Я кивнул.
Она была спокойная, уютная, домашняя. В другой ситуации я бы сказал: живая. Просто сидела на полу, привалясь боком к пианино. Мало ли зачем люди сидят на полу, правда? У каждого свои странности.
Она в домике, подумал я. Точно, в домике.
В безопасности.
— Меня зовут Тамара Петровна. А вас?
— Роман, — откликнулся я.
— Просто Роман? Ну тогда я просто Тома.
Я шагнул вперед:
— Тамара Петровна, у вас часто бывают гости?
— Вы первый. А почему вы спрашиваете?
— Ну, вы так легко приняли мое появление…
— А как я должна была его принять? Садитесь, вы, должно быть, устали. Если хотите, садитесь на диван.
Я сел на пол, напротив Тамары Петровны.
— Можно вас спросить? — кивком головы я указал на ее руку.
Пальцы Тамары Петровны и здесь продолжали свое настойчивое движение, которое привлекло мое внимание еще наверху.
— Что это вы делаете?
— Лист, — охотно откликнулась она.
— Какой еще лист? С дерева?
— С Доборьяна. Это город такой, в Венгрии. Ференц Лист, композитор. Вторая Венгерская рапсодия. Там сложная левая рука, мне она никогда не давалась.
— Вы музыкант?
— Учительница в музыкальной школе, по классу фортепиано. На концертах аккомпанировала струнникам. Скрипачи, виолончелисты…
Я вспомнил мать с дочерью, похожих на собачек чихуахуа. Вспомнил их замученный вид, трясущиеся пальцы. Значит, Лист? Вторая Венгерская?
Волшебная, мать ее, сила искусства.
— Вы же понимаете, — спросил я, — что здесь нельзя сидеть вечно?
Да, я такой. Тактичный. Не умею в прелюдии. И в рапсодии не умею. Мне об этом еще жена говорила, а я обижался. Молодой был, глупый, вот и обижался.
— Почему? — удивилась Тамара Петровна.
И пока я искал ответ, судорожно подбирая аргументы и не находя ни одного убедительного, кивнула:
— Понимаю, Роман.
Они все понимали. Все жильцы, кого вытащила, вывела, освободила наша бригада. Наташа, дядя Миша, Эсфирь Лазаревна, другие, кто был до них, до меня, — вы стояли над лестницей, кричали, срывая горло, стараясь, чтобы вас услышали внизу, ниже самого страшного страха, вырубленного ступеньками. Вы звали, каждый по-своему, как умел — колыбельной, поминальной рюмкой водки, добрым словом, приказом, похвалой, упреком, — и вас слышали, откликались; спотыкаясь, шли навстречу.
Шли наверх.
Я встал:
— Тогда давайте уходить.
— Не могу.
— Боитесь?
Она вздохнула:
— Боюсь. Очень боюсь. Вы даже не представляете, как мне страшно. Но дело не в этом. Даже если бы я не боялась… У меня ноги отнялись. Может, от страха, не знаю. Не дойду я, не смогу.
— А если вместе?
Она еще раз вздохнула:
— Ну давайте пробовать. Вы правы, надо идти. Тем более что это не моя квартира.
— В смысле?
— Я живу дальше, в доме за углом. Это квартира Лидочки, они с дочкой сразу, как начали бомбить, уехали, в последних числах февраля. Во Львов перебрались, к родственникам. А мне Лидочка предложила пожить у нее. Мой дом старый, перекрытия деревянные, а здесь железобетон. Лидочка сказала: у меня безопаснее. Вот я и жила здесь, до инфаркта. И потом тоже, как видите.
— Они вернулись, — невпопад брякнул я. — Я их встретил.
— Лидочка с дочерью? Ой, я рада, я очень рада! А Мурзилка с ними?
— Кто?
— Собачка, шпиц померанский.
— С ними. Живой, хромает только.
— Он с детства хромает, бракованный. Лидочке предлагали другого, нормального, а она ни в какую… Тем более надо уходить. Вы правы, Роман. Нехорошо, если они вернулись, а я тут расселась. Только если не получится, вы себя не вините, ладно?
— За меня не переживайте! — с наигранной бодростью объявил я.
Честно говоря, ее согласие меня воодушевило. Я думал, что придется уговаривать, а в случае с женщинами это не мой конёк. С мужчинами, кстати, тоже.
— За кого же мне переживать, Роман? За себя?
Валерка, мысленно позвал я. Помнишь, ты говорил: «Если не дозовусь, придется спускаться». Ты спускался, парень, спускался и поднимался. Я своими глазами видел, как ты поднимался, я просто не знал тогда, что ты делаешь. Сейчас знаю, да.
Вот, я спустился. Теперь надо подняться.
Я позвал, и мне показалось, что он ответил. Я только не разобрал, что именно.
— И за себя не переживайте, — заявил я, излучая уверенность, которой у меня не было. — Вряд ли это труднее Второй рапсодии Листа. Вы же с ней справились?
— Не очень, — призналась Тамара Петровна.
— Справились, не кокетничайте! Если так, что нам эта лестница? Да мы ее одной левой! Ну, на раз-два!
Я подхватил ее под мышки. Потянул вверх.
Ноги действительно не держали Тамару Петровну. Я поднял ее с третьей попытки, когда она начала помогать мне, хватаясь за пианино. Мы стояли, качаясь, не смея сделать первый шаг.
Подхватить ее на руки? Нет, не донесу. Была б она чихуахуа, а тут ведь целый мастиф! Грохнемся на лестнице, позору не оберусь.
