— Может, тебя к доктору сводить? Таблетки пропишет, капли…
— Бабушка!
— Хорошо, Дашенька, хорошо. Ухожу, не мешаю…
Мне не нравится ее разговор с внучкой. Так говорят с маленькими детьми. Старуха разговаривает с девочкой, будто той время в куклы играть, а не парням глазки строить. Кажется, она не вполне понимает, что Даша выросла. Зато я все отлично понимаю.
Комната напротив. Логово, раковина жильца.
Ага, вижу. Жиличка. Сухопарая женщина лет сорока или старше. Пепельные волосы стянуты на макушке в узел. Скулы заострились, туго обтянуты бледной пергаментной кожей. Никогда не видел пергамента, но выражение прилипло с детства — в книжке вычитал. На женщине домашнее платье: серое в голубеньких цветочках.
Незабудки?
Жиличка без движения сидит на полу, забившись в закуток между окном и двуспальной кроватью. Обхватила колени руками, смотрит прямо перед собой, не моргает. На что она смотрит? Стена, книжные полки…
Подхожу.
Машу ладонью у нее перед глазами.
Никакой реакции. Глаза широко раскрыты, взгляд стеклянный. От чего ты умерла, мама Даши? Болела? Вон как исхудала; кожа бледная, губы обметаны. Не важно, как ты умерла. Не важно, почему ты боишься оставить свой дом. Перхоти с тебя не сыплется, но и это не важно. Важно другое: я тебя нашел. В центре пересечения «охотничьих угодий» Поджигателя и Резчика. Если ты подобру-поздорову уйдешь туда, куда положено уходить всем нам, есть шанс, что безобразия с машинами прекратятся.
Хороший, жирный шанс.
Вряд ли шины режут Даша с бабушкой. Но у нас еще есть папа. Папа у нас на суточной смене. Папа свою машину разве что языком не облизывал, а продал. За сущие копейки взял и продал. Папа спит один на двуспальной кровати.
Нет, не спит. Нет, не один.
Вечереет.
На проспекте загораются редкие фонари — в городе начали включать уличное освещение. Массированных обстрелов недели три как нет; похоже, россиянам надоело долбить по нашей энергоструктуре. Толку мало, да и ПВО ворон не ловит. Зато ракеты ловит, и трескучие «щахеды» на подлете отстреливает! Блэкаута за зиму добиться не удалось, а теперь поздно — весна на дворе.
Оставляю машину на дворовой стоянке, благо она пустует.
— Нам сюда.
Наташа всю дорогу молчала. Сейчас она лишь кивает, следуя за мной.
Вообще-то на это задание собиралась ехать Эсфирь Лазаревна. Но Наташа встала стеной: я, мол, и никто, кроме меня! Здесь крылось что-то личное, темное, просто я не мог понять, что именно. Спор двух женщин грозил затянуться до бесконечности. В итоге мне пришлось встать на сторону Наташи, и Эсфирь Лазаревна уступила.
Квартира встречает нас звяканьем вилок и одуряющим ароматом картошки, жаренной на сале. Вся семья собралась на кухне: ужинает. Папаша тоже вернулся со смены: крепкий неприветливый дядька. Вид усталый, замученный; бабулька с внучкой выглядят не лучше.
Запах картошки нисколько не забивает запах жилички. Они словно находятся в разных плоскостях: не пересекаются, не смешиваются, каждый сам по себе.
Наташа кухней не интересуется. Безошибочно определив комнату, в которой окопалась жиличка, она устремляется туда. Обычно я не присутствую при работе наших. Мое дело — найти жильца и привезти на место кого-то из бригады. Но сейчас я задерживаюсь: знать бы почему.
— Не помешаю?
Наташа вздрагивает, оборачивается. Запоздало кивает.
Вхожу, остаюсь у дверей. Подпираю плечом стену, мельком бросаю взгляд на часы: 20:49. Привычка из прошлой жизни. Жиличка сидит на прежнем месте, в прежней позе. Статуя; нет, мумия. Выпала из времени, жизни, даже из смерти — если ее не трогать, будет сидеть до второго пришествия.
Извини, хозяйка. Придется тронуть.
Наталья подходит к ней вплотную. Жиличка смотрит в стену сквозь Наташу, будто ее здесь нет. Наташа делает то же, что и я вчера: ведет ладонью перед глазами женщины. Никакой реакции. Уверен, Дашина мама сидит, не моргая, с того момента, как обосновалась в своем закутке. Боится закрыть глаза?
Заснуть и не проснуться?!
Ты так, наверное, и умерла, хозяйка — из последних сил борясь со сном. В уверенности, что все еще жива. Главное — не закрыть глаза. Тогда смерть не придет к тебе во сне, устанет ждать, отступится…
Она не смыкает глаз — и все, кто живет рядом, страдают бессонницей. Понемногу сходят с ума, а кое-кто, кажется, уже сошел. Не уверен, что Поджигатель отдает себе отчет в том, что он творит по ночам, уходя из дому.
Наташа садится рядом с жиличкой на пол. Просто сидит. Даже не смотрит на жиличку. Меня захлестывает приступ паники. Что, если Наташа не справится?! Останется здесь жиличкой-соседкой? Будут сидеть вдвоем, уставясь в стену пустыми, стеклянными, хрупкими взглядами…
— Ой ходить сон коло вікон,
А дрімота коло плота.
