— Это ты, что ли, написал?
— Нет, у меня собаки нет. У меня Жулька, но она в подвале живет. Так что она не очень-то у меня. Это Серый написал, Сергей, в смысле. Друг мой, сосед из второго подъезда. Он на год младше, мы вместе гуляли. Ну, до войны. Они сейчас в Германии…
— В Штутгарте? — не удержался я. — С дедушкой Лёвой?
— Ага, в Штутгарте. Думаете, чего я тогда про Штутгарт вспомнил? Серый в двух школах учится: немецкой и нашей, онлайн. Им сочинение задали на вольную тему. Вот он и написал про свою собаку…
«…когда из Белгорода вылетал самолет бомбить нас, Гуч чуял его заранее. И бежал в коридор, прятался. Звал нас, чтобы мы тоже спрятались. Мы во время обстрелов прятались в коридоре: там окон нет, осколками стекла не поранит. Вот Гуч и запомнил про коридор…»
— Правда, здорово написано?
— Душевно. Даже слишком.
— Не понял.
— Очень уж гладко, без ошибок. Говоришь, Сергей на год младше тебя?
— Ему дедушка помогал. Ошибки правил, подсказывал…
Болтая с Валеркой о пустяках, я краем глаза поглядывал в сторону бизнес-леди. Женщина до сих пор не зашла в подъезд. Стояла, словно так и надо, на узкой площадке между первым и вторым пролетом лестницы, спиной ко мне. Не знаю, шевелились ее губы или нет, но возникшую паузу я не списал бы на банальный разговор по телефону.
Блютуз, да? «Ракушка» в ухе?!
Бетонный парапет частично скрывал бизнес-леди от меня, и тем не менее я видел лисий хвост, край темного искристого облачка, клубящегося у ее ног. Снег противоестественного цвета, шустрая поро̀ша, которой не место на весенней улице. Которой вообще не место там, где живут люди, в любой сезон.
Ну здравствуй, черная поземка. Давно не виделись.
«…когда его выводили на улицу гулять, он не хотел идти. Там грохочут взрывы, думал он, зачем туда ходить? Только ему было надо, понятно зачем, и он старался все сделать побыстрее. Тянул поводок, выскакивал из подъезда, быстренько забегал под арку, которая вела во двор. Проходила минута, может, две, и Гуч уже бежал назад, в квартиру.
Такой сильный пес хотел спрятаться от войны».
— Мы с Серым просили, чтобы нас с Гучем гулять отпускали. Ну, без взрослых. Это когда еще войны не было. Нет, не разрешали. Мы обижались…
— Правильно не отпускали. Бойцовый пес, его контролировать надо.
— Ну да, правильно. Он поводок изо всех сил тянул, вырывался. Мы удержать не могли. Даже вдвоем не могли. Это сейчас я понимаю, что правильно, а тогда не понимал. Сейчас, может быть, удержал бы…
Поземка слегка дымила.
Щурясь, я различал жиденькие струйки дыма. Видел, как они извиваются, цепляются за воздух невидимыми усиками, словно плети ядовитого плюща, ползут вверх, к лицу бизнес-леди, втягиваются в жадно трепещущие ноздри. Я решительно не понимал, что происходит. Перхоть? Нет, перхоти с женщины не сыпалось, это я увидел бы. Гореть было нечему. Да и женщина была живой, несомненно, живой, а вовсе не жиличкой, забившейся в раковину так, что не выковырять!
Кажется, процесс испускания дыма был для поземки болезненным. Она вздрагивала, дергалась, теряла блеск, но все равно дымила с завидным упрямством. Если она не ела, то что она делала? Испражнялась? Что я вообще знаю о тебе, черная поземка?!
Ничего.
Прямой опасности для нас с Валеркой я не предполагал. Лезть в чужие дела? Не вижу смысла. Да и что я могу сделать? Вот я прискакал на лестницу, ношусь вверх-вниз с воплями: «Гражданочка! Шли бы вы домой, а?» Или того хуже: «Поземка? Нарушаем? Ну-ка пройдемте…»
Только парня напугаю, и всё.
«…сейчас мы в Германии, тут тихо, войны нет. Но Гуч и сейчас боится громких звуков. Петарды или лопнула шина автомобиля, а он сразу слушает, смотрит, помнит, как ему было страшно дома.
Я надеюсь, что война скоро кончится. Что взрывов больше не будет. Тогда и люди, и собаки ничего не будут бояться».
Я принюхался и вздрогнул.
Чутье явственно говорило: от бизнес-леди пахнет жиличкой. Запах был исчезающе слабым. Такой пару дней сохраняется в квартире или другом убежище, откуда жилец ушел доброй волей или стараниями нашей бригады. Остаточные, значит, явления.
Что происходит?
— Ладно, дядя Рома, я пошел. Мне еще хлеба купить…
— Погоди, я дочитаю.
Я тянул время, наблюдая за бизнес-леди. Заходить в подъезд она раздумала, но и на лестнице не осталась — спустилась на тротуар. В машину не вернулась, пошла прочь, удаляясь от нас. Поземка вертелась у ног женщины: сопровождала.
Сейчас эта зараза была еле заметна.
— Дочитали?
— Да, — я вернул ему айфон. — Дуй за хлебом, мамка заругается.
Когда парень двинулся в том же направлении, что и бизнес-леди, я выбрался из машины и медленно побрел следом. Мало ли? Поэтому я и увидел, как женщина достает из сумочки какой-то предмет, роняет его на землю и, не собираясь ничего поднимать, ускоряет шаг. Я тоже ускорил было шаг, даже собрался окликнуть Валерку — и обругал себя за мнительность.
Не гранату же она бросила, ей-богу!
