Вот, моргает. Глаза красные. Кашляет: долго, хрипло. Достает пачку «Кэмела», чиркает зажигалкой. Глубоко затягивается, выпускает облачко дыма — табачного, сизого.
— С фронта? Ага, с фронта. Откуда ж еще?
— В отпуске, да?
— Догадливый ты, пацан! Завтра обратно. На нуль.
— Как оно там? На этом, на нуле?!
— По-всякому. Если затишье — чай пьем, байки травим. Оружие чистим, магазины набиваем. Лафа! А начнут садить из минометов или с арты — тут не зевай, ныряй в блиндаж. Поначалу страшно было. Теперь ничего, привык.
— А вы давно в армии?
— Давно. С твоих примерно лет.
— С моих? Не берут же до восемнадцати!
— Верно говоришь, не берут. Я в четырнадцатом сунулся в военкомат — меня погнали: мал еще. Так я из дома сбежал. Добрался до фронта: на автобусе, автостопом, в конце так, пешком.
— Ух ты!
Глаза у Валерки горят.
— Не слушай его! — ору я парню. — Не слушай!
Куда там! Если Валерка кого и не слушает, так это меня.
— Прибился к добробату. Они сначала тоже погнать меня хотели. А тут обстрел, атака, опять обстрел — не выбраться с позиций. Короче, остался. Патроны подносил, магазины заряжал. С донесениями бегал, когда связи не было. Потом выдали мне автомат, броник — все как полагается. Ты, сказали, теперь настоящий боец. С тех пор и воюю…
— А родители ваши? Небось, переживали?
— Он тебя грузит! — надрываюсь я. — Врет, сволочь!
Бесполезно. Как лбом в стену.
— Переживали, конечно. Я им позвонил, когда смог. Ругались, требовали, чтоб вернулся немедленно. А я уперся! Зато, когда в первый отпуск приехал, знаешь, сколько радости было? А как я БТР с РПГ подбил — гордиться стали! И сейчас гордятся. Волнуются, конечно, но на дембель уйти не просят. Куда тут на дембель, если война? Кто ж страну защищать будет?
— Он врет! Ну, сволота… Сын полка, мать его!
По нулям. Глядит солдатику в рот, глаза — два костра.
— Не вздумай! Не вздумай на фронт сбегать!
Шагаю ближе:
— Иди за кефиром, придурок! Быстро!
Черная поземка дымит, вскипает. Взметнувшись вверх, пляшет вокруг солдата и Валерки. Корчится, извивается, словно ее вынудили водить хоровод на раскаленной сковородке. Мерзость хочет жрать, поглощать, отнимать, а сейчас ей приходится отдавать, жрать саму себя, чтобы исходить удушливым дымом…
Рвусь к Валерке: достучаться, докричаться, утащить прочь.
Дым усиливается. Встречает меня, лижет руки, лицо. Я инстинктивно задерживаю дыхание. Холодно. Очень холодно. Зима вернулась; февраль прошлого года, первый день войны. Тону в жутковатой, липкой невидали — ледяной смоле. Не знаю, сколько сил истратила поземка на этот обезумевший дым; знаю только, что мои силы на исходе. Пальцем шевельнуть — и то дается неимоверным трудом. Холод продирает до костей. Словно Терминатор, угодивший в жидкий азот, я еще со скрипом двигаюсь, но вот-вот застыну, заледенею, рассыплюсь на куски.
Кончается запас воздуха. Мертвым не нужно дышать, но воздух этого не знает, он все равно кончается, и я не выдерживаю — делаю вдох.
Отстаньте!
Уйдите, уйдите… Оставьте меня в покое. Не хочу никого видеть, не хочу никуда идти, не хочу ничего делать! Хочу одного: свернуться калачиком, втянуть голову в плечи. Обхватить себя руками, поджать ноги — лежать, лежать, лежать…
Вечно.
Ни о чем не думать, просто лежать. Спать? Не знаю. Отстаньте, а? Вы отстаньте, а я останусь. Здесь. Навсегда.
В машине. На заднем сиденье.
Не трогайте меня! Не лезьте! Убью!
Руки не слушались. Пальцы задубели.
Не иначе как чудом мне удалось открыть дверцу и вывалиться из машины наружу, на жирную подсыхающую землю обочины. Так младенец вываливается из чрева матери в неуютный, неприязненный, полный забот мир. Солнце падало с неба на голову, долбило жертву острым клювом. От его блеска болели глаза.
Я зажмурился. Отполз подальше, на асфальт.
Холодно. Как же холодно! Машина. Надо вернуться в машину. Согреться. Спрятаться. Никуда не выходить. Не рождаться. Не умирать. Почему я был в машине? Проклятье, как я здесь оказался?! Когда успел?! Гастроном, кофейный киоск, два столика… Как вышло, что я сидел в своей машине?
Валерка!
Солдат. Черная поземка.
Валерка, я тебя бросил. Я угорел. Прости.
Со второй попытки мне удалось встать. Сначала на четвереньки, затем в полный рост. Валерка, да. Машина. Нет, не машина — Валерка. Ноги подгибались, когда я заковылял обратно. К киоску, столикам, солдату…
Мимо меня с рычанием пронеслась грязно-рыжая молния.
Жулька?
Я, как мог, прибавил ходу.
Они были там: Валерка, солдат — и черная поземка. Тварь мела вокруг них, заключив в кольцо из дымящейся угольной пыли. В пяти шагах от столика припала к тротуару Жулька: шерсть дыбом, уши прижаты, пасть оскалена. Клыки такие, что и волк обзавидовался бы. Собака захлебывалась оглушительным, истошным лаем. От него звенело в ушах, ёкало в груди и хотелось удрать на край света от бешеной твари, в которую превратилась безобидная дворняга.
