В рации громко шуршит. Дежурный отзывается со второй попытки.
— Бомжи? Бомжи — это ко мне, — приговаривал дядя Миша всю дорогу. — Я к ним подход знаю. Мы с ними не разлей вода! Оформим в лучшем виде, ты не сомневайся. Уйдет как миленький.
— Я и не сомневаюсь.
Ответил, только чтобы дать понять: я его слушаю.
Наташа залатала мою форму, а Эсфирь Лазаревна — меня. «Я, конечно, не хирург, но общую врачебную еще помню. За полостную операцию не взялась бы, но вам, Роман, к счастью, и не нужно. Давайте вашу руку…» Ни о чем не спросила, Наташа с дядей Мишей тоже молчали, смотрели круглыми глазами. Все разговоры, надо понимать, — потом.
Когда-нибудь.
— Сюда, — я указал дяде Мише на уцелевший подъезд.
Он сидел, не двигаясь.
— Ромка! — растерянно спросил дядя Миша. — У меня что, в глазах двоится?
Они вышли из подъезда. Близнецы. Оба — мертвые. Вадюха поддерживал под локоть Севу. Тот идти не хотел, запинался, озирался по сторонам, будто ждал подвоха. Скользнул взглядом по нам, отвернулся.
— Надо, Сева, — уверял брата Вадюха. — Говорю тебе, надо.
— Не надо…
— Надо, понял? Видишь, я с тобой? Все хорошо, Сева, идем отсюда.
— Хочу назад…
— Назад нельзя. Помнишь, нам батя велосипед подарил?
— Ну…
— Мы на речку ездили. Помнишь?
— Помню, Вадюха. Ты на педалях, а я на раме. А у Гидропарка менялись: ты на раму, я на педали…
— Я задний ход дал, и мы упали. На трамвайном кругу. Помнишь?
— Ага.
— Нельзя задний ход давать, Сева. Идем, мы и так задержались.
Вадюха высвободил руку, приобнял брата за плечи. Они шли по пустырю, уходили прочь из города, к полям, изрытым окопами и воронками, в небо, рассеченное полетом ракет и снарядов. Уходили, уходили, делались зыбкими, невесомыми…
Всё. Ушли.
— И вот надо было меня дергать? — дядя Миша поджал губы, весь обида и негодование. — Сидел бы дома, чай пил… Шалопут ты, Ромка, беспокойная душа. За что я только тебя люблю, а?
— За красоту? — предположил я.
Кажется, мой ответ не показался ему убедительным.
Апрель 2023
История шестаяЛестница
— Это я-то? Это я, значит, жилец?!
Дядя Миша привстал, навис над столом:
— Ну, Фира! Вот от кого не ожидал, так это от тебя…
Началось с пустяка. Все было хорошо, вернее, обычно: мы пили чай. Эсфирь Лазаревна улыбнулась и сказала, что наши посиделки напоминают ей Безумное Чаепитие. Дядя Миша уже тут хотел обидеться на слово «безумное», но к счастью, передумал.
Мы с Наташей просто пожали плечами.
«Не поняли, — улыбка хозяйки дома сделалась грустной. — Ну Шляпник, Мартовский Заяц? Алиса в Стране Чудес?!»
«Страна Чудес? — буркнул дядя Миша. — Это точно, чудеса в решете».
Наташа вспомнила, что в детстве видела такой мультик. Но уже почти все забыла. Гусеница там была, синяя. Кажется, курящая.
Дядя Миша заржал, как конь. Курящая гусеница ему понравилась.
А я полез в Гугл.
Три минуты, и мы уже выясняли, кто из нас кто. Дядя Миша наотрез отказался быть Болванщиком. «Еще Кретинщика предложи!» — гаркнул он, грозя мне кулаком. Я нашел ссылку, где Болванщика звали Шляпником, но дядю Мишу и этот вариант не удовлетворил. Впрочем, выяснив, что альтернативой Шляпнику выступает Мартовский Заяц, дядя Миша шустро отполз назад:
«Ты, Ромка, вылитый заяц! И уши торчат. Ладно, пускай Шляпник. Где дядя Миша, там дело в шляпе!»