— Давайте так…
Я закинул ее левую руку себе на плечо. Обнял за объемистую талию, плотно прижал к себе, не боясь, что сделаю больно. Пальцы Тамары Петровны барабанили по мне, не переставая. Вряд ли учительница осознавала, что делает; просто иначе не могла.
Как ни странно, эти пассажи меня взбодрили.
— Идем?
— В ритме вальса, — хрипло выдохнула она.
Пошутила, наверное.
Ранний вечер бродил по улице с кисточкой наперевес. Добавлял рельефа фасадам домов, подкрашивал блеклые тени. За углом прозвенел трамвай. Манекены в витрине магазина с неодобрением глазели на нас.
— Я пойду? — спросила Тамара Петровна.
Вместо ответа я кивнул и сел, вернее, упал, где стоял, на ступеньку — одну из двух, что вели к подъезду. Любой намек на лестницу, даже самую короткую, сейчас был мне что нож острый, но что я мог? Ноги не держали. Больше всего я боялся, что вот она пойдет, и я пойду следом, и мы уйдем вместе на веки вечные, бог знает куда, потому что никаких же сил нет оставаться и что-то делать дальше.
И что я тогда скажу нашим?
Ну да, в этом случае я им ничего уже не скажу.
Подъем вспоминался с ужасом. Не знаю, как я дошел, доплелся, дотащил. Ожидалось, что я буду идти вверх, как шел вниз — ступенька за ступенькой, страх за страхом, ужас за ужасом, боль за мучением, дурная весть за негативным прогнозом, — но вместо этого я шел от напряжения к усталости, от усталости к изнеможению, от изнеможения к страстному желанию бросить все к чертовой матери и покатиться по лестнице, чем бы это падение ни кончилось; подъем давался колокольным звоном крови в висках, мучительными судорогами мышц, ознобной дрожью поджилок, готовых порваться в любой момент, всем тем, что я утратил прошлым летом у столба с мародерами, и вот вернулось — то ли памятью, то ли взаправду; шагай, ублюдок, шевели ногами, жопе места не ищи, как говорит Эсфирь Лазаревна, когда она не в настроении, иди и думай, что у каждого есть своя лестница, жилец он или не жилец, свой спуск туда, где прячется твоя последняя живая искорка, да, живая, и не спорь! Кто бы ни сидел наверху, до усрачки боясь шагнуть еще выше, кто бы ни забился в угол, роняя перхоть на радость черной поземке, внизу, в глубине, на самом донышке страха, всегда можно найти живую душу, докричаться, а нет — так спуститься, чтобы подняться, вот так, спуститься, чтобы подняться, и у тебя тоже, дурачина, у всех есть лестница, а значит, путь открыт и вниз, и вверх — иди и думай! Главное, не упасть — отвлекай себя глупыми мыслями, держи ритм — Вторая Венгерская! — если Валерка их тащит, то тебе сам бог велел, бугай здоровый; вот учительница музыки уже не просто висит на тебе, вот она кое-как стоит на ногах, а вот она их переставляет, помогает тебе, а вот она уже идет, считай, сама, только опирается на тебя, или это ты опираешься на нее, кто вас разберет; как она сказала? — в ритме вальса? — давай, поднимайся, не морочь голову…
Ну, вы поняли. Еще бы мне самому понять!
— Я пойду? — повторила Тамара Петровна.
— Ага, — выдавил я. — До свиданья.
Очень удачно. Надо было что-то другое сказать.
— Вы за мной не ходите, — предупредила она. — Вам нельзя. Вы отдохните, а я сначала к своему дому прогуляюсь. Потом уже…
Тамара Петровна наклонилась, быстро поцеловала меня в щеку, словно клюнула, и пошла по улице, не оглядываясь. Свернула за угол, исчезла.
Я сидел. Мне было нельзя. А потом пришел он.
— Здрасте, дядя Рома! — не смущаясь взглядами редких прохожих, Валерка плюхнулся рядом со мной на ступеньку. — Сидите, сидите, тут полно места.
— Ты что здесь делаешь? — гаркнул я.
Нет, не гаркнул. Буркнул.
— Звали, — объяснил он.
— Кто тебя звал?
— Вы звали. Не помните? Сказали, что я спускался и поднимался, просто вы тогда не знали, что я делаю. Я вам еще ответил, что по первому разу никто не знает, но вы, кажется, не услышали. Короче, я подорвался и сюда…
— Я за тобой следил, — признался я.
Он пожал плечами. Похоже, его это не заинтересовало.
— Я видел, как ты жильца выводил. Блондина, помнишь?
Он еще раз пожал плечами. Типа помню, о чем тут говорить?
— Ты сидел с ним в комнате. Ты спустился к нему по лестнице. Ты ушел с ним, когда он ушел совсем. Я думал, ты тоже — совсем. А потом ты вышел из подъезда. Как у тебя это получается, а?
Валерка почесал в затылке.
— Дядя Рома, вы на море были?
— Ну был.
Я понятия не имел, при чем тут море.
— На таком, где мелко? Зайдешь по колено и идешь вдоль берега?
— На Азовском? Бывал.
— Идешь в воде, правильно?
— Ну в воде.
— Но ведь это по колено в воде? А все остальное на воздухе? Живот, руки? Голова? Значит, идешь и в воздухе, так?!
— Ну так.
— А ноги по чему ступают? По гальке или по песку, правильно? В смысле, по земле?
— Ты к чему клонишь, философ?
— Выходит, так бывает? Чтобы и в воде, и воздухе, и по земле? И там, и там, и везде сразу? У меня так, только дело не в море. Извините, я лучше объяснить не могу. Мама говорит, что я путаник.