Он что, его слышит?! Жильца?!
— Ненавижу! — бормочет жилец. — Сжечь, всех сжечь… Свободные, да? Богатые? Все машины ихние сжечь! Горите в аду!
С жильца обильно сыплется перхоть. Падает в костер, сгорает, рассыпаясь колючими искрами. Этого не может быть. Эта перхоть не горит в огне! Или это обычные искры, от поленьев, а перхоть ни при чем?
Эй, поземка? Черная, ты здесь?!
Шарю взглядом по полу, по углам. Поземки не видно. Фигуры жильца и живого плывут перед глазами, накладываются одна на другую. Не различить, где живой, где мертвый. К счастью, зрение быстро приходит в норму. Зрение — да, а вот нюх криком кричит, что от живого тянет холодком и сладковатой тухлятиной, как от жильца. Нет, иначе. Как от солдатика у кафетерия, когда он поземкой надышался.
Но поземки нет. Что происходит?
— Сожжем, Сева, — хихикает живой. — Слышишь, брат? Я бензину добыл и масла. Ты гляди, чего есть!
Он тычет грязным пальцем в дальний угол. Там на пошарпанном колченогом столе примостилась пластиковая канистра. Банка с маслом, кучка обломков пластмассы. Длинный кухонный нож со щербатой ручкой. Три бутылки, заткнутые промасленными тряпками.
Сева? Брат? Он сказал: брат?!
«Покойся с миром, Сева…»
Трудно даже представить, как доходяга Вадюха долбил жалкой лопатой землю, похожую на бетон: плотную, смерзшуюся за зиму в остывшем подвале. А рядом лежал труп брата, ждал, когда его похоронят если не по-человечески, то хотя бы как получится.
Трудно? Невыносимо. Я бы не смог.
Сева смотрит на канистру и бутылки. Облизывает губы синеватым языком. Когда он улыбается, меня мороз продирает по коже. Никогда не видел, чтобы жильцы улыбались. Такое впечатление, что он немного, а все-таки живой. Такое впечатление, что живой Вадюха немного, а мертвый.
Как такое может быть? Они что, делятся жизнью и смертью?!
— Огонь, — говорит Вадюха. — Огонь, вот что нужно. Шины резать — херня, баловство. Вот огонь — это да! Дышишь не надышишься!
В подтверждение сказанного он вновь наклоняется к костру. Глубоко, с наслаждением вдыхает дым вместе с искрами от горящей перхоти.
— Это кайф, Сева! Лучше, чем от бухла.
Взгляд жильца отрывается от канистры, упирается в меня. Твердеет, опасно проясняется, наливается лютой ненавистью.
— Вадюха, менты!
От визга у меня закладывает уши.
— Менты!
С внезапной резвостью Вадюха вскакивает на ноги. Опрокидывает кресло, рывком разворачивается к двери. Лицо! Его лицо — одно на двоих с жильцом.
Брат? Близнецы?!
Из костра взвивается черный шлейф. Окутывает Вадюху облаком искрящейся угольной пыли, спешит втянуться в нос, в рот, в уши. Ах же ты тварь! Черная, ты пряталась в костре? В огненном изменчивом зеве?!
Вот почему я тебя не видел.
— Вадюха, он с воли! Оттуда, где ездят! Он заберет меня, Вадюха…
И сверлом, ввинчивающимся в уши:
— Зуб даю, заберет! Мочи ментов! Мочи!
Нож прыгает в руку Вадюхи.
Не задержавшись ни на миг, Вадюха с разгона распахнул плечом дверь, выбросил вперед руку с ножом. Он меня видел, видел! — и целил прямо в горло. Живые не могут причинить мне вреда, как и я им. Мы с ними не взаимодействуем. Тысячу раз имел возможность убедиться. Живые не могут, я не могу…
Я это знал, но мое тело — или что там у меня есть! — не знало. Тело рефлекторно отшатнулось в сторону, вскинув руки для защиты.
Поздно.
Вадюха на диво быстр для испитого, потасканного бомжа. Нож с хрустом вспорол ткань моей форменной куртки. Когда Вадюха потерял равновесие, я подставил ему ногу и толкнул вдогонку. Он полетел кубарем, врезался в стену коридора.
Боль. Плечо. Он меня порезал?!
Ерунда, царапина. Ну, саднит.
— Стоять! Полиция! Брось нож!
Я заорал так, что с потолка, кажется, должна была посыпаться штукатурка. Вадюха остолбенел, но отчаянный крик: «Мочи мента! Он за мной пришел, богом клянусь…» вновь бросил его вперед.
Вокруг бомжа роем таежного гнуса клубилась черная поземка. Смазывала очертания, скрадывала движения. Хищный взблеск лезвия; я успел уклониться в последний момент. Нет, не успел. Руку порезал, сволочь! Этого не может быть, это есть, и у меня не было времени думать, почему так. Злость, а не злость, так опасность, физическая угроза, которой я давно не испытывал, которой наслаждался, как дорогим вином, — не знаю, что придало мне сил, но я дрожал от возбуждения. Давай, красавец, давай, иди сюда!
А если так?
Серебряной рыбкой сверкнуло лезвие.
Я нырнул под руку с ножом, пнул Вадюху в колено. Хромая, он отскочил метра на три, споткнулся, упал. Пока эта сволочь вставала, я сорвал с себя поясной ремень. Голые руки против ножа — не лучшая защита.
— Брось нож! Брось, я сказал!
— Вадик, родненький! Он меня заберет…
Когда я хлестнул ремнем навстречу, угол пряжки рассек Вадюхе щеку. Брызнула темная кровь. Бомж зарычал диким зверем, размахивая ножом с такой скоростью, что клинок превратился в мерцающий полукруг.
