Будь я жив, рисковал бы простудиться.
На меня жилец по-прежнему не реагировал. Губы его были сжаты в ниточку, блекло-голубые глаза щурились, как от встречного ветра. Перхоть? Нет, с него ничего не сыпалось. Встреть я жильца в подвале, метро, бомбоубежище, в квартире, наконец — не удивился бы.
Но в автомобиле? За рулем?!
— Надо ехать, — вдруг сказал жилец. — Ехать надо.
И снова замолчал.
Я тряхнул головой, откидывая назад гриву густых волос. Гриву, которой у меня никогда не было, которой сейчас уже не было и у неукротимого Бориса Семеновича. Но ведь когда-то была, да? И Валеркин дядя тряс головой, садясь за руль. Он и теперь, наверное, садясь за руль, по привычке отбрасывает поредевшую прядь.
Привычка — вторая натура.
Ясней ясного, так, что меня от макушки до пяток пробил жутковатый озноб, я представил, как Валеркин дядя садится за руль, чтобы доставить «на передок» очередной волонтерский груз. Вот он, сам того не зная, всем телом вписывается в жильца; вот они крутят баранку в четыре руки, смотрят на дорогу в четыре глаза…
— Надо ехать, — повторил жилец. — Нас ждут.
— Ты его убьешь, — сказал я.
— Боря, нас ждут. Надо ехать.
— Ты его убьешь. Ты это понимаешь?
Жилец не ответил. Он смотрел на дорогу.
— Он долго не протянет. Хватит, а?
И в ответ услышал хриплое:
— Надо ехать.
— Ладно, — я вздохнул. — Где тут твоя лестница?
Как-нибудь вытащу. На вид он не тяжелый. Спущусь, уговорю. Когда он начнет меня слышать, он поймет. Думаю, они дружили с Борисом Семеновичем. Если дружили, он обязательно поймет.
Не станет же он убивать друга?
Я протянул к жильцу руку. Сейчас появится белесая дрожащая паутина, соединит нас пульсирующими нитями, свяжет воедино, я шагну на ступеньки…
Паутины не было.
Ничего не было, кроме рева двигателя и острого, нервного шороха колес по асфальту. «Нива» стояла на месте, и тем не менее я слышал звуки движения. Ветер ударил в открытое окно, забил уши тугими пробками — и все равно: двигатель, колеса. Поезд? Да, где-то неподалеку проехал состав.
Мелькнул указатель: «Змиев».
Надо ехать, подумал я. Надо спешить. Парни ждут, когда мы привезем аптечки. Турникеты. Матерчатые носилки. Иглы для декомпрессии. Бандажи. Сумки сброса.
Еще запчасти для пятьдесят третьей. У них авто в хлам.
— Надо ехать, — произнес я вслух.
И опомнился.
Убрал руку, протянул снова. Никакой паутины, одна дорога. Шум дороги, смысл дороги. Их не было — ужаса, вырубленного щербатыми ступеньками без перил, боли и ненависти, скопившихся клубами пыльной перхоти, депрессии пугающих шумов, несущихся снизу, безнадежности спуска.
Страх? Никакого страха.
Внизу, в уютной и безопасной раковине, никто не прятался. А значит, некого было уговаривать на подъем, выводить наружу, тащить на себе. Вот руль, педали, коробка скоростей. Пачка сигарет в бардачке. И битком набитый багажник за спиной, хотя я точно знал, что там сейчас ничего нет.
…аптечки, турникеты, бандажи…
У этого жильца не было лестницы. У него была дорога.
Он весь был здесь, и только здесь.
— Что мы будем делать? — спросил я. — Как тебя вытаскивать, а?
— Надо ехать, — ответил он.
Приехала вся бригада.
Пока я еще только возвращался к нашим, я всё время ломал голову: кого взять? Наверное, дядю Мишу, это его контингент. Старый водила, упрямый осел, всю жизнь за баранкой… Точно, это по части дяди Миши. Или Эсфирь Лазаревна? Железная леди знает подходцы. Наташа — вряд ли. Короче, я выбирал, взвешивал, а когда вернулся и рассказал Безумному Чаепитию историю жильца без лестницы и про Валеркиного дядю, бешеного волонтера — лампочку накаливания, которая вот-вот перегорит…
Подорвались все до единого. Если кого-то и можно было оставить на квартире без смертельной обиды, так это меня. Набились в машину, как сардины в банку. Тамара Петровна — та вообще первой выскочила за дверь. Сидела рядом со мной, барабанила пальцами по своим внушительным бедрам — репертуар подбирала, что ли?
— Что это? — я попытался угадать мелодию. — «Нас не догонят»?
— Вы с ума сошли! — вызверилась на меня добрейшая учительница музыки. — Этого еще не хватало! Это «Адажио» Альбинони. Если не поможет, попробую из Моцарта…
Я пожал плечами. Из Моцарта, из «Воплей Видоплясова» — лишь бы сработало.
Когда мы подъехали к лицею, «Нива» по-прежнему стояла у ворот, разве что багажник оказался закрыт. Бориса Семеновича видно не было: то ли сон сморил-таки его, бедолагу, то ли голод отправил на поиски чего-нибудь съестного.
— Кто первый? — спросил я. — Кто у нас герой дня?
Бодрился, да. Улыбочку клеил.
А что делать?
Вызвалась Эсфирь Лазаревна. О чем они там говорили с жильцом, уединившись в машине, мы не слышали. Близко не подходили, боясь помешать; глазели с другой стороны улицы. Судя по жестикуляции, беседы шли задушевные, мало-помалу смещаясь в профессиональные, клинические, а затем и в ругательные, майорские, командным тоном.