Наташа определила себе Мышь-Соню.
«Алиса? — вздохнула Эсфирь Лазаревна. — Старовата я для Алисы. Думаю, мистер Кэрролл не одобрил бы. А вообще-то как ни назовись — все мы, в сущности, жильцы. Все до единого, хоть купайся в этом чае…»
Тут и пошло-поехало.
— Жилец! — не мог успокоиться дядя Миша. — Ну, Фира! Да лучше бы ты мне в морду плюнула…
Наташа молчала. Смотрела в пол.
Молчал и я. В словах Эсфири Лазаревны крылась горькая, ядовитая правда. Если мы задержались здесь вопреки всем правилам, установленным для живых и мертвых, — кто мы, если не жильцы? С другой стороны, если я жилец, где моя раковина? Куда я забиваюсь, пытаясь избежать похода на тот свет?
Квартира, где мы пьем чай? Безумное Чаепитие?
Я огляделся. Обои в полоску, сервиз в цветочек. Подробности оставим — еще в школе, когда нас заставляли учить классику, будь она неладна, я всегда пролистывал зубодробительные описания типа ореховых буфетов и кружевных салфеток. Чувства, что здесь мое прибежище, угол, куда я забился, врос, как зуб мудрости, да так, что клещами не вырвешь, — нет, такого чувства не возникло.
Пришел, ушел, нет проблем.
Если говорить о тебе, Ромка Голосий, блудная душа, то твоя раковина — уж скорее автомобиль. Машина, которая возникла рядом с тобой, едва ты восстал из мертвых. Куда ты побежал от кофейного киоска, когда угорел от дыма черной поземки?
Правильно, в автомобиль.
Откуда ты категорически не хотел выбираться, даже зная, что там, рядом с одурелым солдатиком, пропадает Валерка?
Правильно, из автомобиля. Вываливался кулем, отползал на четвереньках, сам себя за волосы из болота вытаскивал.
Если я — жилец, то моя раковина припаркована за окном.
— Вы правы, тетя Стура, — внезапно произнесла Наташа.
До этой минуты Наташа нервно грызла ногти, словно задумалась о чем-то важном — в иной ситуации я бы сказал «жизненно важном», — и напрочь забыла о приличиях. Я никогда не слышал раньше, чтобы она звала Эсфирь Лазаревну тетей Стурой. Про Стуру хозяйка квартиры объяснила нам, когда Валерка схлестнулся с соседом-бегемотом. Я уже и забыл, а Наташа, смотри, запомнила.
— Вы совершенно правы. Да, мы жильцы. Наша раковина — наша работа.
Дядя Миша хотел возразить и прикусил язык. Я тоже молчал. Квартира? Автомобиль? Чепуха! Наташа, ты попала в яблочко, в самый центр мишени.
Женщины, они сердцем чуют.
— Ах, Наташенька, — голос Эсфири Лазаревны дрогнул. — Я раньше и сама так думала. К сожалению, это не так.
— Почему? Работа — главное, что нас держит.
— Вы не первая в нашей бригаде. Были работники и до вас. Роман, Михаил Яковлевич, вы ведь помните?
Мы кивнули. Мы помнили.
— И где они все? Они ушли, Наташенька. Всех накрывало, а потом увело прочь. Будь работа нашей раковиной, они бы остались. Будь работа раковиной, нас бы не накрывало, как не накрывает обычных жильцов, наших клиентов. Их же не накрывает, когда они сидят, забившись каждый в свой угол? Не тянет уйти?!
Эсфирь Лазаревна повернулась ко мне:
— Роман, кстати… Когда вас накрывало в последний раз?
Я задумался.
— У кофейного киоска, — неуверенно ответил я. — Когда я угорел и в машину рванул. Еле очухался, страшно вспомнить. Я же вам рассказывал?
