— За кого вы меня принимаете? — хрипло спросил я, зная, что Любовь Семеновна меня не слышит. — За ангела, что ли? Так я не ангел. Я и при жизни был не ангел, а сейчас тем более.
— Спасибо, — невпопад ответила она.
И села к сыну на диван.
Черный QR-код лежал рядом с моей машиной.
Лежал, гад, с таким видом, словно и не двигался с места. Собрался воедино, вернул четкость очертаний; прикидывался паинькой. Будь у поземки пальцы, теперь уже она могла показать мне средний. Или это я ее сильно очеловечиваю, под настроение?
Наташи видно не было: ушла, пока я копался.
Умерив шаг, чтобы поземка не решила, будто я со всех ног бегу к ней на свидание, я приблизился к машине, достал смартфон и отсканировал код. На экране взвихрилась метель — и сразу опала, превратилась в лицо.
Кто у нас сегодня? Ага, старуха.
— Надо коммуницировать, — без предисловий заявил я.
— Надо, — согласилась старуха.
— Ты что это творишь, а?
— Мы? Мы не творим.
Старуха подумала и добавила:
— Ничего.
— Ты мне не ври! Я видел, как Наташа булку ела! И тополь…
Вот дурак! Чуть не брякнул: ласкала.
— Трогала тополь. Я все видел!
— Трогала, — согласилась старуха. — Ела. Коммуницировали.
— Что?!
— Коммуницировали. Мы.
— С Наташей?
— С тобой.
— При чем тут я? Я у окна стоял, смотрел.
— Ни при чем?
— Ни при чем.
— Вы не одно? — удивилась старуха. — Разве не одно?
— Не одно. Я — это я, а Наташа — Наташа.
— Ты, Наташа, остальные. Не одно? Не «мы»?
— Нет.
— Ты мне не ври, — со знакомой интонацией произнесла старуха.
И поправилась:
— Ты нам не ври. Не одно? Странно.
Я задумался над тем, как черная поземка представляет себе нашу спасбригаду, и ужаснулся. Мало того что она видит в нас конкурентов за кормовую базу в виде жильцов, так мы еще и — с ее точки зрения! — одно.
— Ладно, — сменил я тему. — Одно, не одно, какая разница! Ты мне лучше скажи, что ты с Наташей делала?
Я сменил тему, а старуху сменила блондинка.
— Коммуницировали, — сказала блондинка.
— Это я понял. Я про другое: дерево, булка… Что это было?
Блондинка пожала плечами:
— Чувства. Ощущения.
Кажется, я начал понимать.
— Ты вернула Наташе способность чувствовать? По-настоящему?!
— Мы вернули, — согласилась блондинка.
— Как при жизни?
— При жизни, да.
— Врешь!
— Попробуй. Убедись.
— Как?
— Скажи «да». Мы все сделаем. Не захочешь, не понравится: скажи «нет». Снова «да», мы опять сделаем. Только не отключайся.
Прозвучало двусмысленно.
— Да, — сказал я.
Лицо блондинки распалось, рассыпалось метелью. Вьюжные хвосты вырвались за границы экрана. Я увидел, как по моим пальцам, ладони — нет, внутри, в пальцах и ладони! — ползут тонкие черные нити. Проникают глубже, дальше: запястье, нырок под рукав. Их больше не видно. Я их не ощущаю, но уверен, что движение продолжается: предплечье, локоть…
— Нет! — крикнул я.
Нити втянулись, исчезли. Вернулась блондинка… нет, девочка.
— Почему? — спросила девочка.
— Ты что это творишь, а?
— Не творим. Не умеем. Ничего.
Мы вернулись к началу разговора. Старуха уже говорила мне: «Мы не творим».
— А в меня зачем полезла? Без спросу?!
— Ты сказал «да». Иначе никак.
С Наташей было так же, понял я. «Да», и черные нити под кожей. Кожа у нас условная, да и нити не лучше. Ладно, пробуем еще раз. Если что, у меня в запасе всегда есть «нет». Судя по Наташе, никакого вреда ей поземка не причинила. Даже напротив: радости было немерено.
— Да!
Вихрь, нити. По второму разу это выглядело не так страшно. Ну нити. Тоненькие, если не приглядываться, вообще не заметно. Я с облегчением вздохнул…
Я.
Вздохнул.
Вдохнул горячий июльский воздух.
Плавится разжаренный асфальт. Выхлоп газов проехавшего автомобиля. Цветет чубушник. У нас его зовут жасмином. От женщин, беседующих неподалеку, тянет духами — сладкими, приторными, еще какими-то цветочными. Вонь мокрой псины: мимо пробежал бездомный лохматый пес. Не знаю, в какой луже он ухитрился вымокнуть. Еще что-то щекочет ноздри…
«Чувства. Ощущения. Мы вернули».
Жизнь пахла жизнью. Не той, что сохранилась в моей памяти — и вылезала, когда требовалось, со своими подсказками. Совсем другой, настоящей, подлинной.
Я прикоснулся к тополю. Погладил кору ладонью. И гладил, гладил снова и снова, не в силах остановиться. Шершавости. Трещинки. Впадины, бугорки. Прихотливый рисунок. Будто отпечаток пальца: свой собственный, индивидуальный, ни у кого больше такого нет.
Если бы кто-то наблюдал за мной из окна, он бы увидел счастье: крепкое, хмельное, жгучее. Не счастье — чистый спирт. Пей, дурачина, допьяна!