Тварь поганая! Опять меня порезал! Не бомж, Терминатор какой-то!
Мне с ним не справиться.
Что есть ног я рванул к выходу. Ступеньки. Висит на одной петле дверь подъезда. Пустырь. Битый кирпич под ногами. До машины метров сто. Семьдесят. Пятьдесят. Тридцать. Десять…
Рывком распахнул дверцу, уже готовясь прыгнуть за руль. Обернулся. Зев подъезда был темен и пуст. Никто за мной не гнался.
Я перевел дух.
Вернул ремень на место, застегнул пряжку. Руки мелко дрожали. Эх, был бы у меня пистолет! Летом, когда я пришел в себя возле дома, разрушенного ракетой, пистолета при мне не оказалось. Форма, мобильник, кошелек с деньгами, всякая мелочевка в карманах, не говоря уже о машине — всё, кроме пистолета. До сих пор думал — ну и хрен с ним…
Кто ж мог знать, как оно обернется?
Порезы ощутимо саднили. Тот, что на предплечье, разболелся всерьез. Я осторожно пощупал разрез на рукаве. Под пальцами — влажное, липкое. Кровь?
Из меня идет кровь?!
Черная поземка. Это все ты, зараза. Не знаю, что ты сделала, как этого добилась. Вы что, вдвоем накачивали Вадюху — близнец-жилец своим присутствием, ты своим дымом? Нет, это не твой дым, это перхоть в тебе горит… Нет, не складывается.
А мне оно надо? Я что, Шерлок Холмс?!
Ох, болит-то как…
— Мусор продажный! Олигархам лижешь, да?
Он бежал ко мне от подъезда.
— Машина, да? Ездишь, где хочешь, да?!
В руках Вадюха держал две бутылки с «коктейлем Молотова».
— За Севкой пришел, паскуда? Гори-гори ясно!
Промасленные тряпки уже занялись и быстро разгораются на ветру.
Падаю на сиденье. Захлопываю дверцу, теряя драгоценные мгновения. Зажигание! Я и машина — единое целое. Если бутылка с горючкой угодит в автомобиль — сгорим вместе, выбраться не успею. Мы буквально прыгаем вперед с места — и в зеркале заднего обзора взлетает в воздух бутылка, увенчанная факелом.
Звон бьющегося стекла.
Вспышка — совсем близко. Метр-полтора, и всё.
Давлю на газ, выворачиваю руль. Разбитая асфальтовая однорядка ведет к жилым домам. Уютно светятся желтые окна. Там люди, нормальная жизнь, ну почти нормальная…
Люди!
В зеркальце я вижу Вадюху. Он бежит за мной, занеся для броска вторую бутылку, бежит и не отстает. Я что, сам приведу его к живым людям? В кого попадет второй «коктейль»?!
И свернуть некуда.
В глаза бьет синий сполох. Рявкает, взвывает сирена. Патруль? Есть все-таки Бог на свете! Проношусь впритирку к машине с полицейской мигалкой, торможу. Меня бывшие сослуживцы не видят, зато они прекрасно видят Вадюху с горящей бутылкой.
— Стоять! Ни с места!
— Брось бутылку!
— Руки за голову!
И тут у Вадюхи «кончается завод». Ноги бомжа подгибаются, по инерции он делает еще два-три шага — и бросает бутылку. Бутылка разбивается об асфальт, не долетев до патрульного автомобиля.
— Полиция!
— На колени! Руки за голову!
Голос. Я знаю этот голос.
В свете пламени, полыхающего на асфальте, силуэты полицейских выглядят угловатыми, плоскими, будто вырезанными из черной бумаги. Женщина на миг оборачивается, словно почувствовала что-то, и последние сомнения улетают прочь.
— Потехина, — жалко бормочу я. — Потехина, ты живая? Лидка, я же тебя похоронил; я очнулся, а тебя нет… Я думал, ты ушла, ну совсем ушла, а ты вон как! Потехина, зараза, живи сто лет…
Стыдно. Радостно. Горько.
Завидно.
В сравнении с этим «коктейль Молотова» — баночка с детским питанием.
Я что, пла̀чу? Ну и ладно.
Потехина с новым напарником обходят пятно горящего бензина с двух сторон. Я вылезаю из машины, тоже обхожу огонь, чтобы лучше видеть. Вадюха шатается, как пьяный, руки безвольно опущены.
— На колени! Руки за голову!
Никакой реакции. Стоит, шатается. Взгляд пустой.
Напарник Потехиной достает наручники. В тот момент, когда полицейские берут Вадюху за локти, бомж обмякает и оседает на асфальт. Удержать его полицейские не успевают.
— Эй, не дури! А ну встал, быстро!
Вадюха лежит без движения. Потехина приседает рядом с ним.
— Ты поосторожней! – напарник, совсем молодой парнишка, тянется к кобуре с пистолетом. — Он же псих! Вдруг придуривается?
Потехина щупает пульс на Вадюхиной шее:
— Он мертв.
— Что?!
— Умер, говорю.
— Уверена?
— Сам проверь.
— Вот же ж блин! Только жмура нам не хватало!
— Вызывай дежурного. Пусть «скорую» подгонят.
— Блин, блин, блин…
Напарник сыплет блинами, как заведенный, щелкая переключателем рации. Не удивлюсь, если это его первый выезд.
— Не дергайся! — руководит Потехина. — Он сам помер, мы ни при чем. Экспертиза покажет. Наши камеры все засняли. Думаю, это Поджигатель.
— Круто!
Настроение напарника переменчиво, как погода в марте:
— Так нам это… Поощрение положено? Премия?
— Звание и орден. Хорош мечтать! — рявкает на дурака Потехина. — Вызывай дежурного, не стой столбом!