А даже если гранату? Я все равно ничем не смогу помочь. Не в том ты состоянии, Ромка Голосий, чтобы закрыть парня от осколков своим грешным телом. Нет у тебя тела, так и запиши. Кричать «Ложись!» поздно: пока он услышит, сообразит, послушается…
Валерка остановился. Наклонился, подобрал то, что уронила женщина. Глянул ей вслед — бизнес-леди свернула в подворотню, как если бы решила срезать путь к метро. И кинулся вдогон, словно его черти гнали.
Ну и я кинулся.
Где они? Ага, вон, у гаражей. Что с Валеркой?!
Ничего особенного.
— Вот, вы уронили…
— Ой, спасибо! Как же я не заметила…
Женщина держала в руках бумажник. Обычный дамский бумажник желтой кожи. Толстый, аж лопается! По всей видимости, бумажник был туго набит деньгами, карточками, бог знает чем еще. Я перевел взгляд с бумажника на женские ноги, будто сексуально озабоченный ловелас, возбужденный ранней весной.
Нет, поземки не было. Сбежала. И жиличкой от рассеянной бизнес-леди больше не пахло. Сгинул запах, выветрился.
— Вот, это тебе, мальчик…
— Что вы, не надо…
— Обязательно надо. Бери, иначе я обижусь…
Она двинулась назад: ко мне, мимо меня, обратно на улицу. Видимо, вспомнила, что собиралась домой. Валерка тоже вернулся. Вид у парня был удрученный.
— Сто гривен, — сказал он.
— Что?
— Она дала мне сотню. Дядя Рома, я не хотел брать, честно! Но Полина Григорьевна сказала, что обидится… Может, мне ее догнать? Вернуть?!
— Купи себе конфет, — отмахнулся я. — И маму угости. Вы знакомы?
— С мамой?
Он засмеялся.
— С этой… С Полиной.
— Нет. Впервые вижу.
— А откуда ты знаешь, что она — Полина Григорьевна?
Он пожал плечами:
— Так видно же! Это вы шу̀тите, да?
Видно ему. Ему, значит, видно.
— Дядя Рома! Дратуте!
Дратуте? Это что-то новенькое. Небось в сети подхватил.
— Опять за хлебом? Куда в тебя столько лезет?
— Не-а! — он смеется. — За кефиром!
Выбираюсь из машины. Тащусь за ним, метрах в двадцати. Делаю вид, что гуляю, что я просто так. Валерка делает вид, что не замечает меня. Машет сумкой — синей, расшитой алыми маками, явно маминой; бодро топает к ближайшему гастроному.
Оба стараемся, притворяемся.
Каждый при деле.
Мне вчера сделали выговор. Наши, бригада. Твое дело, сказал дядя Миша, город объезжать. А в засаде сидеть, лодыря гонять — много ума не надо. Что, Рома, жильцы у нас закончились? Или нюх тебе отбило?
С утра честно объезжал. А к полудню — снова здоро̀во, опять здесь.
Как медом намазано!
Зачем я его сопровождаю? Что может случиться с мальчишкой среди бела дня в центре города? Если, не приведи бог, ракета прилетит — так я все равно пустое место. От меня помощи, как от козла молока. Бизнес-леди? Кошелек, черная поземка? Вчера прекрасно обошлись без Романа Голосия.
Еще и сотку парень заработал.
Рядом с гастрономом — кофейный киоск. Два высоких столика без сидений. За ближайшим — молодой, едва за двадцать, чернявый солдатик. Вооружился парой картонных стаканчиков: из одного отхлебывает, другой ждет своей очереди. Солдатик увлеченно болтает с кем-то по смартфону: куртка нараспашку, шапку снял. Ну да, солнце припекает, земля па̀рит — так и самому запариться недолго, в зимней-то форме. Еще и кофе горячий.
Кофе мне захотелось — спасу нет!
Солдатик прячет смартфон в карман, хмурится.
— Эй, пацан! Капучино хочешь?
— Я?
Валерка удивлен. Вряд ли его часто угощают на улице.
— Ты здесь других пацанов видишь?
— Это же ваш капучино!
— Лишний стакан образовался. Взял для друга, а у него облом. Перезвонил: не придет. Угощайся! Не пропадать же добру?
— Спасибо…
Валерка закидывает сумку на плечо, берет стаканчик обеими руками. Аккуратно, чтобы не обжечься, делает глоток. С чувством повторяет:
— Спасибо!
И, внезапно расхрабрившись, спрашивает:
— А вы с фронта, да?!
Солдатик не отвечает. Молчит, кусает губы. Выцветает, из чернявого делается блеклым, невзрачным, никаким. На лицо его нисходит отсутствующее выражение, словно он не здесь, а где-то. Будь он мертвым, вроде меня, я сказал бы, что его накрыло. Что сейчас беднягу неодолимо влечет прочь, за грань, куда в итоге уходят жильцы, куда рано или поздно уйдем все мы.
И пахнет жильцом! Самую малость, и все же…
Щурюсь. Вглядываюсь. Принюхиваюсь. Да нет, живой. Точно, живой! А я чую запах жильца: неуловимый, ускользающий.
Скользкий.
Чую, а теперь и вижу.
При ярком солнце она почти незаметна даже для меня. Побледнев, утратив искристый угольный блеск, черная поземка скользит меж столиками. Завивается «восьмерками» и петлями, облизывает ноги солдата в стоптанных берцах. Па̀рит, притворяясь землей, подсыхающей на солнце, норовит слиться с ней, остаться незамеченной. Дымит помаленьку — хищный дым ползет, тянется; как слепой, шарит зыбкими пальцами по лицу солдатика. Тот дышит испарениями поземки — и от него все сильнее несет жильцом.