Я посмотрел на них, мать и сына. Посмотрел, уставился, как баран на новые ворота; присмотрелся. Мерещится, что ли? Вокруг руки, в которой Любовь Семеновна держала ложку с бульоном, можно было различить слабое бледно-синее сияние. Такой огонь горит на газовой плите вокруг самой маленькой конфорки — в солнечный день, если окно не занавешено шторой, его не очень-то разглядишь.
Временами в сиянии пробивалась легкая желтизна, но быстро исчезала. Ага, и на груди, напротив сердца. Ну точно конфорка!
Раньше я ничего такого не видел.
— Молодец! — Любовь Семеновна праздновала победу, скормив парню спорную ложку. — Теперь «Фервекс». Я развела, он уже не горячий…
Пить Валерка решил сам, без чужой помощи. Отобрал у матери чашку, держал двумя руками: прихлебывал, сопел, отдувался. Мать сидела рядом, ждала.
— Всё по рецепту, — вздыхала она. — Я Татьяне Владимировне позвонила, а ее нет. На телефоне дочка, говорит: мама в больнице, после операции. Ну да, мы же ей на операцию денег собирали, забыла совсем…
Сияние у сердца погасло. Вокруг руки «газ» продолжал гореть.
— Теперь надо другого семейного врача найти. Завтра пойду в поликлинику… Придумали: всё по рецептам! На дворе война, а они — по рецептам! Где его взять, этот рецепт…
Вернув чашку на поднос, Валерка задремал. Лечь он и не подумал, спал полусидя. Мать не спешила его укладывать, боясь разбудить. Так и сидели рядом, в полуметре друг от друга. Не знаю почему, но мне вспомнился жилец — блондин в спортивном костюме, которого Валерка позже вывел наверх по лестнице. Они тоже так сидели, рядышком, чем-то похожие друг на друга, и пространство между ними уплотнялось, прорастая нитями паутины.
Ничего общего, подумал я. Тогда были живой и жилец, сейчас — оба живые, тьфу-тьфу-тьфу, не сглазить бы. Ничего общего, и все-таки…
В три шага я подошел к дивану. Стараясь не задумываться, что делаю и зачем, коснулся рукой бледно-синего огонька на руке Любови Семеновны.
Чего я ждал? Лестницы? Вспышки?
Чуда?!
Сперва я вздрогнул, как от ожога. Потом сообразил, что ожог я придумал, сочинил на пустом месте. Воображение воплотило ожидания, на самом же деле никаких ощущений я не испытал. Кажется, закололо в кончиках пальцев, но и это, пожалуй, были причуды воображения.
Огонек мигнул, погас. Вспыхнул возле сердца.
Трогать сияние во второй раз я не решился. И вообще, Валеркина мама — женщина видная, молодая; и сорока лет не исполнилось. Даже если она ничего не увидит и не почувствует — негоже постороннему мужчине ее за грудь хватать.
Как я потом Валерке в глаза смотреть буду?
В растерянности — чувство, о котором я давно подзабыл, — я вернулся к окну. QR-код возле машины никуда не делся, лежал как лежал. Рядом стояла Наташа, внимательно глядя на экран своего айфона. Губы Наташи шевелились, она с кем-то говорила. Лицо не выражало удивления; чувствовалось, что разговор этот ведется не в первый раз, войдя в привычку.
Я не умею читать по губам. Но черт меня дери, если я не знал, с кем сейчас говорит Наташа! Экрана я отсюда не видел, но был уверен, что там меняются, складываются из случайных пикселей, из угольной искрящейся поро̀ши — лица, лица, лица. Одно за другим: старуха, профессор, девочка, кто-то еще, незнакомый мне.
«Мы. Ты. Надо коммуницировать».
Если у меня нет монополии на Валерку, с чего я решил, что у меня есть монополия на черную поземку? На задушевные беседы с ней?! Надо, надо коммуницировать. Так, поземка? Раз мертвый полицейский тычет в твой адрес бесстыжими факами, то есть с кем поговорить и помимо этого грубияна.
Я что, ревную?
Наташа долго молчала: видимо, слушала. А может, размышляла о чем-то. Наконец губы ее дрогнули. Мне показалось, что я прочитал: «Да».
— Джульетта, пошли гулять!
Я стоял спиной к комнате, но по следующей реплике Валеркиной мамы стало ясно, что Жулька не двинулась с места.
— Гулять, Джульетта! Надо гулять!
Тишина. Ни малейшего шороха, если не считать хриплого дыхания спящего парня.
— Гулять! Ну что ты лежишь? Не силой же тебя тащить…
Тишина.
— Идем, я тебе вкусняшку дам. Сушку хочешь?
Жулька не хотела.
— Ты же любишь сушку? Бубличек?
— Иди гулять, рыжая, — бросил я через плечо. — Никто твоего обожаемого хозяина не украдет. Еще напрудишь в квартире: стыд и позор! Иди, не бойся, я посторожу. Слышала? Встань и иди!
Прозвучало глупо, но Жулька послушалась. Рыжий коврик поднялся на все четыре лапы и поплелся следом за Любовью Семеновной. Вскоре хлопнула входная дверь. Я скосил глаз на Валерку: спит, не проснулся. Ну и ладушки.
Что там Наташа?
Наташа, как хорошо было видно из окна, гладила обеими ладонями морщинистый ствол старого тополя. Айфон к этому времени она спрятала, руки освободились. Выражение лица у Наташи при этом было… Даже не знаю, что сказать.
