— Так, значит, Жакоб Калле находится в От-Мюрей!
— Мы этого не знаем, комиссар, — живо отозвалась мадам Гортензия. — Вчера был.
— Вчера был в вашем доме?
— Да, у Агнесс.
— И вы его видели?
— Кого, Жакоба Калле? Нет, откуда? Муж ведь говорил, что об этом сообщила Анни.
— Вся прислуга сейчас дома, к вашим услугам, — сказал Дюмолен.
Мадам Гортензия вежливо справилась о здоровье мадам Сильвии.
— Сестра по-прежнему чувствует себя плохо. У нее значительная предрасположенность к мигрени.
Анни Саватти была приличной девушкой. Ее темные выразительные глаза напоминали об итальянском происхождении. Покрасневшие в данный момент веки свидетельствовали о том, что не все обитатели дома на холме сохраняли спокойствие в то утро.
Комиссар Лепер очень плохо переносил вид страдающих молодых женщин. Он задавал себе вопрос, как случилось, что он не заметил скромного обаяния этого создания до сих пор.
Девушка уселась на краешке стула и ждала.
— Вы видели вчера Жакоба Калле?
— Боже мой, какая я несчастливая! Кто бы мог подумать! — взорвалась Анни. — Я видела Жакоба, мсье комиссар. Он с обеда сидел в комнате Агнесс. Как пришел, сразу мне представился. Когда хозяева встали из-за стола, я занесла ему поесть. Агнесс была занята на кухне. Агнесс вела себя очень странно, она с ним вообще не разговаривала. Мадам Дюмолен постоянно к нам заглядывала, и у Агнесс все из рук валилось, потому что он в той комнате все время насвистывал. А потом Жакоб, то есть сын Агнесс, сказал, что может остаться до вечера, потому что его поезд на Тулон отходит в десять с минутами, а он хотел бы еще пойти прогуляться… Потом приехали эти господа. Я, конечно, никуда не могла пойти, несмотря на то, что было воскресенье. Он, то есть, этот Жакоб Калле, сказал, что От-Мюрей — ужасная дыра, и он сейчас возвращается в Тулон. Тогда Агнесс запретила ему выходить из комнаты, потому как было еще видно. Агнесс больше всего на свете не хотела, чтобы господа узнали о том, что Жакоб приехал, а мадам Дюмолен, как на зло, все время приходила на кухню. Ну, он разозлился, даже повысил голос. А в это время Агнесс услышала, что кофе кипит. У нас кофе заваривается в керамической посуде, а не в экспрессе, и как перекипит, то совершенно теряет аромат. Агнесс разозлилась и приказала приготовленный кофе отнести на террасу. Когда я возвратилась, то молодого Калле, то есть Жакоба, уже не было. Какое ужасное несчастье!
— Какое несчастье? — удивился комиссар Лепер.
— С этой брошью, прошу прощения. Я порядочная девушка. Я два года работаю у Дюмоленов. Никогда ничего не пропадало. У меня мать и младшая сестра, школьница. Я им помогаю. Какая я. несчастная! Мадам Дюмолен сегодня в первый раз повысила на меня голос, она сказала, что я, наверное, вожу к себе парней, а ведь это неправда… И я тогда сказала, что он был здесь…
— Успокойтесь, прошу вас, — сказал комиссар Лепер мягко, а потом прибавил: — Жакоб Калле для вас компания неподходящая.
Анни вытерла набежавшие слезы тыльной стороной ладони.
— Агнесс говорит, что Жакоб — жертва войны.
Комиссар кивнул.
— А что еще говорит Агнесс? — спросил он по инерции.
— Ничего, мсье комиссар. Вчера после десяти вечера она вышла куда-то, а когда вернулась, я уже спала. А сегодня она обозвала меня доносчицей.
Анни не могла овладеть собой, отрывистые всхлипывания сотрясали ее красиво округленные плечи.
— Благодарю вас, дитя мое, — сказал комиссар отеческим тоном. — Прошу прислать ко мне Агнесс Калле.
Анни поклонилась и с платочком у глаз покинула комнату. Комиссар заметил, что при ходьбе она слегка покачивает бедрами.
Агнесс заставила себя ждать больше десяти минут. Она встала в дверях, худая, маленькая, глядя из-под белого чепца косым взглядом.
— Что там хорошего слышно? — начал комиссар не очень ловко. — Берите стул и садитесь.
— Я могу и постоять, — заявила Агнесс.
— Зачем стоять, когда можно сидеть, — добродушно продолжал комиссар, — пожалейте ноги.
— Мне не жалко их, — желчно ответила Агнесс.
— Ну, как хотите, — Лепер нахмурил брови. — У мадам Дюмолен пропала брошь с бриллиантами, подарок мужа к годовщине свадьбы. Что вы по этому поводу можете сообщить?
— Я ее не брала.
— Допускаю. Я знаю вас не первый день и если бы сомневался в вашей порядочности, никогда бы не порекомендовал Дюмоленам. — Комиссар напомнил Агнесс некоторые обстоятельства. — Вы кого-нибудь подозреваете?
— Мадам Дюмолен могла потерять брошь. Зацепилась за что-нибудь шалью — и готово. Такие всегда засунут вещь куда-то, и — ищи ветра в поле. Это обнаружится при уборке в каком-нибудь уголке, там, где никто бы и не подумал.
— У вас вроде бы вчера был гость?
Агнесс молчала.
— Ваш сын приезжал проведать вас, не так ли? Почему вы не отвечаете?
— А что тут отвечать? Вы же знаете.
— В котором часу Жакоб приехал?
— Чуть раньше двенадцати.