Редкие прохожие ускоряли шаг. Оглядывались с нескрываемой опаской, спешили перейти на другую сторону улицы.
«Мы с Серым просили, — вспомнился мне рассказ Валерки, — чтобы нас с Гучем гулять отпускали. Ну, без взрослых. Это когда еще войны не было. Нет, не разрешали. Он поводок изо всех сил тянул, вырывался. Мы удержать не могли. Даже вдвоем не могли…»
Жульку не удержали бы и вдесятером.
Из-за киоска вывернул бородатый здоровяк. Натуральный рокер: бандана с черепами, темные очки, косуха нараспашку — и мятая сигарилла в зубах. На поводке рокер вел черного «немца». Вернее, это «немец» вел — тащил! — хозяина прямиком к столику.
— Ральф, стоять! Стоять, я сказал!
Ральф честно встал бок о бок с Жулькой. Фыркнул и вдруг разразился лаем: грозным, басовитым.
Движение поземки сделалось дерганым, рваным. Она дрогнула, распалась на отдельные пряди. Казалось, дюжина кобр встала на хвосты, раздула капюшоны. Кобры потянулись к собакам, отпрянули. Снова потянулись…
Рядом с Жулькой и Ральфом образовался мелкий рыжий шпиц, затявкал на поземку. Несмотря на писклявый голос, смешным шпиц не выглядел: яростью он мог бы поделиться с Ральфом.
К собакам присоединился ухоженный белый пудель; от гастронома, вырвав поводок из рук хозяйки, бежал поджарый «боксер». И поземка не выдержала: в панике заструилась прочь, лохматясь неопрятными космами. Растеклась у входа в отделение банка, припала к земле, притворившись ветошью и не отсвечивая.
Собаки продолжали лаять.
Солдатик заморгал, глупо приоткрыл рот. Выдохнул облачко стеклистого дыма, закашлялся. Взгляд сделался осмысленным, щеки порозовели.
— Эй, чего это они? Взбесились?!
— Жулька! Что ты творишь?!
Кинувшись к Жульке, Валерка ухватил ее за ошейник. Я не знал, откуда у собаки взялся ошейник, да это сейчас было и неважно. Молодец парень, добыл где-то. Чтобы за бродячую не приняли.
— Сдурела? Все хорошо…
Собака прижалась к Валерке, однако лаять не перестала.
— Фу! Фу, кому сказано! Нельзя!
Валерка осекся. Не выпуская Жульку, уставился на вход в банк:
— Дядя Рома… Это она? Она, да?
Я расслышал его даже сквозь громовой лай.
— Она самая.
— Черная поземка?
— Да.
— Я ее вижу.
Он отпустил Жульку, вновь глянул в сторону банка. Поземка, словно догадавшись, что ее обнаружили, перетекла левее, к булочной.
— А теперь не вижу!
— Вон она.
Я указал рукой, куда смотреть.
— Все равно не вижу…
Он ухватился за Жулькин ошейник.
— Вижу!
Поземка слилась за угол, исчезла. Минута, и собаки угомонились. Побрели за хозяевами, виновато поджав хвосты и выслушивая порицания.
Валерка обернулся к солдатику:
— Извините! А вас в какой добробат взяли?
— Добробат? — удивился солдатик. — Какой еще добробат?
— Ну, когда вы сбежали. На фронт.
— Я?! Сбежал?
— Давно, еще в четырнадцатом…
— Ты, пацан, что-то путаешь. Я в ВСУ служу, по мобилизации. С прошлого сентября.
— А как же…
Валерка совсем растерялся:
— Как же БТР? Из РПГ?!
— Я РПГ и в руках-то не держал. Я связью занимаюсь, при штабе. У тебя голова в порядке, а? К врачу сходи, что ли! Ладно, мне пора.
Не оглядываясь, он пошел прочь.
— Это он из-за нее? — спросил Валерка, печальный и несчастный. — Ну, рассказывал всякое? Из-за черной поземки?
Я кивнул.
— Понятно. Спасибо, дядь Ром…
— Жульке своей спасибо скажи. Я к тебе ни подойти, ни докричаться не мог, пока эта пакость вокруг мела.
Валерка принялся тискать довольную Жульку: молодец, значит, умница и красавица. И мне тоже погладить дал. А потом вспомнил, что ему надо за кефиром. А я потащился обратно к машине. О машине я теперь думал с некоторым страхом, но особого выбора у меня не было.
Главное, следить, чтобы автомобиль не превратился в раковину. За собой следить, в смысле.
— Ой, Ниночка Петровна, я прямо вся извелась! И так ночами не сплю из-за тревог, а тут еще эта собака… Он же ей в подвал полквартиры перетаскал! Одеяло, мой плед, второе одеяло, легкое. Еды столько, будто он слона там кормит. Ошейник где-то раздобыл, купил, наверное. Не знаю, откуда у него деньги…
— Ошейник я дала. У меня от Чапы остался.
— Ниночка Петровна, хорошо, что вы сказали! Я вам сейчас денег отдам, за ошейник…
— Любаша, дорогая! Что вы такое говорите? Какие деньги, я просто так…
— Нет, я отдам.
— А я не возьму. И не просите! В ошейнике есть кармашек, мы туда адрес положили. Номер дома и моей квартиры, на всякий случай. И Валерочкин телефон…
— Вашей квартиры? Почему вашей?
— Я все время дома, так лучше будет. Свой телефон я там тоже продублировала. Я предлагала Валерочке взять Жульку к себе. Как Чапа умерла, скучаю очень. Он и не против, так Жулька садится у дверей и воет. Наружу просится…