Счастливое? Восторженное?!
Так, должно быть, гладят любимого человека, наслаждаясь каждым прикосновением.
Беспокойство ворочалось во мне. Ранее смутное, оно чем дальше, тем больше вырастало, набухало, занимало все свободное место. Я уже не просто беспокойство, говорило оно. Я тревога, понял?
А Наташа все гладила тополь. Черный QR-код размазался, поплыл, утратив четкость очертаний. Он волочился за Наташей несуразной тенью, как приклеенный. Поземка вела себя необычно, Наташа — тоже, и я уже бежал бы вниз по лестнице, спеша выяснить, что, черт возьми, происходит, но я обещал Жульке сторожить Валерку.
Смешно, да? Самому смешно.
Но ведь я обещал!
Ага, вон и Любовь Семеновна с собакой на поводке. Похоже, Жулька уже сделала все свои дела: хозяйка с соседками лясы точит, а собака сидит рядом, скучает. Время от времени поглядывает в сторону квартиры: на месте ли я? В смысле, на месте ли Валерка?!
Я помахал Жульке из окна.
А что Наташа? От тополя отошла, стоит спиной ко мне у самодельной клумбы под чужими окнами. Цветы нюхает. Наташиного лица мне видно не было, но что-то подсказывало, что счастья и восторга в Наташе не убавилось, напротив, прибыло. Поза? Наклон головы? Что бы это ни было, Наташа получала несравненное, невозможное удовольствие.
Поземка по-прежнему следовала за ней, как на привязи.
Одним краем черная зараза подлезла под Наташины ноги так, чтобы Наташа частично стояла на поземке, как на коврике, а другой край протянулся по тротуару к соседкам и Валеркиной маме. Что тебе там нужно, мысленно спросил я. Что?!
Или это случайность, а я напрасно себя терзаю?
Судя по увлеченной беседе женщин, никаких неудобств от присутствия поземки они не испытывали. Наташа — тем более. Какие неудобства, если она счастлива? Вон, булку подняла, у голубей отобрала…
Булку?!
Я видел сразу две картины: кусок зачерствевшей булки, который увлеченно продолжали клевать сразу два голубя — он лежал на земле, ворочаясь под ударами клювов, потому что такие, как мы с Наташей, не в состоянии поднять даже жалкую краюшку хлеба! — и кусок булки в руках Наташи. Боже, как она на него смотрит! Жаждущий на родник, безнадежно больной на чудотворное лекарство — у них, должно быть, во взгляде меньше страсти и вожделения.
Наташа откусила кусочек.
Тот край поземки, что был ближе к Валеркиной маме и ее соседкам, дрогнул, шевельнулся. Кажется, слегка задымил, но в последнем я не был уверен. Я хорошо помнил, как один вид черной поземки у кофейного киоска вызвал у Жульки приступ бешенства. По идее, следовало ожидать от собаки яростного лая, как только край смятого QR-кода потянулся к женщинам. Тогда я об этом не подумал, а Жулька поземкой пренебрегла. Собака и теперь не реагировала на присутствие черной поземки, зевая во всю пасть.
Почему?
Потому что другим краем поземка была связана с Наташей?
А Наташа все жевала, не спеша проглотить. Если раньше я говорил «счастье», то сейчас я бы назвал происходящее другим словом — «оргазм». Наслаждение, выше которого нет ничего, читалось в каждом Наташином движении, лихорадочном блеске глаз, прогибе поясницы, судороге удовольствия, пробежавшей вдоль спины, от затылка до копчика.
Любовь Семеновна распрощалась с соседками. Слабо дернула поводок, давая Жульке понять, что пора домой. Собака послушалась с видимой радостью. Поземкой Жулька по-прежнему не интересовалась.
Я еле дождался их возвращения.
Из квартиры я бы выскочил сразу, как только услышал шаги в коридоре. Но первой в комнату вошла — вбежала, словно за ней черти гнались! — Жулька. Залетела рыжей стрелой, с разбегу плюхнулась на пол возле дивана, бдительно осматриваясь по сторонам. Следом за собакой вошла румяная от жары Любовь Семеновна.
Встала в дверях.
Они бы мне не помешали: женщина и собака. Меня теперь и стены не останавливали. Но я замер в смущении: нестись к выходу через хозяйку дома было неудобно. Неприлично, в конце концов! Спросите меня, что здесь неприличного, и я бы затруднился с ответом. Но так или иначе, я стоял дурак дураком, ожидая, пока мне освободят дорогу, и не имея возможности попросить об этом.
Валеркина мама смотрел в окно. На меня? Ну, почти на меня.
— Я не знаю, есть ли тут кто-нибудь, — севшим голосом сказала она, стараясь говорить так, чтобы не разбудить Валерку. — Если все-таки есть… Я хотела обратиться к вам сразу, но постеснялась, пока Валерик не спит. Он сказал: дядя Рома? Я понимаю, это звучит глупо. Ой, я не про имя! Я про то, что я говорю с пустым местом…
Я не просто замер. Я остолбенел.
— Не думаю, что вы меня слышите. Не знаю, есть ли вы вообще. Вы не обижайтесь на «пустое место», ладно? Я двенадцать лет живу рядом с этим мальчиком. С моим сыном, да. Я привыкла верить тому, что он говорит. Даже если в это невозможно поверить, я все равно стараюсь, я очень стараюсь.
Она сделала шаг вперед:
— Вы берегите его, пожалуйста. Если слышите, если можете. Берегите, прошу вас! Он хороший мальчик, правда.