Я сел за руль.
Дорога, услышал я. Шум двигателя, шорох шин. Мы стояли на месте возле лицея; мы ехали по дороге. Не неслись, мчались, летели, а просто ехали, можно сказать, тащились — километров пятьдесят, не больше.
— Домой, — ясным голосом произнес Царев. — Я еду домой.
— Да, — согласился я.
— Вы везете меня домой.
— Да.
— Домой. Уже скоро.
— Да, скоро.
Минута, другая — и в «Ниве» остался только я.
Когда я выбрался наружу и пошел к нашим, все смотрели сперва на меня, а потом, как по команде, уставились в землю. Тамара Петровна подняла руки, словно хотела зааплодировать, но передумала и неловко стала оправлять одежду.
Даже дядя Миша молчал.
— Мне кажется, что я его убил, — сказал я.
— Это не так, — мягко возразила Эсфирь Лазаревна. — Вы и сами знаете, что это не так.
— Знаю. И все равно…
Будь это сериал, по законам жанра сейчас должен был бы появиться Валеркин дядя. Сесть за руль, что-нибудь сказать, поехать к себе, чтобы наконец-то отдохнуть — или, напротив, без передышки ринуться в очередной рейс, сжигая себя дотла, как если бы ладони Царева по-прежнему сжимали баранку.
Никто не появился. Ничего не произошло.
Разве что взвыла сирена воздушной тревоги, но к этому все давно привыкли.
Июнь 2023
История восьмаяЧужая память
Жара стояла адова.
На деревьях желтели листья. Коты растекались по траве, люди ползали, как сонные мухи, мечтая поскорее убраться под защиту родных стен — или хотя бы свернуть в тень. Беглый взгляд на термометр говорил: за тридцать. Уточнять, на сколько за тридцать, не хотелось — нервы, знаете ли, не казенные.
Я сидел в машине, потом выбрался наружу, потом опять вернулся за руль. Ничего не помогало. Жара выматывала, мучила, томила. Хотя, казалось бы, мне-то что? Зной, холод, сухость или высокая влажность — все это для меня, по большому счету, было иллюзией, а точнее, памятью.
Да, памятью. Такие дела.
Смерть кого угодно сделает равнодушным к переменам погоды. Стоило всерьез задуматься о чем-нибудь постороннем, и я вообще переставал замечать, лето царит на дворе или лютая зима. Но едва зрение отмечало, что асфальт плавится под лучами солнца, слух улавливал шарканье шагов, а рассудок фиксировал, что прохожие еле волочат ноги, уже готовясь вывалить языки, как разомлевшие на припёке собаки — память просыпалась, словно по будильнику, и громогласно подсказывала, что собой представляет июльский полдень в каменных лабиринтах города.
Память подсказывала, а чувства, которых я был лишен по причине отсутствия физического тела, мигом возвращались и напоминали о себе. Хорошо, не чувства — воспоминания, призраки, голоса былого, наложенные на то, что творилось вокруг. Так или иначе, меня сразу бросало в пот. Я помнил, как бросает в пот, этого мне хватало.
Забыл — перестал мучиться от жары. Вспомнил — мучусь. Я помнил вкус чая, помнил, как звучит соприкосновение чашки с блюдцем — и Безумное Чаепитие приобретало черты реальности. Помнил, как звенит трамвай, — и слышал, как он звенит; а может, действительно слышал, сам уже запутался…
Ладно, проехали. Философ из меня — как из слона балерина.
Включить кондиционер? Я помню, как охлаждается салон машины, значит, мне станет прохладнее. А если я забуду про кондиционер, мне опять… Или не опять? Наверное, у этого безумия есть красивое название. Синдром такой-то, психоз сякой-то. Будет время и желание, поищу в Гугле.
Перед тем как окунуться в летнее пекло, я думал о жильцах. Вернее, об одном-единственном, конкретном жильце — том, от которого не пахло затхлой кислятиной, кого я увел прочь с его бешеной, обязательной, убийственной дороги. Убийственной во всех смыслах — и для самого жильца, надорвавшегося в пути, и для его неистового напарника.
Думал об одном, а получалось — о многих. Ведь он, жилец в красной бейсболке, вполне может быть и не один? Их может быть сколько угодно, так? Этого я встретил случайно, возле педагогического лицея, а других не встретил, потому что от них не пахнет. Я не знаю, где их искать: в военкоматах, волонтерских центрах, частных квартирах, церквях, госпиталях…
На фронте? В окопах?
Об этом даже думать не хотелось. Сразу представлялись весы, где на цепях болтались не две, а целый десяток чашек. Давай, издевательски звенели цепи, взвешивай свои дурацкие «за» и «против»! С одной стороны, если солдат или офицер, даже погибнув в бою, не оставляет позиций; если, волей чуда или собственного упрямства задержавшись здесь, он не забивается в раковину страха и ненависти, а побуждает живых однополчан сражаться до последнего, себя не жалея… С другой стороны, если такой жилец доводит окружающих до изнеможения, гонит в бесконечный бой — а что у него осталось, кроме боя?! — отнимает разум, заменяя его удвоенной, утроенной яростью… С третьей стороны, это противоестественно в самой постановке вопроса: мертвые должны уходить, им не место на земле. Если они не идут своей волей, им надо помочь, уговорить, заставить, наконец! С четвертой, пятой, двадцать пятой стороны, мне с дядей Мишей, Наташе с Эсфирью Лазаревной и Тамарой Петровной — всем нам тоже не место здесь. Может, мы просто обманываем себя, говоря о нашей необходимости, а на деле…
Весы звенели, качались.
