…Мы с Потехиной однажды наблюдали бухого вдрызг мужика, который, сидя на дощатом ящике перед мусоркой, читал лекцию по физике. Напротив дугой расселись десятка два здоровенных крыс. Они внимательно слушали. Ей-богу, Потехина не даст соврать…
…Юная готка требовала от Наташи завить ей волосы в рога. Рога должны были продержаться минимум неделю…
…В филармонии во время концерта на сцену выскочил мелкий карапуз и самозабвенно запел сразу в трех тональностях. Зал помирает от хохота, карапуз рад стараться, клавишники и струнники подыгрывают, духовые не могут — ржут…
Ерунда? Жизнь. Настоящая.
Прошлая.
Причиной нашего затворничества были жильцы. Неделя, полторы — мы не нашли ни одного. Даже обострившийся нюх не помогал. Я колесил по городу, бригада бродила по окрестностям, забираясь все дальше, — никого. Спрашивал у Валерки — парень только руками развел:
«Нету, дядь Ром! Не попадаются. Это ж хорошо, да?!»
Хорошо, вслух согласился я. И промолчал о том, что это для Валерки хорошо. У парня и другие дела найдутся, повеселее. Не всё ж ему мертвецов спроваживать? И для остальных — живых, в смысле — тоже хорошо. Война никуда не делась, гремит-грызет, но, по крайней мере, одной проблемой меньше.
Всем хорошо, кроме нашей бригады. Если некого уводить, то зачем мы нужны? Не пора ли самим уходить? Иногда даже хотелось, чтобы накрыло, как раньше, потащило прочь — и я бы поддался, не стал сопротивляться…
Временами я видел, как вокруг жилища Эсфири Лазаревны растет, закручивается спиралью огромная раковина — одна на всех. Стенки отблескивают перламутром — гладким, приятным на ощупь. Век бы гладил! А раковина накручивает завитки: захочешь выйти — не найдешь дороги наружу. Будешь блуждать этим лабиринтом целую вечность…
Поднимай задницу, велел я себе. Вон, черная поземка не поленилась — к окружной примчалась, когда Тарзана учуяла. А ты…
Стоп.
А сама она куда подевалась? Поземка, в смысле. За то время, когда мы, как оглашенные, по городу носились, прежде чем в квартире засесть, нигде и следа ее не было.
— Кого не было, Роман? Чьего следа?
Уп-с! Это я что, вслух думаю?
— Поземка пропала, Эсфирь Лазаревна. Жильцы — ладно, а она-то куда делась?
— Сдохла! — победно возгласил дядя Миша. — С голодухи!
— Это вряд ли. Живучая, тварь.
— В спячку впала. Как медведь зимой.
— Хорошо, если так…
Чтобы встать со стула, мне потребовалось усилие. Казалось, я успел прирасти к сиденью и спинке, и теперь приходится рвать невидимую паутину.
Встал. Покачнулся. Словно со стороны услышал голос дяди Миши:
— Не суетись, Ромка. Чего скачешь?
— Помолчите, Михаил Яковлевич, — вмешалась хозяйка квартиры. — А вы, Роман… Удачи вам!
Уже закрывая входную дверь, я услышал:
— Я тоже пройдусь. Нужно встряхнуться…
Ехал я медленно, чуть быстрее спешащего пешехода. Стекла в машине опустил: вглядывался. Не мелькнет ли где черный лисий хвост? Принюхивался, раздувал ноздри — не потянет ли затхлой кислятиной? Замечал человека, с которого сыпалась перхоть, — притормаживал. Иногда выбирался из машины, подходил вплотную.
Ни жильцов, ни поземки.
Солнце лезло в зенит, тени съеживались, усыхали. Город будто вымер: все попрятались от жары. Асфальтовые латки на месте старых прилетов подтекали по краям глянцевыми лужицами смолы.
Зря. Всё зря. Не найду никого.
С проспекта я свернул на боковую улицу, с нее — во дворы. Потянуло знакомой тухловатой кислятиной. Или чудится? Машина черепахой ползла по разбитой дороге. Раздолбать подвеску или влететь в колдобину мне не грозило, но старые привычки никуда не делись.
Перекресток. Продуктовый магазин.
Кислым тянуло с задов магазина. Что у нас тут? Двери склада приоткрыты, штабель синих пластиковых ящиков скособочился, вот-вот упадет. Неопрятная лужа перед пандусом. В луже мокли гнилые картофелины и соленый огурец, раздавленный в кашу. Вот откуда вонь! А я раскатал губу…
Стоп. Назад.
Запах я учуял, еще не видя ни магазина, ни лужи. В тот момент воображение ничего не могло мне подсказать, дополнить картинку вонью, извлеченной из памяти. А по-настоящему я чую совсем другие запахи.
Я сдал назад, к перекрестку.
Возьмем направо: пятьдесят метров, сто… Запах заметно ослабел, едва ощущался. Пробуем в другую сторону. Запах усилился. Это уже точно не от магазина!
Тепло, тепло, горячо. Приехали.
Здесь, что ли?
Узорчатый забор: белый кирпич со вставками красного. За забором — нехилый такой домина в два с половиной этажа. Черепичная крыша, мансарда. На крыше — спутниковая тарелка. Воняло из дома. Я припарковал машину сбоку от ворот — добротных, железных, выкрашенных ржавым суриком. Еще раз принюхался.
Запах. От жильцов пахнет иначе.
В доме пахло угарным дымом сытой поземки.