— Не реагирует, — сухо сообщила Эсфирь Лазаревна, вернувшись. — По всем признакам, это абулия.
— Что? — выдохнула Наташа.
— Отсутствие воли. Осознавая необходимость действия, пациент не способен его выполнить. Не может принять решение, ясно?
— Ерунда, — буркнул дядя Миша. — У него воли вагон и маленькая тележка. Если он до сих пор в дороге, у него этой воли…
— Сам иди! — рявкнула Эсфирь Лазаревна. — Иди и лечи, понял?
Она в отчаянии, понял я. Не знает, чем помочь.
— Я пойду, — сказала Тамара Петровна.
Он живой, думал я про жильца, пока в старой «Ниве» шел концерт. Он такой живой, что впору задохнуться от зависти. У него дорога, а не лестница, цель, а не страх. Он бетонную стену снесет и не заметит, лишь бы проехать на сто метров дальше. Он по-настоящему живой, а мы должны убедить его, что он мертвый. У нас нет выбора, иначе он убьет Валеркиного дядю. Будь ты проклята, война, ты ставишь нас перед таким выбором, что хоть волком вой, хоть в раковину лезь…
С другими жильцами было легче. Со всеми, кроме этого. Ему надо ехать. Нам надо его остановить. У каждого, как ни крути, своя работа.
Своя дорога.
Когда учительница музыки исчерпала репертуар, ее сменила Наташа. Последним был дядя Миша. Я видел, как он что-то втирает жильцу, убеждает, убалтывает, а потом — я глазам своим не поверил! — дядя Миша заворочался, беспомощно глянул на нас через плечо и полез на место водителя, хватаясь за руль.
Жилец ударил его локтем в голову.
Ударил сухо, коротко, резко, я бы сказал, профессионально. При этом взгляд жильца ни на миг не оторвался от дороги. Я даже не был уверен, понимает он, что сделал, или нет.
— Надо ехать, — объяснял мне дядя Миша, когда я помог ему выбраться наружу. Беднягу шатало, он моргал невпопад и плохо держался на ногах. — Ромка, слышишь? Я с ним работаю, а сам понимаю: надо ехать. Парни ждут! Аптечки, турникеты, бандажи… Нет, ты понимаешь?
Я кивнул.
— Ни черта ты не понимаешь! Дурила! Парни ведь ждут… Правильно он меня! Мало врезал, нужно было добавить. Я бы за рулем, если б кто-то на мое место без спросу полез, еще и не так приложил… Убил бы гада! Надо ехать, Ромка! Надо!
Я взял дядю Мишу за плечи. Встряхнул что есть сил:
— Хватит!
— Он не слышит, Ромка. Он никого не слышит. Он едет, его ждут. Ему не до пассажиров…
Ему не до пассажиров, подумал я. Пассажиров он не слышит.
Он не слышит пассажиров.
Кого он услышит?
Я подошел к своей машине, достал проблесковый маячок. Выставил на крышу, включил, дал помигать. Врубил сирену, дал поорать; выключил. Оставив бригаду растерянно молчать за спиной, я твердым шагом двинулся к «Ниве». Встал у окна водителя, козырнул:
— Старший сержант Голосий! Предъявите документы!
Жилец смотрел вперед.
— Предъявите документы! — с нажимом повторил я.
Стекло было опущено, торчал краешек — сантиметр, не больше. Я постучал в этот край костяшкой пальца — так, словно требовал опустить стекло.
— Вы что, не слышите?
Медленно, так медленно, что я еле дождался результата, жилец повернулся ко мне лицом. Оно ничего не выражало, это лицо: кожа, дубленная возрастом, лед глаз. И все равно я едва не закричал от радости. Стоило большого труда делать вид, что я раздражен.
Он больше не смотрел на дорогу. Он смотрел на меня.
— Документы!
Жилец полез в нагрудный карман. Достал права, протянул мне.
— Царев, — прочитал я вслух. — Царев Станислав Викторович. Нарушаете, Царев! Куда это вы летите с таким превышением, а?
— Надо ехать, — прохрипел жилец.
— Так ехать не надо.
У входа в лицей мальчишка лет десяти ставил на место цепь своего велосипеда. Я ткнул в его сторону пальцем:
— Вы чуть не сбили ребенка! Алкоголь употребляли?
— Надо ехать. Парни ждут.
— Вы пили сегодня? Будем делать тест?
— Не пил.
— Вчера? С вечера?
— Не пил.
— Энергетики? Возбуждающие средства?
— Нет. Парни ждут.
— Сколько вам лет?
— Семьдесят четыре.
— В таком состоянии нельзя садиться за руль. Еще и в таком возрасте!
— Парни ждут. Аптечки.
— Вы слышали, что я сказал?
— Мальчик. Велосипедист. Чуть не сбил.
— Да, мальчик. Что же вы творите, Станислав Викторович?
— Надо ехать.
— Да, надо. У вас два варианта: либо мы с вами едем в отдел — либо вы едете домой и ложитесь спать.
— Надо ехать.
— В отдел?
— Надо ехать. Домой.
— Правильное решение. Подвиньтесь, я сяду за руль.
— Надо ехать домой. Надо, да.
— Я отвезу вас домой.
— Аптечки! Турникеты…
— Я отвезу вас домой. Вы ляжете спать. А потом я свяжусь с вашим напарником, и он доставит груз по назначению. Или я отвезу груз сам, обещаю.
— Вы отвезете. Да. Домой.
Уступал место он долго, трудно. Я боялся, что он передумает, что все придется начинать сначала, — нет, Царев перебрался на место пассажира и затих, свесив голову на грудь, словно вдруг задремал. Козырек его бейсболки смешно торчал над затылком.