Бенджамина, помогающего вдовам или сиротам, Флоренс почему-то не могла.
– Понимаешь ли, дорогая моя маленькая кузина, – сказал Бенджи холодно. – Я нисколько не умаляю важность ценностей, за которые ратуют мисс Лилиан и ей подобные. Но вот это все, – он тряхнул стопкой бумаг, – это все для благотворителей. Слезливые истории о сиротках и девушках со спичечной фабрики хороши для склонных к сентиментальности почтенных леди и их мужей, которые рады кошельки раскрыть, лишь бы почувствовать себя добрыми логресцами, верными слугами святых и преподобных. Или для вербовки чутких, честных молодых леди. – Он вздохнул и сказал уже не так едко: – Выпей чаю, Фло, пожалуйста! Ты выглядишь так, словно сейчас снова упадешь в обморок. Знаешь, как ты вчера меня… нас всех напугала?
Как ни странно, сейчас Флоренс не чувствовала приближения приступа – просто странную тошноту. Не ту, которая случается, если съесть что-то несвежее, и которая иногда накатывает в первые дни лунного цикла, а такую, будто душу опрокинули в скисшую мутную воду.