Я медлил, не решаясь зайти. Еще подумалось: сколько раз мы проходили мимо логова очередного жильца, обнаружив рядом мусорку или зады овощного магазина и решив, что вонь исходит оттуда? Маскирующий запах, который подкидывает нам собственная память в ответ на определенную картинку. Надо Эсфири Лазаревне рассказать, ей будет интересно.
Потом. Все потом.
Я глубоко вдохнул, словно перед прыжком в воду. И шагнул сквозь запертые ворота во двор.
Два коротких витка винтовой лестницы вели со двора не в прихожую дома, как я сперва решил, а на кухню. Ладно, пусть будет кухня.
Мне-то что?
Когда-то эта кухня считалась богатой. Мраморнaя столешница в зеленоватых разводах, на стенах — каскады полок и шкафчиков. Высоченный холодильник Samsung с двойной морозильной камерой. Итальянский смеситель в мойке. Вся техника, мягко говоря, пожилая — лет десять-двенадцать; мебель — старше.
Здесь давно не прибирались. Пыль, пятна, потеки. Паутина в углах под потолком. На полу сор, хлебные крошки. Сливное отверстие мойки фыркало, пузырилось грязноватой пеной. Сифон был частично забит, сифону не повредил бы сантехник или хотя бы ударная порция «Крота». Про такие жилища моя бабушка говорила: захезанные.
И снова — ладно. Мне-то какое дело?
Пахло кислятиной и гнильцой. Откуда несет? Ага, крышка мусорного ведра сдвинута набекрень, оттуда и воняет. Не сильно, зато противно. Что еще? Да, чую. Печально знакомый угарный дымок. Поземка, ты же где-то поблизости, так? А может, просто заглядывала сюда недавно, вот и оставила память по себе. Такую память ты оставляешь везде, где ешь.
Значит, мы на верном пути.
На стене на фирменном кронштейне был установлен телевизор Philips: бойкий старичок с торчащим сзади горбом кинескопа. Он работал, крутил телемарафон.
— В Коломые, куда был нанесен ракетный удар, — объяснял эксперт, пожилой мужчина в белой рубашке с синим воротничком, — действительно расположен один из наших аэродромов. У нас несколько десятков аэродромов, где могут быть рассредоточены самолеты. Кроме того, идет поэтапный вылет и посадка на разных аэродромах.
Ведущий кивал, не перебивая.
— Именно поэтому россияне, скорее всего, били не по Су-24, а по группе наших летчиков, уже готовых двигаться к началу летной подготовки на F-16…
— По летчикам? — удивился ведущий. — В этом есть смысл?
— Даже если там пять, семь, десять летчиков, «Кинжалов» для них россияне точно бы не пожалели. Один летчик стоит очень дорого, это большая редкость. Практически элита…
Звук был выкручен на всю катушку. Ведущий с экспертом беседовали обычным тоном, а казалось, что они кричат друг на друга.
Я огляделся еще раз и заметил то, на что не обратил внимания при первом осмотре, но что подспудно раздражало меня, как и невозможность выключить орущий телевизор. Всё вокруг — стены, шкафы, холодильник, дверца посудомойки — было украшено наклейками. Искусственные цветочки — васильки, хризантемы, розы, звездочки из серебряной, золотой и розовой фольги, бантики, ленточки, магнитики, яркие вырезки из рекламных буклетов. Сколько труда ушло на расклеивание этого великолепия, я даже представить не мог. Кто бы это ни делал, он потратил кучу времени, а начал, пожалуй, еще до войны.
Кладбище, пришло мне в голову.
Я не знал, откуда возникло сравнение с кладбищем, но оно казалось единственно возможным.
В скопище цветочков и бантиков тут и там мелькали записочки — желтые и голубые листки бумаги. Я подошел к холодильнику, наклонился к ближайшей записке.
«Я хочу жить».
Почерк был крупный, неровный, сбивчивый. Писали неразборчиво; думаю, автор записки не глядел на бумагу, не следил за движениями авторучки, словно делал запись по обязанности, подчиняясь чужому требованию, а не по велению сердца.
Я перевел взгляд на вторую записку:
«Я хочу жить».
Уже было понятно, что я увижу на стенах и шкафчиках, но я честно двигался по кухне, выискивая записки одну за другой — и везде читая одно и то же:
«Я хочу жить».
— Прошедшей ночью россияне трижды атаковали Одесскую область, — эксперта сменили новости. — Две волны ударных дронов общим количеством пятнадцать штук и восемь ракет морского базирования типа «Калибр»…
Зябкий холодок пробежал по спине. Игра воображения, шутки зловредной памяти — потому что где она, моя спина? — и все равно на миг показалось, что это я, Роман Голосий, мертвый сержант полиции, хожу по кухне, дому, городу, шатаюсь из конца в конец, окончательно утратив рассудок, и всюду расклеиваю записки с заветной, невозможной, неисполнимой мечтой: «Я хочу жить!» Только я бы писал не на листках цветной бумаги, а на листьях деревьев, стенах домов, асфальте улиц, и не таким скучным, что впору удавиться, неразборчивым, неубедительным почерком, а другим — торопливым, летящим, бешеным. Я бы кричал, взывал, умолял…
Стоп. Это уже истерика.
— В результате сбития ракет было повреждено общежитие учебного заведения и супермаркет. На двух объектах вспыхнули пожары. Предварительно известно о трех пострадавших сотрудниках супермаркета…