— Да, рассказывали. Только это вас не накрыло. Вы угорели, а накрывает иначе. Вспомните! Все теряет прочность, устойчивость, вас тянет уйти, уйти насовсем… Вы тогда еще объявили нам: «Уйду я скоро. Накрыло дважды за день». И добавили: «Второй раз был необычный».
Февраль, вспомнил я. Черная поземка. Знакомство с Валеркой. Да, первый раз был обычный, как всегда.
…мир качнулся, утратил резкость. Приступы, подобные этому, начались в середине ноября и накатывали раз в две недели, затем чаще. Голова шла кру̀гом, зрение сбоило. Контуры окружающей действительности становились зыбкими, картонными, ненастоящими, а за ними проступало нечто большее, важное, и казалось, надо сделать шаг навстречу, всего один шаг, ну, может, два или три, и рассмотришь, прикоснешься, оставишь прошлое за спиной, как змея оставляет сброшенную кожу…
Должно быть, это же испытывают жильцы, когда уходят насовсем. Мы выводим их из раковины, их накрывает, они уходят. Нас накрывает, мы не уходим, потому что работа, а потом все-таки не выдерживаем и уходим.
Все, как обычно…
Необычным был второй раз, когда я взял Валерку за руку.
— А с тех пор? — упорствовала Эсфирь Лазаревна. — С тех пор вас накрывало, как обычно? Как раньше? Май на дворе, столько времени прошло! А ведь вы говорили, что скоро уйдете…
— Кажется, нет.
— Кажется или нет?
— Да что ж вы жилы из меня тянете? — я хотел пошутить, но вышло нехорошо, как обвинение. — Ну нет, нет! Только с поземкой, у киоска, и еще когда с профессором дрался. Так вы говорите, что это я угорел, а не накрыло…
— Да, угорели, — она взяла чашку, но пить не стала. — Когда мы угораем, нас тянет в раковину. В нас просыпается жилец, обычный жилец, такой же, как наши клиенты. Сама я не угорала, обо всем сужу с ваших слов. Но думаю, я права. Итак, вас не накрывало с февраля. А вас, Наташа?
— С марта, — без колебаний ответила Наташа. — Было пару раз, но очень слабо. С каждым разом всё слабее.
— Михаил Яковлевич?
— Тоже с марта, — буркнул дядя Миша. — Так, чепуха на постном масле. Я думал, это после кладбища. Водки выпил, и попустило.
Эсфирь Лазаревна вздохнула:
— У меня та же история. Значит, это не работа. Роман, вы полагаете, мы не знаем, куда вы ездите все время? Под чьими окнами паркуетесь? Да вы просиживаете там дни напролет! Случается, что и ночи, я сама видела…
— И ничего не под окнами! — огрызнулся я, чувствуя себе вороватым внуком, пойманным строгой бабушкой за кражей варенья из буфета. — Я дальше паркуюсь, под тополями. Не хочу ему глаза мозолить. И ничего не дни напролет… Стоп!
Меня как молотком ударило:
— Это что значит: «Я сама видела»? Вы что, следите за мной?!
Она покраснела. Клянусь вам, наша железная леди покрылась таким румянцем, словно в жилах Эсфири Лазаревны текла густая, молодая, настоящая кровь.
— Мимо проходила, — еле слышно пробормотала она.
— И я проходила, — созналась Наташа. — Несколько раз.
Дядя Миша ударил кулаком в открытую ладонь:
— И я тоже. Тянет, Ромка! Ты понимаешь: тянет!
Я задохнулся:
— Вы что, хотите сказать…
— Хотим, — перебила меня Эсфирь Лазаревна. — Наша раковина — не работа, не водка и не моя, боже упаси, квартира. Наша раковина — этот мальчик. Если бы не Валера, мы бы все давно ушли. Полагаю, нас кто-нибудь сменил бы, но это не важно. Нас больше не накрывает, не тащит прочь, потому что мы прячемся в нем. В нем, рядом с ним, заодно с ним… Или он нас прячет, какая разница?