— И вы спрятали его в своей комнате?
— Он просто сидел на кровати, в шкаф я его не прятала, — со злостью ответила допрашиваемая.
— А в котором часу он оставил От-Мюрей?
— В двадцать два двадцать. На поезде в Тулон.
— И все время он сидел в вашей комнате?
— Нет, он вышел раньше.
— Когда?
— Было семь часов, а может, шесть.
— А почему он ушел рано?
— Я сама его выставила, чтобы не нервировать хозяев.
— Ага. Но если он раньше ушел, то он раньше и уехал.
— Он поехал в двадцать два двадцать. Как только пришел, так сразу и сказал, что уедет именно этим поездом.
— Что с того, что он так сказал. Потом он мог поехать и другим поездом. Мог или не мог? — повысил голос Лепер.
— Конечно, мог, — ответила Агнесс.
— Стало быть, вы считаете, что ваш сын мог уехать значительно раньше?
— Это вы так считаете, а не я…
Комиссар нетерпеливо поерзал в кресле.
— Агнесс, куда вы ходили вчера вечером?
— На станцию. К поезду на Тулон в двадцать два двадцать.
— Почему вы сразу мне об этом не сказали? — комиссар поднялся.
— Я отвечаю на вопросы, — смущенное лицо Агнесс выражало злое удовлетворение.
Комиссар Лепер мстительно сказал:
— Если бы Жакоб уехал до восьми часов, то его бы вообще никто не стал подозревать, потому что в восемь мадам Дюмолен сидела еще за столом без шали, с брошью, приколотой к платью. Но Жакоб, как вы сами свидетельствуете, уехал из От-Мюрей именно в двадцать два двадцать. А до того времени он болтался по парку, возможно, даже вошел незамеченным в холл, а из холла в комнату хозяев… Ведь у мсье Дюмолена был повод, из-за которого он запретил вам принимать у себя Жакоба. Жакоб — закоренелый преступник. Закоренелый! И очень ловкий. Платиновая булавка длиной четыре сантиметра, а на ней четыре бриллианта по два карата каждый. Капитальная вещь, большая ценность. Королевское сокровище.
Комиссар Лепер смерил женщину строгим взглядом, но Агнесс не опустила глаз.
— Что Жакоб сказал вам на вокзале?
— Ничего он не сказал, мсье. Когда я пришла на станцию, поезд в двадцать два двадцать на Тулон уже ушел. Я опоздала.
— Ага, так, значит, вы опоздали… Хорошо, можете идти.
Мадам Гортензия сопровождала комиссара до самых ворот в конце парка.
— Мне очень неловко затруднять вас, — сказала она таким тоном, словно мсье Лепер был обычным знакомым, делающим слегка затруднительную для него услугу. — Но вы понимаете мое положение. Я уж не беру во внимание финансовый вопрос, хотя потеря значительная, но ведь это подарок Шарля. Он с такой радостью дарил мне эту брошь, был так доволен, что она мне понравилась. А я носила ее всего несколько часов, вот ведь жалость. Я ужасно досадую на себя за то, что бегала вчера по всему дому, выходила в парк, не проверив даже, хорошо ли действует застежка. И Луиза выскочила с этой шалью. Что за выдумка? А с другой стороны, кто мог знать, что в доме сидит преступник-рецидивист…
— Конечно, фатальное стечение обстоятельств, — согласился комиссар.
— Допрос дал какой-то результат? — спросила мадам Дюмолен.
— В некоторой степени, — ответил комиссар. — Вы вот только что упомянули о шали. Насколько я помню, мадемуазель Луиза принесла какую-то цветную шаль и набросила вам на плечи, но вы захотели другую…
— Да. Луиза принесла зеленую шаль из тонкой шерсти, совершенно не подходящую к моему платью. На мне после полудня был костюм из серо-голубого муара с большим декольте, — описала она по-женски свое убранство. — Этот туалет очень хорошо смотрится с черным кашемировым платком. Вот я и попросила Луизу принести этот платок.
— Мадемуазель Луиза принесла, — начал комиссар, — и хотела вас укрыть. И тогда вскочил с места мсье Фруассар, споткнулся о стул…
— Конечно, я вспоминаю, — улыбнулась мадам Дюмолен. — Но он сделал это как-то неловко, споткнулся о стул…
— Вот-вот, — подхватил комиссар, — споткнулся о стул, схватился за край шали…
— Это я не заметила. Но он, действительно, чуть не упал. Согнулся пополам, но задержался в самом конце террасы у ног Селестины. — Гортензия смеялась звонко и по-молодому. — Это ужасно глупо, но больше всего на свете меня смешит, когда кто-то падает!
— И в результате мсье Фруассара выручил мсье Дюмолен, насколько я помню?
— Да, наверное, это так. Мой муж ужасно любит быть галантным в обществе других мужчин, — сказала она с оттенком иронии. Потом мадам Гортензия посерьезнела и напрямик спросила комиссара:
— Прошу сказать откровенно: вы подозреваете Фруассара?
— Дорогая мадам Гортензия, я никого не подозреваю или, если вам угодно, вынужден подозревать всех. А в данный момент я хочу как-то упорядочить факты. Может быть, вы попытаетесь вспомнить, когда вы сняли первую шаль, поданную вам Луизой, перед тем, как набросить на плечи вторую, из черного кашемира: брошь еще была на платье?
Гортензия прикрыла глаза и долго обдумывала вопрос комиссара. Наконец она сказала не совсем уверенно:
— Наверное, да… Хотя, честно говоря, я не убеждена в этом. Нет, я не могу точно вспомнить.