Равновесие? Нет, равновесия не было.
В начале недели я даже решился — выехал из города на юго-восток, в сторону линии боевых столкновений. Хотел проверить, своими глазами посмотреть: есть ли там жильцы? По запаху их не найти, они не пахнут, но зрение мне пока что служит верно. Я сказал: выехал? Ага, держи карман шире! Крутил баранку, жал на газ, а за аэропортом, там, где поворот на Безлюдовку, выяснил, что стою на месте. По всем ощущениям — воспоминаниям?! — я ехал, двигался, гнал машину, но пейзаж за окнами не менялся.
Минут двадцать промучился — ни в какую.
Тогда я попробовал другой маршрут — на Чугуев и дальше, на Купянск, где с начала лета все закипело по новой, словно котелок на огне, — с тем же отрицательным результатом.
Город не выпускал Ромку Голосия.
Похоже, я был намертво пришит к определенному месту, вернее, территории. Мог ли я оторваться? Должно быть, мог, но только «с мясом». Как это сделать, я не представлял; ладно, долой кокетство — представлял, отлично представлял и даже время от времени отрывал кое-кого, направляя по зыбкому, последнему, единственно правильному пути. Такая дорога вела не на Чугуев и не на Безлюдовку. Хотя Безлюдовка — хорошее название, со смыслом. Сотворить то же самое с самим собой? Меня давно не накрывало. Но если сосредоточиться, вспомнить, захотеть — сильно, страстно, до одури…
Не могу. Не хочу. Рано еще.
Боюсь.
Я снова выбрался из машины. Поднял взгляд на знакомый балкон: никого. Двое суток я безвылазно торчал под Валеркиным домом — сегодня пошли третьи, — и за все время Валерка ни разу не вышел из подъезда. Да, слышу: звенят весы, будь они прокляты. С одной стороны, у парня может быть тысяча причин провести пару дней дома; с другой стороны, это подозрительно; с третьей — я мог отвлечься и проморгать его выход, а он мог проскочить мимо, забыв поздороваться…
Если я продолжу торчать на импровизированном посту, я сойду с ума. Не от жары, так от дурных мыслей. А, была — не была! Звать нас не звали, так мы не вампиры, чтобы нуждаться в особом приглашении.
Я нырнул в подъезд.
Валерка лежал на расстеленном диване.
Грипповал.
Глаза закрыты: спит, должно быть. Лицо в красных пятнах. Одеяло натянуто до подбородка. Завернулся, как в кокон, словно на дворе не июль, а февраль, и в квартире не топят. Похоже, его недавно бил озноб; а может, и сейчас бьет, не пойму.
А я, дурак! Два дня, понимаете ли, не выходит! Развел панику на пустом месте. Ладно, будем считать, что я просто зашел его проведать. Почему нет?
Будить не стану. У окна постою и пойду себе.
На полу возле дивана валялась грустная Жулька. На мое появление она отреагировала тем, что подняла голову, шевельнула хвостом, еле слышно тявкнула — и снова превратилась в печальный рыжий коврик.
— Валерочка? — в комнату зашла Валеркина мама. — Надо поесть, я тебе принесла…
Валерка заворочался, что-то буркнул.
— Надо, надо обязательно. Если ты не ешь, откуда силы взять? Я тебе бульон сварила, куриный, с тефтельками. Как ты любишь…
Поставив на стол поднос с тарелкой бульона, Валеркина мама — Любовь Семеновна, вспомнил я — помогла сыну сесть. Валерка привалился спиной к диванным подушкам, обмяк. Мать села рядом, начала кормить парня с ложечки, как маленького.
Валерка открыл один глаз, увидел меня.
— А, дядя Рома! — пробасил он не своим голосом. — Здрасте!
— Ты ешь, — отмахнулся я. — Ешь и молчи. Еще подавишься…
Валерка вздохнул:
— Болею я. Вот невезуха…
— Ешь, понял? И спи дальше. Во сне выздоравливают.
— Да ем я, ем…
Из нашего диалога Любовь Семеновна слышала только реплики сына. Не знаю, что она подумала; наверное, списала на горячечный бред.
— Тефтельку бери, — сказала она. — Вот, я тебе ложкой подавила. И жевать не надо…
Я отвернулся, стал глядеть в окно. Внизу, у входа в кабинет частного нотариуса, прогуливалась Наташа. Туда-сюда, туда-сюда, словно явилась по делу, в назначенное время, а нотариус занят предыдущим клиентом. Я не удивился: всю нашу бригаду тянуло к Валеркиному дому, об этом мы говорили между собой. Вроде как лекарство от накрывания — три раза в день после еды.
Нет у меня на парня монополии.
Не удивился я и QR-коду, лежавшему на асфальте возле моей машины. Черная поземка хотела поговорить. Учуяла меня, да? Не о чем нам разговаривать, вали отсюда!
Я показал QR-коду средний палец.
— Вот, хорошо, — прозвучало за спиной. — Давай еще ложечку.
— Не хочу больше.
— Одну ложку, и все.
— Я наелся.
— Последнюю! А потом примешь лекарство.