Питається сон дрімоти:
«А де будем ночувати?»
Колыбельная?
Наташа, ты поешь колыбельную песню?
— Де хатонька теплесенька,
Де дитина малесенька,
Туди підем ночувати,
І дитину колисати…
Ничего не происходит.
— Ой на кота та воркота,
На дитину та дрімота,
Котик буде воркотати
Дитинонька буде спати…
Бессмысленный взгляд жилички буравит стену.
— Сонечко скотилося
За високу гору,
Вечір тихий, лагідний
Завітав до двору.
Люлі, люлі, люлі, бай,
Спи, дитино, засинай…
Я вздрагиваю. Жиличка моргает, и это простое, едва заметное движение век отдается во мне нутряным, могучим сотрясением. Чуть не упал, честное слово.
— Нічка землю ковдрою
Темною вкриває,
Місяченько човником
В небі пропливає.
Люлі, люлі, люлі, бай,
Спи, дитино, засинай…
По щеке жилички ползет одинокая слеза.
Лицо женщины разглаживается. На него снисходит умиротворенный покой. Веки поднимаются и опускаются все медленнее, наливаются тяжестью. Устала, устала, очень устала; не нужно больше сопротивляться, можно просто заснуть, заснуть…
— Заходить за хмари зоря-зоряниця,
І гомін стихає кругом,
А місяць злітає, неначе жар-птиця,
Над сонним і тихим вікном…
Эту колыбельную я помню.
— Рученьки-ніженьки, лагідні очі,
Спокійної ночі, скінчилася гра.
Рученьки-ніженьки, лагідні очі,
Спокійної ночі, спати пора!
Глаза жилички закрываются. Наташа поднимается на ноги, берет женщину за руку — и та послушно встает следом. В другой ситуации я бы сказал: слепая и поводырь.
— Хай сниться вам, діти, дідусева казка,
В якої щасливий кінець,
Хай татова сила і мамина ласка
Іде до маленьких сердець…
На кухне закончили ужин. Течет вода, звякает посуда в мойке. Папаша жалуется: аврал, теперь всегда аврал, на подстанции авария, вроде и обстрелов нет, а то одно ломается, то другое, ничего, справились, всего на час задержался; теперь всё — спать…
Держась за руки, женщины выходят из квартиры.
Иду за ними.
Молюсь не пойми кому, прошу, чтобы не начался обстрел. Взрывы, даже если это эхо планового разминирования в области, сирены воздушной тревоги — любой громкий звук способен напугать, разбудить Дашину маму, и тогда все придется начинать сначала. Не уверен, хватит ли Наташи на второй раз.
Тихо. Двери и те не хлопают.
У меня у самого глаза слипаются. Моргаю, тру лицо, догоняю женщин. Жиличка идет как сомнамбула, но не оступается на ступеньках. Это ее подъезд, она здесь своя. Наташа выводит ее на улицу, они идут прочь. Силуэт женщины едва заметно мерцает, истончается, блекнет.
Все, ушла. Совсем.
Наташа стоит без движения. Мне страшно: Наташа стоит точно так же, как жиличка сидела в своем углу. Эта стоит, та сидела, но разницы, клянусь, никакой! Делаю шаг, хочу окликнуть и не могу. У меня перехватывает горло, когда я вижу, что Наташа тоже мерцает.
Ее накрыло! Она вот-вот уйдет.
Надо бежать к ней, хватать, кричать, тащить обратно. Это не поможет, но ведь надо же что-то делать?! Кто-то темный, холодный шепчет на ухо: так Наташа после смерти увела отсюда свою дочь. Проводила под тихий напев колыбельной, а сама осталась и нашла нашу бригаду. Теперь ее отчаянно тянет туда, где дочь ждет, ждет, ждет…
Эсфирь Лазаревна, родная! Вы были правы. К Дашиной маме должны были ехать вы, и только вы. Не знаю, справились бы вы с этим делом, но это сейчас не имеет никакого значения. Вы чуяли беду, да? Вы ее чуяли всей душой старой, одинокой, бездетной женщины; всем многолетним опытом психиатра. Зачем я, дурак, полез спорить с вами, отговаривать?
Будь проклят мой нетерпеливый язык!
Наташа бледнеет, вновь делается видимой. Ей хочется уйти. Хочется остаться. Ее тянет — ее держит. Две силы вот-вот разорвут свою жертву надвое…
Де хатонька теплесенька, де дитина малесенька…
Я упускаю момент, когда все заканчивается. Шатаясь, словно пьяная, Наташа подходит ко мне:
— Поехали, а? Поехали домой.
Киваю.
Беру ее под руку, чтобы она могла опереться.
— Эй, молодежь! Как живете-можете?
Это дядя Миша, прямо с порога. Интересуется, справились ли мы.
— Можем, — отвечаю я за Наташу. — Не живем, но можем.
И, подвинув плечом оторопелого дядю Мишу, прохожу в комнату. Дядя Миша, разозленный моим тоном, уже готов вступить в перепалку, но видит, в каком состоянии Наташа, запоздало соображает, что мы, мягко говоря, не в настроении, — и быстро прячется в углу.
— Фира! — взывает он, обращаясь почему-то не к нам, а к хозяйке квартиры. — Фира, а я что? Я же ничего, правда?