С трудом я оторвался от дерева. Сделал несколько шагов к женщинам, жадно вдыхая аромат духов и потных тел. На бордюре, огораживающем спуск в подвал дома, лежала обертка от мороженого. Ага, «Каштан». Совсем свежая обертка, к фольге изнутри прилип кусочек шоколадной глазури. Вокруг — белая растаявшая лужица.
Я взял обертку, не смущаясь тем, что она продолжала лежать на бордюре. Это все чепуха; главное, что я взял, поднял, сумел, лизнул. Да, лизнул! Вкус мороженого ошеломил меня, ударил, едва не сбил с ног.
Еще раз. Еще.
Настоящее!
Я поднял взгляд на соседок Валеркиной мамы — и увидел то, чего не ждал. Бледное голубоватое свечение — у одной женщины «газовая конфорка» тлела на затылке, заползая между волосами, скрученными в узел; у другой светилась ямочка между ключицами. И еще перхоть, да. Не было никаких сомнений, что сыплется женщинам на плечи и дальше, на асфальт, под ноги — эту перхоть я имел несчастье наблюдать у жильцов, забившихся в раковины.
Страх. Ненависть. Боль.
Соседки не были жиличками. Они были живыми. И тем не менее перхоть и свечение — и черная поземка. Прилепившись ко мне одним краем, другой край исказившегося от жадности, изуродованного движением QR-кода ловил на лету струйки перхоти. Всасывал, пожирал, деликатно отрыгивая струйками дыма в противоположную от меня сторону.
Почему у живых? Почему я это вижу? Потому что прикоснулся к свету Валеркиной мамы? Потому что связался с черной поземкой?!
— Купянск, — услышал я. — Они лезут на Купянск, Маруся. Я читала: сто тысяч войска, тысяча танков, пушки…
— Сто километров от нас, — вздохнула Маруся. — Божечки, каких-то сто километров!
Перхоти, сыпавшейся с нее, стало больше. Свечение между ключицами угасло.
— Напрямую — сто пять, Марусечка. Дорогами больше ста двадцати. Я в Гугл-картах смотрела. Тут каждый километр имеет значение.
— Каждый метр, Зинаида Алексеевна. У Никитиных зять погиб. Совсем молодой, жить бы да жить. Когда ж это кончится, а?
— Ой, не знаю. Хочется, чтоб побыстрее…
Запахи, подумал я. Кора тополя. Мороженое.
Не обращая внимания на явное неудовольствие поземки, которой мой уход помешал кормиться, я вернулся к дереву. Погладил тополь, прислушиваясь к ощущениям; погладил еще разок. Убрал ладонь, внимательно изучил рельеф коры. Снова погладил.
Снова посмотрел.
— Нет! — громко произнес я.
Связь прервалась. Черные нити сползли из-под рукава к запястью, нырнули в пальцы, вынырнули, вернулись в смартфон. Метель взлетела, рассыпалась, собралась воедино.
С экрана на меня смотрел профессор.
— Почему? — спросил он.
— Чубушник, — объяснил я.
— Не поняли, — удивился профессор.
— Ты просто так не можешь кормиться с живых, да? Только с жильцов? А со мной вместе можешь? Если «да», можешь? Расширяешь кормовую базу, трепло?!
— Не поняли. Трепло? Не поняли.
И после долгой паузы:
— Чубушник? Не поняли.
— Ты сказала: ощущения. Сказала: как при жизни. Я поверил.
— При жизни. Да.
— Нет! Чубушник давно отцвел. А я чуял его запах. Это в конце июля?! Кора тополя — у нее другой рельеф. Я ладонью чувствую одно, а вижу другое. И мороженое. «Каштан»? Почему у него фруктовый привкус?!
— Не поняли. Кора? Не поняли.
— Это не ощущения. Это память. Чужая память. Профессора, девочки, старухи, блондинки, кого-то еще, чей страх ты сожрала. Страх и ненависть, а вместе с ними — память. Ты подкидываешь мне воспоминания о чужих ощущениях: дерево, цветы, духи, вкус мороженого. Не то, что есть на самом деле, а то, что приблизительно подходит к ситуации. Ах ты сволочь! А ведь я поначалу купился, принял подделку за оригинал. Мне своих воспоминаний хватает выше крыши! Зачем мне чужие?
— Не поняли.
— Разве это сделка? Разве это жизнь?!
— Не поняли. Совсем.
Она действительно не понимает, сказал я себе. Не видит разницы. Это я вижу, а поземка — нет.
— Будем коммуницировать? — спросил профессор.
Я молчал.
— Будем? Взаимовыгодно?
Я разорвал связь, сунул смартфон в карман. QR-код извивался под моими ногами, ждал ответа. Я плюнул на него — дурость, ребячество, но как удержаться? — сел в машину, за руль. Мимо пробежала стайка мальчишек, пиная мяч. Я проводил их взглядом. Слабое, но ясно различимое голубоватое свечение вилось вокруг пацанов, закручивалось счастливыми смерчиками.
Даже разорвав связь с поземкой, я продолжал видеть этот свет. Должно быть, увижу и перхоть. Должно быть, это теперь со мной навсегда.
Как долго ты продлишься, мое навсегда?
Мальчишки свернули во двор.
— Да, — сказала Наташа.
Испугалась, зажала рот ладонью. Мне был понятен ее испуг. Я и сам теперь трижды оглядывался, прежде чем сказать невинное «да». Все казалось: черные нити вот-вот прорастут вдоль руки, нырнут в грудь, к сердцу.
— Это у меня был уже третий раз, — она словно признавалась в чем-то грязном, постыдном. — Я боялась, что больше не сумею сказать «нет». Это же наркотик: подсесть легко, а вот соскочить с иглы… Чужая память?